Проза

АХ, ГОСТИНИЦА, ТЫ ГОСТИНИЦА…

Когда на подходе, к Воркуте справа от поезда внезапно возникла прозрачно сияющая ледяная уральская гряда, как бы парящая над тундрой в чистом выполосканном небе, Олега охватила какая-то свежая, почти младенческая радость. С этим чувством он вошел в номер гостиницы, скинул с плеча рюкзак, определил по прибранности свою койку и бодро поздоровался с человеком, лежащим поверх одеяла у солнечного окна. Человек надломился, протянул вялую тонкую и доверительно представился.
- Как? - де понял Олег.
- Ренегард, - повторил тот, не отпуская руки, - Ренегард Самсонович Юнонов, венеролог. Видите ли, мой папаша состоял в духовном звании. Но вы лучше зовите меня просто Реня.
- Договорились. - сказал Олег, высвобождая руку.
Человек отшагнул и снова прилег, с тихим интересом наблюдая, как Олег обживает свое место
- Ну, просто Реня, и что вы здесь поделывает? – спросил Олег, по-прежнему ощущая в себе свежее и сильное чувство радости.
- Я здесь работаю. Но они мне, до сих пор не дали квартиру. Так обещали, знаете ли, а сами не дают. Вот уже три месяца здесь живу. Я сам из Пензы, не далеко от Пензы. У меня там, жена. Верунчик. Знаете, у меня прекрасная жена. Но я ее не стою. Да, да! Я даже мизинца ее не стою.
Олег изумлено молчал.
- Давайте, я за бутылочкой сбегаю, а? - сказал Реня.
- Да нет, я не пью.
- Я все-таки сбегаю, хорошо? - ласково сказал Реня.
Через двадцать минут, деликатно выпив стакан портвейна, Реня говорил Олегу:
- Вот вы можете не пить. Я вас очень за это уважаю. Знаете, с вами почему-то, я могу быть откровенным. Вы, по-моему, очень хороший. А я, вы видите, пью. А про жену я, вам не все сказал... Она ведь мне сама, нарочно денег на вино давала. Вы понимаете, чтоб я из дома уходил. А к самой мужчины приходили. И самое ужасное, что я сам про это знал, а все равно брал. Вы знаете, как это, стыдно! Вот, завербовался сюда, у них таких специалистов мало. Я думаю здесь бросить пить. Получу квартиру и брошу. Верунчика сюда выпишу, я ей прощу, правильно?
- А зачем же ждать квартиры? Вы прямо сейчас и бросайте.
- Прямо сейчас ? Ах, какой вы. Вы мне так нравитесь. А что? Конечно лучше сразу, взять слово и все!
- Конечно, возьмем эту бутылку и выбросим к чертовой матери в окно.
- Да, да! Именно в окно! - закричал Реня в тихом восторге.
Олег прихватил горлышко, открыл просторную фортку и, слыша за спиной удивленные слабые вскрики («Ну, что вы так сразу? Ну, не сейчас, ладно?»), выбросил бутылку в весенний тающий снег.
- Ах, какой вы. - обессиленно сказал Реня. - Я вами прямо восхищаюсь…
Тут резко откинулась дверь и из солнечного света как бы выпорхнул легкий веселый тенорок : «'Здорово, окуни!"»
Пшеничные кудри, лукавые ямочки, тридцать два зуба настежь, что называется, смерть девкам. При знакомстве оказался земляком: коренной москвич из Крюково, телевизионный мастер Коленька.
- Ну-ка, кормилец, - говорил Коленька, открывая потертый, спортивный чемоданчик, - чем порадуешъ? Колбаской? Очень,очень! Фазан, евстевственно, в томате. А иде она, иде она? А... - вот она! Экстра-люкс-шик-мадера. Употребляешь? Правильно, я ее. тоже не обожаю Но - такса, такса! Я сегодня клиентке одной говорю: «Ну, зачем это?» - я ей говорю, - При ваших, невозможных глазах!» А она: « У меня муж завтра - во вторую выходит…» - это она мне. А я ей, так довольно сдержанно: «Простите, мадам, не понял?» Ну, завал! А где мой Вася?
- Васю выписали. - стал объяснять Реня, - У него больше денег нет. Райка нам подселила одного гражданина с Украины.
- А заслуженный не дает ?
- Ну что ты! Заслуженный ему уже давно не дает.
