ПЕСНИ
Была бы музыка, а жизнь
пускай нас мучит и калечит.
Ты этот груз возьми на плечи
и до последнего держись.
Была бы музыка. В душе
есть уголок для этой музы.
Ты с нею вынесешь все муки,
хоть жизнь окончена уже.
Хоть жизнь окончена, но миг
еще не пробил твой последний,
и ты стоишь как бы посредник
между богами и людьми.
Между богами и тобой
семь струн натянуто певучих,
и каждый звук, как тонкий лучик
пронзает купол голубой.
И отвечает небосвод,
то молнией, то птичьей трелью,
то колоколом, то свирелью,
и это - семь простейших нот
*
А что, мои дубы,
вас тоже время косит?
Вы помните столбы
огня над головой?
Под самолетный вой,
когда нам было восемь,
как нужен стал нам, осень,
червонный голос твой.
А что была война,
и бомбы воздух рвали,
не наша в том вина,
не мы тому виной.
Мы воздух - как вино,
и горе забывали,
печали заливали
сентябрьским вином.
Пускай листы летят
над опустевшей Пресней,
пускай стучат, грустя,
в холодное окно.
сентябрь, ты мой сентябрь,
мой рыжий сотрапезник,
пусть грустны наши песни,
не мы тому виной.
*
Старый парк над уснувшею Москвою,
расколдуй мое сердце от любви.
Только час мне с тобою –
в горсти слезы милые ловить
Нам с тобой жить осталось до рассвета
увезут на рассвете поезда.
Над водой плачет верба
и грустит полночная звезда
*
У охрипших песен много преимуществ.
Для охрипших песен гитара - в самый раз.
С ними нам не надо сложного имущества,
да и им, должно быть, не хватает нас.
Только бы их пели на душистом лапнике,
только бы их слушали сосны у костра,
только бы сами, с плеч не скинув ватники,
спорили с гитарою до утра.
Мы с собой их возим без чехлов и сумок,
с сухарем последним держим про запас,
мы им помогаем выжить в сером сумраке,
и они частенько выручают нас.
Мы с собой их носим по таежным топям,
носим, если даже выбьемся из сил.
Мы свои печали в этих песнях топим
и совсем не знаем, кто их сочинил.
Может быть, услышав, вы пройдете мимо:
музыка банальна, тема не умна...
Но у этих песен губы, как у милой,
руки, как у мамы, а голос, как у нас.
*
Убегу, как меня не держи,
от шальной, от московской весны,
от которой чернеют осины,
и туманные плачут дожди.
Убегу, убегу, убегу,
позабуду печальные очи,
буду слушать певучие ночи
на таежном глухом берегу.
На бульварах дожди отзвенят,
на бульварах меня не ищите,
по моим телеграммам прочтите,
как дороги качают меня.
Убегу, как меня не зови,
от шальной, от московской весны,
от которой чернеют осины,
и печалятся очи твои.
А потом в глубине октября
ветер синие крылья уронит,
и на старом московском перроне
два печальных костра отгорят.
*
Мы с нашей судьбою не спорим
и слова не просим назад.
За птицами к белому морю
весной наши песни летят.
Мы их догоняем в составах,
у окон не спим до утра.
Назад убегают заставы -
свидетели наших утрат.
Я кланяюсь северным соснам
и северной белой воде,
пока под неистовым солнцем
три месяца тянется день.
Пока наши чувства омыты
туманами белых ночей,
пока наши очи открыты
сиянию милых очей.
А если порвутся причины,
причины поступков и чувств,
попросим у Бога кончины
смешной и нелепой чуть-чуть.
И чтоб над печальной могилой
веселая верба цвела,
высокое солнце светило,
и ласточка гнезда вила.
*
Вдоль полосатых верст
уводит нас дорога
от милого порога
до голубых небес.
Она пылит, пылит,
а сердце плачет, плачет,
и странную удачу
конец пути сулит.
Куда нас путь ведет ?
Кому молиться станем ?
В какой ударим ставень ?
И кто нас в доме ждет ?
Как мимолетный час,
промчатся наши годы,
и золотые горы,
конечно, не для нас.
Вдоль полосатых верст
уводит нас дорога
от милого порога
до голубых небес.
