Байки

Байки

1
Довлатовский дневник или творчество горячо мною любимого моремана Виктора Викторовича Конецкого по сути дела является тем, что в матросских кубриках метко называют “травлей” То есть — это просто байки, которые иногда, как у названных выше авторов, доводятся до уровня высокого искусства.
В жизни мне довелось услышать бессчетное количество баек, которые, увы, так и не стали предметом литературы, хотя в них есть вкус, объем, цвет, запах и глубокий смысл. Мне было бы огорчительно, если бы некоторые из них, озарившие некогда наше убогое бытие, ушли навсегда и канули, так сказать, в Лету. Записываю их так, как услышал и запомнил когда-то.
*
Автор этой байки — некто физик Виктор Даненберг, который, в Рижской средней школе, по его словам, выигрывал в шахматы у самого Таля. С начала 60-х годов ношу ее, как конфетку во рту.

День, разгар лета, высоконаучная лаборатория, за столами — молодые физики-теоретики. Напротив Вити в проходе стоит коллега, оперевши попку на противоположный стол и скрестив ноги.
Резко с грохотом открывается дверь: на пороге — скромный человек в халате со стремянкой и следами былой интеллигентности на лице. Бегло взглянув на вскинувшихся теоретиков, поясняет: “Я — драпировщик, пришел гардины сменить”. Виктор погружается в расчеты и вдруг слышит шум падающего тела. Это драпировщик, проходя со стремянкой по проходу, поддел под ноги коллегу-теоретика и уронил его на пол. Драпировщик, оглянувшись, некоторое время рассматривает упавшего, затем подходит к окну, просит освободить столы. Заинтересованные физики отходят. Он дергает одну штору, сверху вместе с гвоздем рушится левый конец тяжелого карниза, настольное стекло — вдребезги! Драпировщик недоуменно оглядывается, теоретики в восторге застыли, как сеттера в стойке. Он дергает другую штору, упавшая палка на другом столе разбивает настольную лампу, по столу разливаются чернила. Теоретики — в восторге!. Драпировщик снова оглядывается и удивленно спрашивает физиков-теоретиков: “Что это со мной сегодня?”. После чего приставляет к окну стремянку, делает два шага и вместе с рамой начинает выезжать на улицу на высоте пятого этажа. И все это за 50 секунд по часам. Чаплин!
До сих пор мы с друзьями время от времени спрашиваем друг у друга:
Что это со мной сегодня?”.

*
Поистине золотая байка, рассказанная блистательным рассказчиком, оперным режиссером, как говорится, широко известным в узких кругах.
Серафима Григорьевна Бирман —
сценическая соперница гениальной Фаины Раневской.
“Вы знаете, Владимир Аркадьич, возвращаюсь я с гастролей из Парижа, а моя дома управительница мне говорит: “Серафима! Тебя вызывают в КГБ’.
Похолодела вся, черное парадное платье надела, все ордена нацепила - не поможет, думаю, но все же. Прихожу на Лубянку. Там в окошечке девочка такая симпатичная. Я ей говорю: “Здравствуйте, я Бирман”. А она мне: «Подождите!». Потом выходит: ‘Идите за мной!” Иду - ни жива, ни мертва. Она говорит: “Я, между прочим, видел вас в “Вассе Железновой”. И все, Владимир Аркадьич! Ни комплемента. Хороша ли я была? Видела - и все! Приводит меня в кабинет, там молодой человек, симпатичный такой, у него на столе три телефона, он трубки снимает: “Да, да, нет! Да, да, нет!’. “Господи, - думаю, меня-то сюда зачем?”
А оказывается, он меня вызвал по делу реабилитации Окуневской. Ну, я ему прямо сказала: “Проститутка!”. “Проститутка, — говорю, - но милейшая женщина и честнейший человек. Просто ей это дело нравится. Мне, например, это не нравится, а ей нравится. А во всем остальном — милейшая женщина и честнейший человек!”
Он говорит: “Спасибо - говорит, - Серафима Григорьевна. Я по делу Окуневской многих в этом кресле опрашивал и впервые слово правды услышал!”. И руку мне протягивает. А я ему говорю: ‘Нет, молодой человек, я вам руки подать не могу — она у меня вся мокрая...”