- Во, цирк! – засмеялся Коленька -Мой Вася, понимаешь ты ,коми-художник . Он в армии наблатыкался Сталина изображать. Веришъ-нет, говорит, за двадцать минут мог сфотографировать. Ну, после ар¬мии вернулся в свою столицу, в эту, я ее никак выговоритъ не могу…
- В Сыктывкар. - сказалОлег.
- Вот-вот. Ну, и начал так вождя штамповать. Для демонстраций, праздники там всякие. Денег - завал! А тут, понял, Сталин коньки откинул. Мой Вася начал Маленкова осваивать. Только освоил - Булганин подоспел. Он - за Булганина, а тут его Никита свалил. Цирк! Ну, тут мой Вася плюнул, на это дело: оченно осерчал на родное наше правительство. Теперь у их заслуженного стены красит - они вроде того подрядились здесь бассейн расписыватъ. Ну, ты сам Васю увидишь, куда он денется ?
- Ладно, - сказал Олег отсмеявшисъ, - пойду перекушу. Тут буфет работает ?
- Олежек, а может, быть вы с нами? - приподнялся Реня,
- Да нет, я скоро приду, - все еще смеясь, сказал Олег...
Когда он вернулся, за окном заметно загустел воздух, далеко в тундре багрово разгоралось, и в пустом номере отчетливо слы¬шались редкие мелодичные удары предвечерней капели. Он, не раздеваясь, прикорнул и, проснувшись от громких и веселых голосов, увидел тесное застолье. К нему сразу же потянулся сильно уже пьяненький Реня и стал знакомить с Васей, худеньким, чернявым, с острыми скулками над модным булавочным узелком черного галстука. Четвертым за столом сидел здоровенный, слегка разогретый водкой, но вполне еще в себе дядька, Никодим Касьяныч, стриженый под сельскую польку, с тугой пуговкой на толстой красной шее. Он нес-колько ошалело поглядывал на наседающего Коленьку.
- Нет, дорогой товарищ с Украины , ты мне все же объясни, -. весело кричал Коленька, - зачем, ты сюда сорвался. Ну мы – ладно. Мы все - жрецы искусства в своем деле. А ты что? Хата у тебя е? Жинка у тебя е? Хозяйство е ? Вот, видали, есть у него хозяйство. Солнце, витамины, млеко, яйки. А здесь? Чего ты у этих самоедов-то не видел?
- Та я ж кажу, - начал Касъяныч, но тут Вася неожиданно вскочил на стул:
- Самоед, да? Я - коми-художник! Я - охотник! Вы в тундре сразу все подохните, А я без ничего - он показал пустые руки – и жив буду. Вы меня все здесь презираете, что я комик. А вы Лемву-реку знаете? Эх, ничего вы не знаете!
- Да знаю, знаю я Лемву, - сказал Олег, - успокойся.
- Вот, человек знает. -крикнул Вася со слезами. - Он все вам скажет.
- Это кто ж тебя презирает? - изумился Коленька - Да я тебя уже месяц кормлю. Мой Вася, ты мне брат? Брат ты мне или не брат?-
- Я - брат. Я охотник. Пусть он со мной выпьет. Он Лемву-реку знает.
- Спасибо, Вася, я не пью,- сказал Олег. - Так что же, Никодим Касьянович?
- Та я ж кажу, то шуряк - Степа Хухра....
- Олежек, я вами прямо восхищаюсь, - Реня обнял Олега и полез, целоваться. -Вы такой замечательный! Вот смотрите, мы все пьем, а он такой чистый, здоровый....
- Я самый здоровый. Я всех вас здоровей! - закричал Вася.
- После меня! - выскочил из-за стола Коленъка и весело пошел на Олега, раскинув руки. Они схватились, постепенно входя в азарт борьбы, с трудом передвигаясь в тесном номере, сваливая на пол матрасы и одеяла. Наконец они упали на голую кровать и, подбадривая себя кри-ками, забарахталисъ на пружинящей панцирной сетке.
- Усе, усе, хлопцы.- гудел над ними Касьяныч.
- Ну, хватит, ничья, ничья. Ну, хватит. - оттаскивал Олега Реня слабыми руками.
- Победила, дружба! - сказал-Олег.
- Ну, черт, давай по стопарю, а? - сказал Коленька, глядя на Олега хитрющими синими глазами.
- Вот паразит. - сказал Олег. – Ну, давай, давай.
Они наскоро прибрались и снова сгуртилисъ к столу.