И у какой черты
откроется причина,
простая, как кончина
у столбовой версты ?
*
Прости меня, дорога,
за грубые ботинки,
ведь мне всего дороже
дорожный посошок.
Меня к тебе направила
таежная тропинка,
и песню мне придумал
пастушеский рожок.
Зачем мне, в самом деле,
квадратные квартиры,
когда кричат, как дети,
веселые дрозды.
И как бы там кареты
победно не катили,
я первым дошагаю
до утренней звезды.
Летит по небу ветер,
плывет вода по речке,
а я живу, поверьте,
как ветер и вода,
иду с пустой котомочкой,
накинутой на плечи,
пою смешные песни
и плачу иногда.
Еще мне топать-топать,
любезная дорога,
до синего флагштока
у трех больших камней.
Путь ждет меня далекая
смешная недотрога,
вот кончится дорога,
и я увижусь с ней.
*
Печалюсь я. Есть у меня судьба,
царевною рожденная раба.
В расцвете дня и в полночи пустой
моя судьба - звезда над Воркутой.
Над белой тундрой – лебединый стон,
над белой тундрой - мой усталый сон.
А сниться мне кольцо любимых рук,
прости меня, мой ненаглядный друг.
Прости меня, и пожалей меня,
уводит тундра за руки меня,
и надо мною ветер голубой
качает вновь кудрявой головой.
Судьба моя - печальная звезда.
На север нас увозят поезда.
И от версты и до другой версты,
как от Москвы до черной Воркуты.
Тундра
Тундра! Тундра!
Тундра меня выманивает.
Тундра! Тундра!
Зеленым платком помахивает.
Тундра
рядом со мною помалкивает.
Тундра! Тундра!
Душу мою выматывает.
Ночью! Ночью,
когда далека еще осень,
птицы, птицы
ночью идут над солнцем.
Солнце
ночью около сосен.
Сердце
ночью бродит бессонно.
Парус! Парус!
В тундре, как в тихой пристани.
Пристань! Пристань
мы из брезента выстроили.
Песни
отступили пред письмами.
Парни
смотрят на запад пристально.
Тундра! Тундр;а!
Тундра меня выманивает.
Тундра! Тундра!
Зеленым платком помахивает.
Тундра
рядом со мною помалкивает.
Тундра! Тундра!
Грязь из меня вымарывает.
*
Добрый молодец, да коса сажень,
я спою тебе, спою, че скажешь.
Я спою тебе, че изволишь, дак,
о судьбе своей, вольной волюшке.
Уходил я в даль по семи ветрам,
уплывал я, да, по семи волнам.
По семи волнам плеснет веслецо,
не мелькнет ли там милое лицо ?
Моя милая из родных сторон,
моя милая из светлых хором.
В чужу сторону, разлюбезный свет,
посылала мне дорогой привет
Я бродил во брод и в реке тонул,
из глубоких вод тот привет тянул,
ан спасла меня русая коса,
обняла меня девица-краса.
Хмельной-пьяный мед поднесла сама,
от ее щедрот я лежал в умат.
За ее любовь в друга выстрелил:
как подраненный, руки выстелил.
На чужбинюшке схоронил друга,
а следы мои замела вьюга.
И лихой судьбой мне приказано,
что путь к дорогой мне заказанный.
Мою лапушку купец высватал,
мои оченьки ворон выклевал.
И брожу теперь, боронюсь от глаз,.
о любви своей я пою для вас.
*
От себя бежал я с криком,
запродал себя недаром
я цыганским синим скрипкам,
их малиновым гитарам.
Мне судьбы своей не жалко,
не раскладывай гаданья,
не гадай ты мне, гадалка,
лучше песню зарыдай мне.
Про твои степные травы,
про ненастье голубое,
про жестокую забаву,
что назвали мы любовью.
Ты запой, а я заплачу,
вспомнив девицу-царицу:
две косы ее за плечи
улетали, словно птицы.
Погасали, загорались
два зеленых полнолунья.
За лесами, за горами
я от них ополоумел.
Снегом милый след засыпан
злою вьюгой спозаранку.
Ты пляши, кудрявый цыган,
плачь, лукавая цыганка,
над любовью - сладкой мукой,
над печалью - над разлукой...