*
В 70-80-е годы я извел изрядное количество жизни, попивая с друзьями и приятелями в ресторане и злачных буфетах Центрального дома литераторов, или, как его до сих пор именуют, ЦДЛ. Пили там крепко, с поцелуями, слезами, клятвами, проклятиями и мордобоем, правда, весьма редким. Кукушки, как водится, хвалили петухов, за что петухи ответно норовили залезть им под юбку. Среди гвалта и гомона все же иногда можно было увидеть занятную сценку из писательского и окололитературного бытия либо услышать прелестную байку. Среди них мне, например, ярко запомнились туалетные байки и две сцепки, которым я был свидетелем. Об авторстве первых двух на моих глазах горячо спорили покойный поэт Олег Дмитриев и писатель Бронислав Холопов, уверяя, что именно каждый из них и был живым свидетелем случившегося, один в ЦДЛ, другой в Центральном доме актеров. Кстати, многие из цэдээльских баек я позже обнаружил у Довлатова, что свидетельствует о тесной творческой дружбе и одинаковом времяпрепровождении Питерского и Московского отделов Союза советских писателей.

Итак, первая.
В Дубовом зале в ресторане гулял с компанией вернувшийся из-за границы спортивный комментатор Вадим Синявский, освещавший по всесоюзному радио наш международный матч. Знаменитый комментатор на один глаз был слеп и с гордостью показывал друзьям горсть искусственных глаз, которыми он впрок запасся “у них за бугром”. Долго ли коротко, Вадим Синявский спустился в туалет и пристроился рядышком с тучным и изрядно пьяным беллетристом, который, тужась и стеная, пытался справить малую нужду. Спортивный комментатор некоторое время взирал на него с искренним сочувствием, но, будучи не в силах, облегчить «предродовые схватки» литературного сотоварища, вдруг вырвал из своей орбиты глаз и со словами «Да разве это жизнь!?» с размаху швырнул его в писсуар.
Остолбеневший на миг от столь эффектного проявления сочувствия литератор в ужасе попятился к дверям и явился людям с растегнутой ширинкой при полном, так сказать, параде.
Вадим же Синявский протер платком вынутый из кармана запасной глаз, вставил его в око и довольный отправился продолжать застолье.

Теперь вторая.
В перерыве заседаний какого-то очередного Съезда Советских Писателей в туалете у писсуаров пристроились рядом друг с другом Александр Трифонович Твардовский, легендарный редактор “Нового Мира’, автор обожаемого народом “Теркина”, и Николай Грибачев, главный редактор рекламно-агитационного журнала “Советский Союз”, тоже, так сказать, поэт, называвший себя, прости Господи, “нацеленным наганом партии’.
Они молча и деловито справляли свою малую нужду, пока Вдруг, с затаенной усмешкой, но абсолютно на голубом глазу, Твардовский не обратился к все еще разгоряченному внутрилитературной борьбой с очередными ренегатами Грибачеву:
- Ну, Коля, ты прям как автогеном рубишь.
Крепкий бритоголовый Грибачев ничего ему на это не ответил, а только зло зыркнул снизу своими стальным коммунистическим глазом.

Третья.
Как-то мы выпивали в компании с поэтом Володей Ершовым. Внешне он был не отличим от Сергея Есенины, даже страшно становилось от такого немыслимого сходства. Тем более страшно, что пил он примерно так же, как и покойный Сергей Александрович. За веселым трепом Володя прочел как-то сочиненное накануне стихотворение, которым он сегодня всех и потчевал:
“Дедушка, голубчик,
что ты пьешь”? “Агдам’.
Плескани на рубчик,
вырасту — отдам”.
Агдам — это был тогда такой азербайджанский, с позволения сказать, портвейн: дешев и очень сердит.
Я сказал Володе, что это гениальное четверостишие войдет в анналы отечественной поэзии и будет жить в веках, пока в подлунном мире жива будет наша родная советская власть. Некоторое время спустя, я спустился в туалет и в кабинке на дверях увидел гениальное Володино произведение, уже выбитое кем-то на фанерных туалетных скрижалях. Вот так народ чествует своих певцов!