- Так вы не договорили, Никодим Касьянович. - сказал Олег, разливая водку.
- Та шуряк, Степа Хухра.Сам, вражина, сманул, а сам же ж...
- Что это у вас тут? - раздался от двери голос.
- А – маэстра! - Коленька переместился на кровать. - Присажи¬вайтесь, Федор Еремеевич, знакомтесь.
- Дуркин. Живописец. - сказал Федор Еремеевич, пожимая Олегу руку. Касьянычу он кивнул.
- Сокодов-Колчак. - ответил Олег серьезно. Дуркин вопро¬сительно поднял брови.
- Отчсти. Не вполне, но отчасти. – сказал Олег, наливая ему водку в тонкий стакан. У нижней, риски Дуркин слабо запротесто¬вал. В дверь, аккуратно постучали.
- Входите, моемся! - закричал Коленъка дурным голосом.
Вошли двое - высокие заветренные парни в потрепанных свитерах, чем-то неуловимо похожие.
- Мои молодые коллеги из Москвы, - сказал Дуркин. - Так сказать, вырвались на пленер. Вы за ключом?
- А чего за ключом-то? - закричал Коленька. - Садитесъ с нами.
Парни переглянулись. Касьяныч выбрался из-за стола, хромая пошел к себе в угол и стал укладываться. Все посмотрели, как он отстегнул протез и аккуратно положил тяжелую «ногу» на пол.
- Ну, садитесъ, садитесь.- сказал Олег.
Парни примостились и, одновременно приподняв свитера, вытащили из-под поясов по бутылке вина.
- Во дают художники! - замотал головой Коленька.
- Я - Художник! Я - коми-художник! - иступленно закричал Вася.
- Ты - художник, Касьянын –хохол, а Ревя – врач-венеролог. - сказал Олег -Успокойся Вася. Ну, ура.
Все деловито выпили.
- Ну, как. Пишется на планере? - спросил Олег.
Парни одновременно усмехнулись.
- Видите ли, - живо откликнулся Дуркин, - коллеги сюда за вдохновением приехали в наши края. Я же, я же - художник старой школы...
- Ну-ну, не надо преувеличивать, - сказал Олег.
- Я - в смысле нашей старой. Мой учитель, мой учитель, он был бог и в портрете и в жанре, и он, он, всегда наперед знал, что получится. Потому что имел творческий замысел. Вот теперь начинается мода на этих гогов-ваногов. А чему, скажите, нам у них учиться? Межет, технике нам у них учится?
- А чему у учителя-то вашего учиться? - сказал один из парней.
- А ты сперва так сработай, сработай так! Мех, например, сработай, чтоб каж¬дый волосок, а? То-то!
- Я с этим работать не буду. Меха в салоне не Петровке продают. Там этих волос...
- Ребяты!- вскинулся Коленька, - У меня же в этом салоне любовь была. Ну, я вам скажу, купчиха! Идем мы раз с этой выдрой в ресторан…
- Я много выдры добыл! Я везде здесь охотился, от Кулома до Лемвы. Я – охотник потому что! – закричал Вася.
- Не ори! Ну ори тут у меня! - приказал Дуркин.
- Он больше не будет. - сказал Реня. - Пойдем Васенька, ляг вот тут, на постельку.
- Ну, давайте еще раз за приятное знакомство. - разлил всем Дуркин. - У меня, у меня, тут кой-чего наметилось на втором этаже. Так что я вас покину.
Парни одновременно усмехнулись.
- Что, не молода? Вы, коллеги еще не понимаете вкуса. И не в морде дело. Чего морда? Важно, что она уже соболезнует про свой возраст. И там, если как следует покопаться…Ну, исчезаю.
- Во дает маэстра! -сказал Коленъка. -Ключа-то оставь ребятам.
- Слушай Олег, - спросил один из парней, - ты что, геолог? Тогда слушай, не подскажешь, как на Полярный Урал попасть? Чтоб там хоть что-нибудь было. Избушка какая-нибудь, что ли?
- Пойдемте завтра со мной. – сказал Олег. – Только с утра, к работе. Есть тут один эстет, Володя Зархидзе. Может, он вас куда-нибудь закинет со своими. Только там палатки, конечно.
- Само то. Ну, спасибо, мы двинули.
- Братья, что ли? - подумал Олег. - Симпатичные парни.
- Еще по стопарю? – сказал Коленька.
- Иди-иди, - сказал Олег, - я ложусь. Все.
- Вася! Где мой Вася? - закричал -Коленька.