Кони вороные
Полуночная тревога сердце бедное застало,
ты идешь сквозь сонный город в тишине полузабытой.
За Рогожской и за Курской, за Калужской заставой
друг почудятся, послышатся
безумные копыта.
Ах вы, кони, мои кони вороные,
вы копыта в звонкий топот уронили.
От ковыльного кургана и до неба
степь распахнута для скифского набега.
Разметнулась над Россией синевы крутая брага,
ветры дольные поникли по оврагам и озерам.
За последнею дубравой, за державною заставой
ты идешь широкой рысью
настороженным дозором.
Ах вы, кони, мои кони вороные,
вы копыта в звонкий топот уронили.
От ковыльного кургана и до неба
степь распахнута для скифского набега.
Ты несешь сквозь сонный город сердце, полное тревоги,
и звучат слова любови, словно колокол венчальный.
На Рогожской и на Курской, и на Муромской дороге
над сердечною разлукой
две сосны стоят печальных.
Ах вы, кони, мои кони вороные,
вы копыта в звонкий топот уронили.
От ковыльного кургана и до неба
степь распахнута для скифского набега...
Степь распахнута
для скифского набега!
*
Останови меня на пол пути к признанью,
останови меня в пол шага от любви,
в пол сердца от тоски, в пол звука от рыданья
на пол пути к тебе меня останови.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
Весна плыла рекой от старого вокзала
к вечерней синеве мерцающих небес.
Я уходил с тобой в знакомые кварталы,
как будто уводил тебя в апрельский лес.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
Так плакала капель, так звонко ты смеялась,
так длилась эта ночь прозрачна и ясна,
как будто для того, чтоб навсегда осталась
несбывшейся любви та давняя весна.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
*
Перебор гитары. Перебранка.
Снова тишина.
Засыпают Кирова, Лубянка,
площадь Ногина.
В темноте неоновый осколок
прочеркнул, как нож,
мимолетный дождь твоих заколок,
мимолетный дождь.
В двадцать лет не чувствуют усердно:
страсть гремит в ушах!
В двадцать лет не знают, что у сердца
Теплится душа.
Это будет, когда боль оглушит,
будет впереди:
седина твоя услышит душу
на другой груди.
И внезапно заболит, как рана,
та, иная боль.
Перебор гитары. Перебранка.
Снова мы с тобой.
И опять неоновый осколок
прочеркнет, как нож,
мимолетный дождь твоих заколок,
мимолетный дождь.
*
Когда осенняя река,
сама плывет за облака,
и пишут в небе журавли: "Пора, пора..."
Мы забываем о делах,
мы вспоминаем о друзьях,
и жжет нам очи дым походного костра.
Ты другу шлешь немой привет,
а друга тоже дома нет,
он, как и ты, уехал к черту на рога.
Он, проклиная, достает
корреспондентский свой блокнот
и прославляет камчадальские снега.
Но лишь затеплится весна,
мы вновь хмелеем без вина,
едва заслышим, как проходят косяки.
И жизнь плывет навстречу нам
как счастье с горем пополам,
и только грусть осеребряет нам виски.
Золотая труба
Отец постарел, его голос ослаб,
и годы его пролетели до срока
в широкой степи под курганом высоким
с фанерными звездами воинских слав.
Казачья лава кипит впереди,
наметом идут красноармейские кони,
и шашка в руке прикипела к ладони,
и алые банты цветут на груди.
Не сходит улыбка с родного лица
в семейном альбоме на стареньком фото,
и парни с гранатами у пулемета
стоят над судьбой, обнимая отца.
Уходят отцы и уносят, скорбя,
гремящие марши двадцатого года,
где это волшебное слово "Свобода!"
им пела в боях золотая труба..
Послевоенный вальсок
В сумерках мая смутно белеет лицо,
милые косы на плечи упали.
Кружится в парке
Послевоенный вальсок,
кружатся пары, кружатся пары.
Помнит площадка, как в сорок первом году
шли в ополченье эти московские парни.
Собственной жизнью одолевали беду,
чтобы услышать
музыку в летнем саду.
Девичьи губы – возле солдатских наград,
возле нашивок - девичьи очи.
Кружатся в парке тени погибших ребят,
павших под Ельней, павших под Оршей.