Четвертая, напоследок.
В начале перестройки один из моих учеников, недавно вернувшийся из длительной командировки в Гвинею, познакомил меня со своим гвинейским приятелем, английским миллионером Александром, которого мы для простоты дела стали называть Сашей. После культурной программы резко стал вопрос, где бы поужинать. Объяснять миллионеру сложность наших проблем было как-то не патриотично, поэтому мы подъехали к ЦДЛ где Юрий Яковлевич Калещук, зав. отделом публицистики журнала “дружба народов” принял и рассадил нас в малом зале верхнего буфета. Где-то посреди довольно скудной трапезы,обильно орошаемой, впрочем, родимой водочкой, Саша запросился в туалет, и я взялся его сопровождать в качестве гида. В зале, через который вела нас дорога, стены были тесно увешаны картинами, среди которых миллионер выцелил нечто авангардное по мотивам великого Босха. Он спросил меня, продается ли эта картина? С трудом уяснив, что он хочет, я обратился к печальной девушке, сидевшей за столиком с какими-то буклетиками. девушка куда-то сходила и, вернувшись, ответила, что да, картина продается за двести долларов. довольный миллионер сказал, что забирает картину и по возвращении из туалета ждет ее в упаковке. должен добавить, что лет миллионеру было этак 35 , и что в своем драконовом костюме с карминовым галстуком-бабочкой он являл собою то, что нынче стали именовать секс символом. Кроме того, как я понял еще за столом, живописью он интересовался профессионально, и в Лондоне у него была неплохая личная галерея.
В туалете в разгар перестройки, даже на мой советский взгляд, уже царила полная разруха. Мы с Сашей оправились, он вымыл свои аристократические руки и протянул их ко мне с немым, но выразительным вопросом. Поколебавшись, я вошел в одну из кабинок, оторвал от остатка занозистого рулона около метра туалетной бумаги и, потупившись, вручил нашему гостю. Он тщательно вытер руки и вновь недоуменно обратился ко мне с немым вопросом, ибо никаких урн для отработанного материала не было. Еще чуток поколебавшись, я отобрал у него бумагу и демонстративно небрежно положил ее на стоявший зачем-то у входа канцелярский стол. Саша взглянул на меня с веселой иронией, и мы вернулись в картинную галерею. Наш гость с удовольствием констатировал зияющую пустоту на месте его картины, вынул бумажник и подошел к распорядительнице. Неожиданно она грустно мне сообщила, что вообще-то, оказывается, картина не продается, поскольку автор вместе со своим детищем вот именно сейчас уезжает в Ригу на вернисаж. Поэтому картину можно будет приобрести месяца так через полтора.
Минут пятнадцать, мучительно вспоминая свой кандидатский английский, я пытался разъяснить Саше ситуацию. Он решительно не мог меня понять, переспрашивая время от времени, что ведь они договорились о покупке картины, и что же, собственно, произошло? Устав от всего этого, я сказал ему, что это — такой “рашен бизнес” и все!
Тут наш английский друг показал мне, что он как бы моет под краном руки, а потом развел их с нескрываемой английской иронией: туалет, мол, продолжается и в художественной галерее!

*

Семейная хроника

Борис Львович Осповат
Накануне Великой Отечественной после очередной неудачной операции отец умирал в Боткинской больнице. Мама привела нас с братом в палату смертников, где рядышком с отцом отходил маленький испанский мальчик, с ампутированными до паха ногами. Отца в истощенном до костей человеке я не совсем признал, что было немудрено, поскольку он был весь изрезан, и высокие медицинские консилиумы уже вынесли свой окончательный приговор.