- Идем, - отозвался Реня, - ну, пойдем, Вась. Слышишь, Коленька зовет?
- Ты, если я коми, значит, ты надо мной издеваешься, да? Ты знаешь, я кто ?- кричал Вася Касьяныну. – Ты - хохол, а я - охотник!.
Касъяныч, обалдело глядя на Васю, взял с полу отстегнутую ногу и переложил на кровать себе за спину.
- Где мой брат Вася? – орал Коленькя, звеня стаканами.
- Да не обращайте вы внимания, Никодим Касьянович, - сказал Олег, - все будет нормально.
- Та! – со слезой сказал Косьяныч. – То усе шуряк, Степа Хухра, шоб вин сказывси с теми грошами. Сам же ж сманул,а сам же…
- Олежек, выпейте с нами. Вы мне так понравились. - Реня прсел к Олегу, слепо шаря руками по одеялу.
- Не уговаривайте, Ренегард Самсонович!
- Зовите меня, пожалуйста, просто Реня. Мы с вами так подружимся. Я прямо ощущаю.
Ренина рука, слепо блуждая, юркнула под одеяло. Олег примерился и решил, что ногой убойнее. Реня сильно врезался в угол, падая, уронил тумбочку и не надолго затих.
- Во, дает наука! - закричал Коленька. - По стопарю?
- Иди-иди, - сказал Олег, - я сплю.
- А, я где буду спать? - спросил Вася с надрывом. - Я под кроватью у вас буду спать. Я охотник потому что. Везде могу спать.
- Ложись, со мной, - оживился в углу Реня.
- Давай, давай, - веселился Коленъка, - ложись с Реней. Он тебя побаюкает. Давай!
Все стали укладываться.
- Нет, ты к стеночке...- уговаривал Реня.
- Цирк! - веселился Коленька. – Олег, ты там у двери, закрой на ключ.
Постепенно угомонились, и лишь Касьяныч горестно и шумно вздыхал в углу. Олег закрыл глаза и тотчас же увидел ледяную прозрачную гряду и в, то же время, как бы с ее высоты - слабо рыжеющую сквозь снег тундру в синеватых застругах, и на ее кромке зе¬леный состав с хвостом дыма, и ощутил себя самого, мощно и равномерно работающего красными закоптелыми шатунами и одновре¬менно парящего над землей в чистом холодном небе.
- Ты чего лапаешься?- заорал в темноте Вася,- Чего лапаешься? Чего я тебе, баба?
- Ах, - сказал Реня слабым голосом, - мне снился мой Верунчк, что мы опять вместе...
- Ну, цирк! - заходился Коленька. - Вася, ставь капкан. Ты охотник или нет ?
- Я охотник? Не хватай, чего хватаешъся? Я вон с третьего этажа сейчас спрыгну, и живой к вам приду.
- Нет, мой Вася, не спрыгнешь ты!
Вася подхватился и полез в фортку. Олег пошел к окну.
- Не надо, не надо, - перехватил его Коленька, - пусть лезет. Ну, Вася, давай! - и, схватив его под коленками, подтолкнул. Вася, наполовину выдвинутый на улицу, истошно кричал и матерился.
- Вася, иди ко мне! – слабо звал Реня.
Коленька заходился. Мат висел страшный. В дверь резко по-хозяйски застучали. Коленька прыгнул в постель, Вася юркнул под кровать, и на него с громким стуком упала Касьянова нога. Олег осторожно повернул ключ и нырнул под одеяло. Дверь распахнулась, обозначив крупную суровую жен¬щину в белом халате
- Ну-ка, - сказала, она неожиданно молодым веселым голо¬сом, - кто это здесь разбрасывается своими членами?
Утром, идя умываться, Олег встретил Дуркина. Под глазом у Федора Еремеевича разливался добротный, еще не тронутый жел¬тизной синяк. Олег весело, с ним поздоровался и понял, что он снова вернулся в Воркуту.


В Ы С Т Р Е Л
Восемь дней небо над Печорским клином прополаскивал антициклон. От Урала до Тимана и на север, сколько хватало глаз, над тундрой будто туго натянули простиранное полотно, чуть отдающее синькой. Ветер дул ровно, не надолго смолкая на закате и тотчас же вновь устремляясь к югу на крутом взлете незаходящего солнца. Солнце казалось мне вспугнутой с гнезда птицей, плещущей у горизонта багровыми крыльями.