Скоро над Вислой
вечный взметнется огонь,
скоро над Волгой
встанут гранитные парни,
чтоб в этот вечер на золоченый погон
тихо слетала
нежная эта ладонь.
Страшной зимою заиндевевший висок
робко ласкают девичьи пальцы.
Кружится в парке послевоенный вальсок,
кружатся пары, кружатся пары.
Голос вертолета
Мы по земле, а вы по небесам.
Мы по тайге, а вы по небосводу.
Мы вас клянем в ненастную погоду,
но все равно мы все прощаем вам.
Пока смеется голос вертолета,
и на посадке лопасти свистят,
и три веселых молодых пилота
несут нам хлеб и письма от девчат.
А над тайгой проходят облака.
А в облаках фронтально бродят грозы.
И по стеклу летят косые слезы,
и небеса вас милуют пока.
Пока смеется голос вертолета,
и на посадке лопасти поют,
и трех веселых молодых пилотов
друзья и жены беспечально ждут.
Мы от винтов, а вы идете в высь.
Мы в бурелом, а вы идете в небо.
И как кусок заветревшего хлеба
переломилась наша с вами жизнь.
Поет и плачет голос вертолета.
В ответ тайга рыдает и поет.
Так дай вам Бог счастливого полета
за всех, кто свой не долетел полет.
Летуны
По взлетным полоскам идут летуны
в потертых кожанках и галстуках черных,
идут летуны, и балдеют девчонки
от из высоты и от их крутизны.
Идут летуны из объятий и снов,
еще на губах у них вкус поцелуев,
но техник в снегу у кабины колдует,
и небо, нахмурившись, ждет летунов.
Со взлетных полосок – в распахнутый труд,
нам не расскажут в последних известьях,
как ходит полтонный пакет на подвеске,
и лопасти ветер разгневанный рвут.
Что письма любимых и россыпь огней,
и рев буровых на торфах Самотлора
подвластны высокому пенью моторов
и твердым ладоням небесных парней
По взлетным полоскам идут летуны
в потертых кожанках и галстуках черных,
идут летуны и балдеют девчонки
от их высоты и от их крутизны.
И все они молоды, черт побери,
Годам к двадцати целый мир облетели,
годам к тридцати смерти в очи глядели,
годам к сорока их зовут "старики".
*
На усталом снегу замерзают метели,
в небесах остывает ночная звезда.
Скоро сказки мои отцвели-отгорели,
сколько сказок и снов унеслось навсегда
и исчезло вдали.
Но подуют ветра, им откликнутся ветки,
в подворотнях апреля скворцы зазвенят,
сердце тронет любовь, и, как будто навеки,
подмосковные ливни оставят меня
на пороге земли.
Обращаясь к Земле, к небесам ее милым,
голубым океанам и синим морям,
я прошу у судьбы, чтоб достало мне силы
пред последним путем поклониться друзьям,
не уйти, не простясь.
Чтоб склонились они над застольною чашей,
чтобы с прежней отвагой взглянули окрест
и веселыми песнями юности нашей
проводили меня от земли до небес
в предпоследний мой час.
И в последний мой час.
*
Любимые друзья, как вьется между нами
на тысячу парсек железная змея...
Наверное душе за то дается знанье,
что ваши голоса поют не для меня.
Усталые глаза грустят по палисаду,
в глазах такая боль - прошла пора смотрин.
Наверное любовь дана всем Александрам,
смятение сердец - отличье вех Марин.
Проходит время клятв мальчишеских - на верность.
Проходит время снов, летящих в звездопад.
Внезапная тоска, случайная неверность...
По все же снится нам спасительный обряд.
Сияют небеса над милыми глазами,
и кубок наш кипит над дружеским столом,
и наши голоса над вещими словами
отмечены судьбой, как руки над огнем.
Так преображена разбуженная лунность,
так слышен зов ночной Москвы из тишины.
И легкая слеза, летящая на струны,
смиряет женский жест над звуком. жестяным.
Поскольку наша ночь, и судороги бденья,
и наша маята над плоскостью стола -
лишь одинокий миг во власти отчужденья...
Но так прекрасен март.
А жизнь светлым светла…
*
Дорогие мои, помогите признаться,
обвиняйте разлуку, не вините меня:
бородатый бродяга с судьбой рудознатца
я тоскую без вас, как костер без огня.