Когда мы уходили, к маме подошел скромный ординарный врач Борис Львович Осповат и предложил все же еще разок прооперировать больного, так как терять уже нечего, а попытаться вытащить отца, по его мнению, все же есть шанс, что бы там “светила” не говорили. Мама согласилась, отец выжил, я только стеснялся с ним ходить в общественную баню из-за его многочисленных шрамов. Имя же Бориса Львовича Осповата в нашей семье с благодарностью почитают по сей день.
Множество лет спустя, моя двоюродная сестра по работе столкнулась с женщиной, которая оказалась племянницей Бориса Львовича, и продолжение этой байки записано с ее слов.
Оказалось, что Борис Львович не такой уж и простой ординарный хирург: до революции он был учеником и ассистентом прославленного московского хирурга Зудина. В наши же лета, когда миновали страшные тридцатые, пороховые сороковые и постыдные пятидесятые с врачебными делами, он уже был всесоюзно известным врачом, доктором медицинских наук и профессором. Однажды Борис Львович присутствовал на заседании Всесоюзного хирургического общества, посвященном демонстрации некоего агрегата для объективизации диагностики больных. Авторы нажимали разноцветные кнопки на пульте, вводя данные анализов, а изобретенный ими агрегат выдавал объективный диагноз. В ходе оживленного обмена мнениями слово попросил уже маститый Борис Львович:
‘Товарищи! — начал он, - В свое время я был ассистентом у известного русского хирурга Зудина. Однажды к нему на прием пришла жена Действительного (!) Статского (!) Советника (!) с жалобами на мигрени. Выслушав ее, профессор сказал, что мы непременно возьмемся за ее лечение и отправил пациентку делать анализ на реакцию Вассермана. Когда пациентка удалилась, я спросил, какая может быть связь между мигренями и реакцией Вассермана.
- Ну, что вы, голубчик, - ответил мне профессор, - ведь невооруженным глазом видно, что она блядь.”
Всесоюзное хирургическое общество остолбенело.
“Так вот!, - заключил Борис Львович, - Может ли эта ваша машина с такой же чуткостью подойти к больному?”
Все. Занавес.


Генерал Ветров
Было это в начале шестидесятых. Отец с вполне понятным мне интересом и вниманием слушал по радио передачу о Гражданской войне. Понятным потому, что на “ту единственную Гражданскую”, как пенал незабвенный Булат Шалвович Окуджава, отец сбежал из вполне обеспеченного дома семнадцатилетним недоучившимся гимназистом.
Ну так вот. Слушает он слушает, а дикторша по Всесоюзному радио
говорит:
- У микрофона - герой Гражданской войны генерал Александр Иванович Ветров.
- Игорь! — взволнованно кричит мне отец . — Скорей! Это же Сашка Ветров
— комдив мой!
Окончилась передача, несколько успокоившийся отец по моей просьбе начинает вспоминать разные эпизоды их боевого пути. Вот один из них.
Дивизия взяла город и разместилась на железнодорожной станции. Восемнадцатилетнего отца комдив назначил начальником этой самой станции. Как-то раз после смены юный отец шел по железнодорожным путям с вокзала в их командирский вагон на предмет переночевать, однако был решительно остановлен двумя пьяными в лоскуты кронштадцами в пулеметных лентах Они поставили отца спиной к вагону, вынули из деревянных кобур маузеры, и один из морячков стал декламировать революционный приговор белогвардейской контре, за которую они пиняли как раз юного отца. Тут как раз из-за вагона появился Сашка Ветров, направлявшийся в тот же вагон по той же самой надобности.
- Лазарь, - спросил он, — то это тут у тебя происходит?
- Да вот, расстреливать меня собираются.
- Эти, что ли?
Получив от юного отца устное подтверждение, славный комдив вытащил из деревянной кобуры свой командирский маузер и пристрелил морячков.
- Ну, что, пошли, что ли? — сказал он.
Отец счастливо вздохнул и вытер слезы умиления.


Курица
Как-то мама в кругу семьи рассказывала, как молодой отец в Ленинграде впервые пригласил ее в ресторан. Они сели за столик, где уже сидела такая же счастливая пара, заказали жареную курицу, вина и стали ждать. Курица вскоре была подана, но тушкой, то есть зажаренная целиком. Видимо не доверяя шалопаю-отцу , мама взялась разделывать курицу ножом, курица выскользнула из тарелки прямо на колени в нарядное платье ее соседке по столику. Конфуз, ужас, стыд и срам — в одном, как теперь говорят. флаконе!
Много лет спустя, в кругу семьи я, уже сравнявшийся по возрасту с мамой времени ее давнишнего рассказа, к чему-то вспомнил этот случай с ресторанной курицей.
- Ты хочешь сказать, - надменно отреагировала мама, - что я не умела обращаться с ножом и вилкой? В нашем бакинском доме — еще надменнее! — к каждому прибору подавалась салфетка голландского полотна в специальном кольце, а не то, что нож и вилка!
- Мама, - растерянно оправдываюсь я, - но ведь это ты сама нам рассказывала...
- Я? — с предельным и неподдельным изумлением. — А почему я об этом ничего не знаю?
С той поры, если кого-нибудь из домашних в чем-то уличают, тот сразу же откликается на голубом, что называется, глазу:
- А почему я об этом ничего не знаю?