Ко дню рождения у меня остался один патрон, заряженный катаной единичкой, отряд мой жаждал оттянуться, Ванечка, физик-теоретик из МИФИ, варил кофейный ликер, и еда у нас в общем-то кончилась.
По чистой и мелкой воде Адьзвы я перебрался на песчаный островок, предполагая взять утку на пролете или на плаву у бережка. Я сел на белый речной песок в скудных кустах ракитника, чувствуя себя хозяином всей этой земли, над которой скатывалось к северу уставшее за день солнце. И в то же время, с ружьем и последним своим патроном, я ощущал себя и не хозяином вовсе, а чем-то вроде речного песка, или этой вот полоски воды у валунного обрывчика, чем-то неодушевленным и неотделимым совершенно от тундры...
Однако вечерело. Я встал в кустах без всякой уже надежды, и именно в этот миг впереди и чуть справа услышал виолончельный, дробно-слитный звук. Гусиный клин выходил на реку метрах в трехстах ниже, и я исступленно молил его развернуться в сторону островка. И, словно повинуясь охотничьей моей воле, клин послушно пошел на меня, распахивая и отталкивая по сторонам плотный воздух тяжелыми крыльями. Ружье заметалось у меня в руках. И опять же, не сознательной своей волей, а только охотничьим вдохновением, я закаменел, выбрал гуся, выцелил на пол корпуса и слепо, вроде даже не целясь, ударил. Недоумевая, чуть ли не с детской обидой, я смотрел, как уходит клин, уходит, не нарушая строя, равномерно взмахивая крыльями. И в эту, отлетающую от меня секунду, в левой середке клина, у плавно плывущего гуся вдруг вывернулось крыло, и он быстро и грузно упал у самого островка в мелкую воду. Я побежал, вынимая по привычке стреляную, чесночно попахивающую гильзу.
Гусь слабо тыкался в воду головою на обессиленной шее. Крыло его было безобразно вывернуто и заброшено за спину. Торопясь, с отвращением, я свернул ему голову. В лагере за излукой дружно закричали.
Мальчики мои знали, что начальник стреляет хорошо.

САД
В конце февраля к Анатолию Матвеевичу нагрянул нежданно-негаданно свояк Иван Никитич, обосновавшийся лет десять назад на крупном заводе под Ростовом. Приехал он в их провинцию протолкнуть заказ на прокат, но порешил с дорожки отдохнуть, а к делу приступить с понедельника. Вернувшийся из лаборатории Анатолий Матвеевич нашел его уже отдохнувшим и умиротворенным банькою. После поцелуев и недолгих расспросов про житье-бытье, хозяин послал жену в магазин, а сам, извинившись, отправился принимать процедуры, после чего и приступили, не мешкая.
За ради такого случая Феня расстаралась собственными пельмешками, и гость, раз отведав, уже не переставал и ахать, и охать, и разводить в сладостном недоумении руками. За такой закуской не заметили, как приговорили первую, ополовинили вторую, но вовремя спохватились оставить место для своей на собственных же вишнях наливочки. За чаем мужчины разбеседовались, подробно обсудили цены и погоды в том и другом краю и, кстати, задели доходную статью семейных бюджетов.
- А ведь не густо тебе платят. - Заметил Иван Никитич, привыкший за десять лет к замдиректорскому окладу.
Анатолий Матвеевич на это только пожал плечами:
- Я, Ваня, видишь ли, не жалуюсь. Ты вот что пойми. У меня здесь, можно ска;зать, свое подсобное хозяйство. Не бог весть, а все не каждый день на рынок бегать. Потом - сад. Это его сейчас не видать, а ты на него в августе полюбуйся. Он нас лучше сякой работы кормит. Народ у нас на фрукты не балованный, прям с руками рвут. Ну, зато и мы тоже. Феня, считай, с весны из него не выходит, а я, как со службы, сейчас - за грабли, то с секатором, то с лопатой.
- Ну, сад - конечно. Это для здоровья и вообще. Но вот чего я тебе скажу. У нас, строго между нами, в лаборатории скоро вакансия откроется, зава у нас не сегодня-завтра шеф схарчит. А ты - с передового завода и все прочее, так? Оклад тебе минимум вдвое, коттедж с участком, не сравни с этим, - два ! Потом, если что, я всегда по-родственному поддержу - три. А Катя, Катя-то как обрадуется! Конечно, Сибирь - волшебный край, только вопрос - когда? А нам сейчас есть-пить надо. В общем, думай, голова.