Дорогие мои, я молчу не случайно,
одинокость свою положив на весы:
между нами легло ледяное молчанье,
я скорблю протяженностью каждой версты.
Я молю, пощадите меня, верстовые,
за плечом Хаир-Хана в дали от Москвы.
Мне впервые не снятся ее мостовые,
только - вы, дорогие мои, только - вы.
Как суметь мне без вас, я сказать не сумею,
сотни радостных слов и пророческий глас,
сотни счастий и слав, жало мудрого змея –
на один только миг променял бы сейчас.
На один только шаг у родного колодца,
где гуляет январь по бульваром нагим,
на один только миг, тот, который зовется:
"Как с дружком дорогим, как с дружком дорогим".
Под ударами вьюг отгибаюсь, как донник,
за плечом Хаир-Хана в дали от Москвы.
Я тоскую без вас на гобийской ладони.
Только - вы, дорогие мои.
Только - вы!
*
Боже праведный, друг дорогой,
как легко наши ночи остыли
над кострами огромной России,
где мы песни слагали с тобой.
Как легко упорхнули из рук
эти песни с простыми слогами,
те, в которых, любезный мой друг,
мы не разу с тобой не солгали.
А теперь...Что нам делать теперь? ?
Вот порог возле белой постели,
и не выбритый голос метели
задувает в раскрытую дверь.
Но взгляни, мой хороший, назад,
на полярные склоны Урала.
Там, как прежде, пирует закат
на роскошном крыле перевала.
И наверное кто-то другой
с кем-то делится коркою хлеба.
Значит, правильно этому небу
мы молились, дружок дорогой.
Так давай на пороге беды
у костра перед дальней дорогой
напоследок попросим у Бога
по глотку ледниковой воды.
В Серебряном Бору
В Серебряном Бору над тихою водою
спят сосны до утра на медленном ветру.
Как далеко ушли, любимая, с тобой
от соловьиных снов в Серебряном Бору.
Ты слышишь, в той дали, на Хорошевском склоне,
в вечерней синеве апрельскую капель:
играет на трубе свой плач по Барселоне
соперник вечный мой, божественный Мигель.
Пропела наша жизнь серебряной трубой...
Но я тебя зову и за руки беру,
чтобы проснуться вновь, любимая, с тобою
от соловьиных снов в Серебряном Бору.
Исток
Исток, питающий стихи,
о мой, серебряный и грустный,
вечерний свет!
Сквозь времена плыви по руслу
в объятьях медленной реки.
Пока спасительный пожар,
объятый позднею любовью,
по палисадам Подмосковья
в последний раз не пробежал.
Гляжу, гляжу тебе во след,
о мой, серебряный и грустный,
вечерний свет,
сквозь времена с тем дивным чувством,
которому названья нет.
Плыви, серебряный, плыви,
встречать рассеянную осень,
сквозь времена, средь милых сосен,
вечерний свет моей любви.
Плыви, серебряный, плыви...
*
На восемнадцатой весне
весна в окно мне постучалась,
апрельской веткою в окне
моя любовь обозначалась.
Так кратко длился этот день,
так быстро минул день давнишний,
едва лишь вспыхнула сирень,
да уронила ветки вишня.
Я говорил: "Забудь меня,
моя любовь, моя отрада.
Уже сгорел за гранью дня
апрельский ливень звездопада."
Но, обжигая, как огонь,
через темнеющие тучи
струился на мою ладонь
холодный свет звезды падучей.
Лета минули, стихли сны,
и опустело время в доме.
Но слезы милой с той весны
не высыхают на ладони.
Перенесен через года,
шепчу с надеждою отчаянной:
"Не угасай, моя звезда,
звезда той первой и печальной..."
Гори, гори, моя звезда…
*
Милый март головою усталой
на последний склоняется лед.
Кто там плачет над старой гитарой
Кто там грустные песни поет ?
Не печалься, мой друг, не печалься,
не виновны ни я и ни ты.
Это время глядит безучастно
на печальные наши черты.
Нам теперь не заснуть, не проснуться,
не забыться без ветреных слез.
Потому-то в любви нам клянутся
одинокие ветки берез.