Байки Вити Бондарева
Витя Бондарев - разносторонне талантливый инженер-гидрогеолог — направлен был к нам в экспедицию по госраспределению тотчас же после окончания геолого-разведочного техникума. Он обладал едва заметным и чрезвычайно мне нравившимся белорусским акцентом, который в особых случаях им специально слегка педалировался, отчего эти байки внезапно расцветали дополнительными красками.
Байка — ‘Дедушка’
“Собирает нас дедка в лес лыко драть. Приходим на полянку. Дедка - кому криничку копать, кому дрова, кому костерок, а сам разувается и шасть на липу. Мы пока с братьями управимся, пока костерок, пока картоху - в золу, а дедушка уже слазит, сам в лапти обутый, а двое еще на груди свисают. Прям как спортсмен-разрядник какой, ядри яго мать!”

“Кормилица”
‘У нас корова Милка была - кормилица. А в сенях бочка стояла. Ну, мой дед склал в нее табак. Да не дедушка, а отец мой. Склал прям стеблями, чтоб помаленьку мохорку рубить. А уже захолодало. Мы все в хате сидим, ла-ла, ла-ла, а корова наша в сенцы забрела и табак жует. Слышим, чтой-то брямкает, Ну, выскочили, а ее уж саму раздуло, как бочку. Мы ее выталкивать во двор – ня лезе. Мы в дом — опять же ня пролязае”.
- Ну, и как вы решили эту проблему?
- -Как-как? Пришлося кормилицу в сенцах пристялить”.

“Дело об убийстве”
Когда после техникума Витя попал в экспедицию, его определили коллектором в буровую бригаду Ухтинской геолого-разведочной партии. База партия размещалась в Ухтинском пригороде на взгорке, который в народе заслуженно именовали “Пьяной горой’. Витя был тогда тоненьким семнадцатилетним пацаном, как все деревенские, водочку уже пробовал, однако с юных лет и до поздней зрелости мучительно по утрам болел. Ну, это так, к слову.
Как-то раз бригада, получив зарплату, обмывала ее в ухтинском центральном ресторане. Витю как полноправного члена бригады буровые аксакалы взяли с собой. Когда, само собой, дошло дело до местных одалисок, мужики направили пьяного в жопушку юного коллектора домой. Витя поддернул голенища кирзушек и витиевато побрел на ‘Пьяную гору”.
Очнулся он в вытрезвиловке, мучимый сильнейшим похмельным синдромом и абсолютно ничегошеньки не помня. Долго ли коротко, Витю вызвал милицейский капитан и, продолжая что-то писать, велел садиться напротив. Покуда капитан обстоятельно что-то писал, Витя похмельно болел, роняя на грудь юную голову, пока, вскинувшись в очередной раз, не углядел на краю стола папку, на которой крупно и жирно было написано химическими чернилами “Дело об убийстве...’.
Витя обомлел, и с пьяной тоскою стал себя жалеть, оплакивая горькую свою судьбу, не давшую ему, как всем нормальным сверстникам, даже отслужить в Советской армии. Капитан тем временем продолжал упорно писать. Тогда Витя укромкой приподнял над стулом обессиленное тело, взглянул на страшную папку и прочел -. “Дело об убийстве козы”.
Оказалось, что, когда Витя по дороге на “пьяную гору” выделывал пьяные кренделя, пасшаяся у палисада коза напала на него и стала бодать рогами. Возмущенный Витя достал из-за голяшки финку, привычным деревенским движеньем зарезал козу и упал на ее мертвую в полном беспамятстве. Он не помнил и не чувствовал, ни как его колотила бабка - владелица козы, ни как его запихивали в милицейскую люльку, ни как его сгружали и волокли в медвытрезвитель.
С помощью бригады Витя выплатил за невинно убиенную козу штраф милиции и компенсацию бабке. Весной его забрили, и он вернулся к нам уже отставным сержантом.