Анатолий Матвеевич кое-как отнекался от прилипшего со своим прожектом свояка и насилу уложил его на перину.
С утра, после завтрака, переодевшись в старый лыжный костюм, Анатолий Матвеевич пошел поднаколоть дровишек. День выдался ясный, искристый, в меру мрозистый, но не стылый, а только бодрящий и изгоняющий из головы вчерашнюю дурь. Мохнатый иней отягощал каждую веточку, но особо хороши были уснувшие до юры три рядка ровных вишен. Анатолий Матвеевич садом прошел к сараю и, поплевав в ладошки, приступил, сперва пластая колуном на трое звенящую чурку, а затем легоньким топориком откалывая ровные увесистые полешки.. Подошедший свояк тоже решил побаловаться, но пару раз бестолково тюкнув, завязил топор и, как ни бился, справиться с ним не смог. Он было взялся за полено ударить по топорищу, но тут уж Анатолий Матвеевич, скрывая досаду, взялся сам, и еще некоторое время ощущал в себе какую-то болезненность, словно полено было нацелено не на топорище, на него самого.
Иван Никитич уехал через три дня, обещав непременно держать Анатолия Матвеевича в курсе, и, в случае чего, чтобы он выезжал, не раздумывая действительно, в середине апреля пришло от него письмо с официальным запросом, и не ожидавший этого ни в какой степени Анатолий Матвеевич совсем потерял голову от бесконечных с Феней планов и совещаний. Постепенно убеждая жену ехать, он и сам мало-помалу стал укрепляться в этой необходимости, но тут некстати вспоминала Феня про их сад, и все начиналось сызнова. В конце концов решили все же ехать. Анатолий Матвеевич подал заявление, расклеил объявления о продаже дома с садом, и, пока суд а дело, Феня распродала потихоньку по соседям остатние дрова, мебель и всякую хозяйскую нужность. В лаборатории Анатолий Матвеевич прилежно дорабатывал, но сам был уже далеко, и мысли его перескакивали с дома на сад, с сада на новую должность, как-то его там примут и что его там ожидает. После службы он одиноко мыкался по опустевшему дому, принимал редких покупателей, с непонятной самому болью водил их осматривать сад. Покупателям, однако, цена за дом, и главное, за сад, казалась непомерной, они все отступались, а время уж подпирало и торговаться было некогда. Анатолий Матвеевич сбавил, сколько мог, а покупателя все не находилось. Правда захаживал один садовод-любитель с Нагорной улицы, божился, что не может дать больше половины, на и Анатолий Матвеевич уступить больше не мог, и так уж поступился и отдавал чуть ли не за бесценок. Любитель все приходил и сокрушался, что пропадет мол в дурных руках такой дивный сад, а он, дескать, его ублажит, и все такое. Анатолий Матвеевич только отмахивался и разве что не гнал любителя в шею.
Сад представлялся ему живым, как бы плоть от плоти его: все-то он тут знал назубок, чувствовал, как идет по стволам и веткам сок от сытых в унавоженной почве корней, и отдать все это так, ни за что, казалось ему немыслимым. Наконец он продал дом в случайные руки, тому, кто чуть больше дал.
В ночь перед отъездом они с Феней так и не прилегли, перемогаясь на ногах и испытывая одинаковое томление, будто прощались с покойником. Они потянулись в сад, чуть развиднялось. Едва увидев с крыльца сиреневые, как бы тающие его ветви, и у дальней оградки смутно проступающие стволы яблонь, и грязно-белые подтеки в основании вишен, Феня, словно ее подтолкнули, упала, рыдая и захлебываясь, на сложенные на крылечке узлы. Анатолий Матвеевич крепился, сколько мог, чем дальше, тем сильнее ожесточаясь, что вот он уедет невесть куда, и пропадет его сад пропадом. Пора было идти, но его точно что-то держало, переворачивая все существо. Он, прощаясь, обошел сад по глухому забору, вошел в опустелый сарай, нашел за притолокой топорик и вернулся к крыльцу. Увидав его, Феня слабо ахнула и прихватила руками грудь. Он глядел на нее, все еще не решаясь, пока она не закивала ему заплаканным лицом. И тогда отчужденно и твердо Анатолий Матвеевич шагнул к ближайшей от него вишне. Он ударил умело, наискось, и сам чуть не заплакал, увидев на срезе крупные капли. Как в тумане прошел он по первому, а затем и по другим рядкам, слыша то рядом, то поодаль сдавленные Фенины рыданья...