Потому-то милей нам и проще,
позабывши про ложь и обман,
повенчаться с березовой рощей,
полюбить этот синий туман.
Чтобы, выйдя в широкое поле,
за стеной городского вранья
напоследок глотнуть вольной
воли, покидая родные края.
До свиданья, друзья и подруги,
милый март с затаенной листвой...
Чертит коршун холодные круги
над усталой моей головой.
*
За городом пологий склон
в оглохшей зелени озимых.
Залетный северный зазимок
слетает с опустелых крон.
Давно пора бы стать зиме,
но льнут у осеннему настою,
как будто кони к водопою,
дома, сошедшие к земле.
Вот так! Стоять за "окружной",
на лес смотреть, не отрываясь,
и слушать тихий звон трамвая
захолодевшею спиной.
И, может быть, и, может быть,
не рассуждая и не споря,
ты вдруг поймешь дома и поле
и грустный быт благословишь.
И грустный быт благословишь...
Фили
Спасибо вам, Фили, за первую любовь,
за то, что я пришел на берег ваш печальный,
за то, что у подножья ваших кленов и дубов
остался голос мой среди листвы опальной.
Горела за рекой осенняя Москва,
оставив нас одних, одних на целом свете.
Не знаю, как бы я судьбу свою заметил,
когда б ни ваших крон волшебные слова.
Спасибо вам, Фили, за ваш зеленый дом,
за ваши небеса над милыми глазами,
за то, чтобы однажды в изголовии моем
взметнул усталый клен оранжевое пламя.
Чтоб я прильнул спиной к песку родной земли,
прощаясь навсегда с опальною листвою,
чтоб ваш державный шум, плывущий над Москвою,
услышал голос мой:
"Спасибо вам, Фили..."
Израненный голос
Израненный голос, израненный голос
у губ затихает, как голубь ручной.
Последнее счастье - зеленая волость
высокие травы сомкнет надо мной.
Весенние ливни мне слезы омоют,
спаленное горло лесные спасут дрозды,
и тихие звезды взойдут надо мною
из тихого говора тихой воды.
От выцветшей синьки девичьих косынок
опять забелеет не скошенный луг,
опять затрепещет тревожный осинник,
и снова умолкнут все звуки вокруг.
Чтоб тихие клятвы бессонной гармони
по позднего света будили девичьи сны,
чтоб сердце любимой забилось в ладони
испуганной иволгой травах лесных.
Прощай, моя юность, прощай моя юность,
любовные речи, ночная божба.
Виски холодит мне осенняя лунность,
звенящей листвой облетают года.
Но майская брага хмельная, как прежде,
бессонной гармонью над лугом всю ночь поет.
И тянется к ней, как к последней надежде,
израненным голосом сердце мое
Москва-река
Как ветер тих, как зелен луг
на берегах твоих излук,
приплывшая издалека,
Москва-река, Москва-река.
Дома, причалы и мосты
не омрачат твои черты,
пока тобой ласкает взгляд
Нескучный Сад.
Дни уплывали и лета,
я уплывал и улетал,
но каждый день издалека
меня звала Москва-река.
Родное небо снилось мне
в ее спокойной глубине,
а небесах плыла легка
Москва-река.
Любимая, пойдем со мной
на этот берег неземной,
увидим вновь, как мы вдвоем
по нашей юности идем.
Как горячо сплетенье рук
на берегах ее излук,
и как любимая близка
Москва-река.
*
Улетаю опять, не успев наглядеться
на любимые снеги далекого детства.
И любовь, и судьбу, словно птицу из рук,
выпускаю опять на пороге разлук.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок, тоскую по белой зиме...
Но летит самолет в раскаленное небо,
а друзья остаются на белой земле.
Проплывут под крылом и растают, растают
подмосковных березок последние стаи,
и чужая земля свой немыслимый зной
раскаленным крылом распахнет надо мной.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок, тоскую по белой зиме...
Но саманная пыль застилает пол неба,
и змеится песок по полынной земле.
Высоко, высоко - над ковыльным курганом -
ходят в небе орлы голубыми кругами.
Ходят в небе орлы, но и с их высоты
не увидеть, как мне улыбаешься ты.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок тоскую по белой зиме,
где над стаей берез только ты - мое небо,
только ты - мое солнце на этой земле.