Старший брат
Как-то Витя ,защищая очередной проект, пребывал в Москве, и тут, в разгар лета проездом из Воркуты его навестил старший брат-шахтер с Хальмер-Ю. Есть там такая знаменитая шахта.
И вот идут они вдвоем по улице Горького от Охотного ряда к Пушкинской, шахтер в пол глаза поглядывает на витрины, а на каждом шагу с лотков продается летняя клубника. Соскучившийся в своем Заполярье по солнечным витаминам старший брат становится в очередь и велит завесить плетенку клубники. Если вы помните, вмещает такая плетенка 5 килограммов. Витя спрашивает, зачем, мол, так много?
-“Молчи, салага!” — по- доброму отвечает ему старший брат.
Идут они дальше по улице Горького, взявшись с обеих сторон за плетенкины ручки, подходят к ресторану “Центральный, и старший брат направляется прямиком к парадному входу. Витя говорит, вроде того, что в такой центральный кабак со своей клубникой не ходят.
-“Не сцы, мля!” — резонно возражает старший брат.
Заходят, садятся, подходит официантка.
-“Слышь, - говорит старший брат. — Половину - себе, половину помой нам на стол!”.
Сидят братья, очень культурно пьют-закусывают, вечереет помаленьку. Тут и оркестр заиграл, певичка запела, люди задвигались. И вот в одной из пауз, старший брат поднимается, подходит к певичке, вынимает свой шахтерский лопатник, достает десятку (старыми деньгами!), дает певичке и громко на весь зал хриплым шахтерским басом заказывает:
“Слышь, спой нам “Мурку”!
-“Мурку здесь нельзя…“- громко шепчет певичка.
Старший брат начинает оттягивать назад десятку, певичка не отпускается, наконец все-таки отнял, положил в лапатник, вынул пятерку и разочарованно говорит.
“Ну, тогда давай “Ладу”!
Была в те годы популярная такая песня — “Хмурится не надо, Лада…‘, ну и т.д.

Младший брат
Витя с женой с маленькой дочкой приехал к своим старикам в отпуск. Прибыли они уже затемно, никого из гостей позвать не успели, быстренько сгоношили повечерять и сели с дедом, с отцом, значит, за самогоноку.
По утру Витя, как всегда, болеет, дед тоже не в лучшей форме, сидят оба-два мучаются. Кое-как все же под квашенную капустку по стопарику затолкали.
Вдруг - дверь нараспашку, вваливается младший брат-механизатор.
- О, Витек приехал! Здорово!
- Здорово Петро! Садись к столу.
Витя ему наливает лафитник ему и самим себе по стопочке: “Ну, со
свиданьецом!”
Тот ему: “Вить, погоди. Мать! У тебя есть, шо поисть?”
- Да я, Петенька, Витю-то не ждавши, не сготовила ничего. Разве, яишницу тябе исделать?
- Ну, давай яишню.
Спустя малое время, мама ставит на столешницу семейную сковороду на 20 яиц. Петя начинает методично есть. Витя ему снова пр;едлагает выпить за приезд. Выпивают, Витя с дедом — за капусту, Петро подбирает сковородку. Поговорили о житье-бытье. Витя наливает по второй, за встречу.
- Да, погоди, - говорит. — Мать! Та дай же чаго закусить-то!
- Дак, Петя, я же Витю-то не ждавши... Мобуть, тебе - сальца?
- Давай сала.
Мать выносит шмат сала. Петро берет буханку черного, режет ее повдоль, отрезает пласт сала, закладывает между хлебными половинками и начинает деловито есть. Отвыкший от села брат-инженер, подняв готовый стопарик, взирает на младшего брата с изумленным восхищением. Выпивают по второй.
Витя, немного повеселев: ‘Ну что? давай по третьей?
-Да чаго с вами пить? У вас и исть-то нечаго.
Младший брат подымается и уходит на работу.