Когда он наконец управился, они разобрали вещи, прошли по дорожке и слегка замешкались в воротах, тесня друг друга, спеша побыстрее очутиться на дороге с подъезжающей за ними заводской машиной.



ЧУДЬ БЕЛОГЛАЗАЯ

«Алфавит», № 10, 1999 г.

Моя профессиональная судьба завязалась на «северах» и, к счастью, не развязывалась до вполне почтенных седин, убеленный которыми (изящнее бы по-русски сказать – коими) я и вернулся наконец во Мневники под заветную сень Серебряного Бора. Не то чтобы я уж очень тяготился Москвою, но помаленьку что-то точило душу. Так или иначе, годика через два очутились мы с домашними в деревне Беняково Весьегонского района на северном стыке Тверской и Ярославской областей, под самым локотком у Вологодской и чуть сбоку от Новогородской. Очутились мы на коротком летнем постое в свободной избе нынче уж покойного Александра Верина, земля ему пухом. Первым делом покрыл я дранкою разоренную кровлю бани, настелил пол выловленными в затоне досками, выправил каменку, укрепил валунами чугунный обливной котел и, само собой, запарил свежих березовых веников. Баня сваями упиралась в воду, так что мы с огненного пару заныривали без разбега прямо в тихую речку Себлу. Добираться из Москвы в отпуск за 460 верст без машины в конце весны - начале лета было край как тяжело. С машиной, впрочем, еще тяжче и обязательно на тракторном подхвате за бутылку «Московской». Однако год за годом мы упорно возвращались в Беняково аккурат в начале белых ночей над большой водою. Перезнакомились и передружились с соседями, в большинстве бабками да дедками, к которым из Питера и Москвы, Рыбинска, Ярославля и Твери, Краснодара и Мурманска волнами накатывались сыновья, дочери, зятья, снохи и только внучата всерьез и надолго – с мая по август.
И вот представьте, копаюсь я в палисаде, а через улицу оживленно так собеседует Марья Алексеевна Орлова, дом которой напротив моего окна в окна, собеседует она , значит, со своей подружкой Лидой Дымовой, следующий дом по порядку, и с другой стороны к ним активно подключается баба Нюра Новикова, поскольку тон разговора нарастает, я бы сказал, по экспоненте. Тут уж и я разгибаюсь, о чем это они так жарко-то? Вслушиваюсь внимательно и ничегошеньки не улавливаю, то есть даже словечка не могу разобрать. И сам себе вспоминаю, как в молодые годы в сельской лавке деревни Номбур, что на Печорской Цильме у самого Полярного круга, бабы в раритетных, так сказать, сарафанах, с пулеметной скоростью и почти не размыкая губ, вот так же о чем-то оживленно собеседовали, и я с преогромным трудом вычленял их этого бурного потока старославянские слова или, скорее, образы: «Не лъпо ли ны бяшеть, братия, начати старыми словесы…», - в таком вот разговорном жанре. Оказалось – это цилемы, русские старообрядцы, укрывавшиеся от Никона сперва на архангельском севере, а затем уж от лютых петровских поручиков за Тиманом.
А здесь – ни словечка, полное неведение. Разве что, как бы мельком, проскальзывает в полуденном воздухе протяжная интонация Урмаса Отта, не вполне здесь, надо сказать, уместная.
Через пару-другую дней за рюмочкой спрашиваю свою закадычную подружку Марью Алексеевну, на каком, мол, вы с Лидкой языке-то разговаривали?
- Да по-нашему и говорили, - отвечает, - по-карельскому.
- Маня! – строго говорю.
- Да вот тебе крест! – и осеняет себя православным привычным крестом.
Еще через денек спрашиваю Володю Кабикова, бывшего ректора бывшего Института марксизма-ленинизма в бывшем Калинине, укладывающего в родительский дровяник полешки на зиму, как, мол, сюда попали карелы-то?
Считается, говорит Володя, что карелы выселены сюда по указу то ли Петра, то ли матушки Екатерины, то ли за смуту то ли валить сосну для нужд русского флота. И расселены эти карелы от наших тихих мест до Рамешек близ Твери.
- Ничего себе, - прикидываю, - где Беняково, а где Тверь. А русские-то в деревне наличествуют?
- Конечно есть, - отвечает, - Да вот Люба, Сашки Верина жена.
- А Иван и дядя Миша Широковы, Толька Тихомиров, Тоня Крупнова, Толька Тихомиров, братья Ратниковы, наконец?
- Эти нет, эти – карелы.
Господи, спаси, братья Ратниковы! – Оба-два под метр девяносто, оба льняные, глаза – голубень, оба, естественно, отслужили Родине в десбате.
Воротясь в Москву, из сталинской энциклопедии узнаю, что никто моих карелов в Беняково не выселял, а был их массовый и вроде как добровольный исход, когда Карельский перешеек с прилегающими землями отошел по Столбовскому договору 1617 года к шведам.
Еще через пару лет купили и мы у весьегонской Тони Горчаковой дом в соседней через речку деревне с прелестным названием Приворот. Деревня в 26 дворов, до Себлы 100 метров, до Рыбинского моря километр, лес – за огородом. Еще через годок срубили мне на задах баньку по-черному. Настелил я пол, сложил каменку, подвесил на цепях котел, ну и, само собой, запарил березовых веников, а один – можжевеловый. Сразу же пошли деревенские дела – поднимать гряды, косить да копать, колоть да рубить. Перезнакомились вскоре и передружились домами. Все стало обвычно, и я уж не удивляюсь, когда за широким застольем у соседки Надежды Дмитриевны другая Надежда, Ивановна, и тоже Горчакова вдруг без паузы переходит на карельский, и только легко так проскакивают над столешницей наши родимые матерки. А потом раскрасневшиеся бабоньки дружно распевают местную «Хороши весной на Себле золотые вечера» и межнациональную - «Когда б имел златые горы».
В Привороте напряжение у нас такое, что в телевизоре мало чего разберешь. Тем паче, что и разбирать высоко наряженные московские вести-новости отсюда неохота: то танки в Москву приедут, то по-красному Останкино долбят, то по-черному марши маршируют – просто не первопрестольная, а Кащенко какая-то. Поэтому привожу я с собою и медленно так, с тщанием, читаю: в один год Сергея Михайловича Соловьева, в другой дневник писателя Достоевского, в третий – три тома убористого текста Василия Осиповича Ключевского. Читаю я, следовательно, знаменитого нашего историка о давно минувших веках, когда киевские Рюриковичи прибирали помаленьку к рукам северные родовые земли угро-финских малых и больших племен. И что, дескать, как слабое напоминание о малых сих остался город Весьегонск в Тверской губернии от племени весь на реке Егоне. Что же касается до больших племен, то обитало здесь племя меря (меряне, как называл их Лев Николаевич Толстой). И что расселены они были от слияния Юга и Сухоны и восточного берега Онежского озера до Калужской и Серпуховской губерний.
Пришлые «варяги» обустраивались вдоль речек на суходолах, подсекали сосну да ель, поднимали пашню. Деревни почти все были однодворками, максимум – три двора. Ни о каких межэтнических сечах и битвах памяти история не сохранила, кроме очередного Олегова набега на Царьград вместе с дружественной мерью. Но это еще когда они дружили против греков. А здесь, на северах, с простодушными подсечниками , охотниками и рыбарями все потихоньку перезнакомились и передружились, угорские жрецы перетолковали с о святыми православными отцами и, надо полагать, вполне поладили. Люди научились чуждой речи, пообменялись сказками и легендами, богатый русский гость Садко побудил, как известно из одноименной оперы, к плясками старого угро-финского водяного царя к взаимному их удовольствию...
И вот так на обширном лесном клине от Балтики до Уральского Камня и от полярной мглы до южного края дремучих лесов киевские рюриковичи вместе с полянами, кривичами и новогородскими словенами, а также вепсами, ижорой, водью, мерью, коми, мордвою, черемисами, муромой, ярославскими «сицкарями» и тверскими карелами сформировали под державной своей десницею некую новую историческую общность – великорусскую нацию, или великороссов, как говорил Василий Осипович Ключевский, мягко дистанцируя их от славян вообще, малороссов и белорусов, в частности.
И вот что еще поразило меня в тихом нашем Привороте на самом стыке Тверской и Ярославской областей, под локотком у Вологодской и чуть сбоку от Новогородской. Пришлые русские всех местных угро-финов чохом называли чудью, отчего и пошли в русском языке слова «чудить, начудить, отчудить, чудаки» – чудные, словом.
Впрочем, как я вижу по Бенякову и Привороту, отнюдь не чуднее русских.

Игорь Зайонц