*
Простите меня, что томлюсь непонятной тревогой,
друзья отступают, и вот уже пусто окрест.
Вот-вот впереди над моей замаячат дорогой
сырая ветла и сосновый нетесаный крест.
Я прожил свой век, ни годков, ни обид не считая,
без горьких раздумий о скорбном привале в пути.
Простите меня, дорогие, и ты, дорогая,
скажи на прощанье свое золотое прости.
Не надо венков, да и почестей тоже не надо,
довольно с меня и моей молчаливой хулы.
А все же признайте, какая большая награда –
заснуть невзначай у сырой подмосковной ветлы.
А утром проснуться, и мир, о котором мечталось,
стоит над тобою, как будто шатер голубой.
И значит все то, что тебе в этой жизни досталось,
ты в легкой котомке унес на прощанье с собой.
*
Аккорд
До какой же поры им еще потрошить нашу веру?
Сколько нам на юру голосить до разрыва аорт?
Мы роняем стихи,
и по ветру, по ветру, по ветру
отлетает от сердца
аккорд.
Прорастали крыла, пробивая некрепкие спины,
только перья сожгло бесконечное это вранье,
и теперь, постарев и бессильные руки раскинув,
мы срываемся вниз,
словно с голых крестов воронье.
Как сечет по зрачкам, как болят ослепленные вежды,
как в усопших глазах застывает навечно укор.
Мы роняем стихи,
и к надежде, к надежде, к надежде
отлетает от сердца
аккорд.
Как мы чтили ее, как великую нашу кохали,
все мечты про нее, все дела и слова для нее,
и теперь, постарев, не дойдя до сияющих далей,
мы срываемся вниз,
словно с голых крестов воронье.
Отлетает душа, не отлившись ни в деле, ни в слове,
мостовые гремят под шагами железных когорт.
Мы роняем стихи,
и клюбови, к любови, к любови
отлетает от сердца
аккорд.
Отлетает аккорд, навсегда отлетает от сердца,
от тоски матерей и от песен несчастных отцов,
и печально стоят и глядят три сестры милосердных,
как срывается вниз
воронье с подновленных крестов.
*
Как дается шаг вперед ?
Он по-разному дается.
Скажем так, как меч куется –
тыща взмахов наперед.
А потом - в каленый лед
и опять тебя на плаху. Вот
какую платят плату
за малейший шаг вперед.
Как дается шаг назад ?
Скажем так, не без мученья.
С легким вздохом облегченья:
"Господи, не виноват!"
А потом - кромешный ад
злобы, страха и разврата.
Вот какую платят плату
за малейший шаг назад.
Как дается право жить ?
Скажем так, как Бог положит.
Сам не сможешь, друг поможет
жизнь за друга положить.
Жизнь за друга положить,
или голову на плаху.
Вот какую платят плату
за простое право жить.
В кандалах родной стропы –
вот и вся твоя свобода:
от земли до небосвода –
звон натянутой струны.
Кардинал
Пускай минует сто эпох, пройдет веков немало,
падут король и президент, и венценосный дож,
мы без особого труда узнаем кардинала,
одетого в железный меч и серый макинтош.
Так незаметен, черт возьми, его наряд мышиный,
его лица не отличишь от миллионов лиц.
Но все ж за лошадью его и за его машиной
бегут восторженной толпою жители столиц.
Он охраняет их уют как вечную основу,
его законы их сердцам так много говорят...
А кардинал махнет платком и каждого восьмого
без угрызений повелит упрятать в лагеря.
И в прорезиненных плащах гвардейцы кардинала
хватают юных простаков и старых чудаков.
Бросают в руки палача гвардейцы кардинала –
он отпустил им все грехи за тяжестью оков.
Пускай нам обещают жизнь красивей карнавала,
пусть век настанет золотой, но нас не проведешь...
Мы без особого труда узнаем кардинала,
одетого в железный меч и серый макинтош.
Христос
От песен, что ли, стал я сам не свой,
забыл вчистую все моря и земли,
и ничего на свете не приемлю,
но только этот свет над головой.
Но как ни кинь, отныне и вовеки,
а впрочем так и тыщу лет назад:
они тебе каленый прут - в глаза,
и напоследок - два стежка на веки.
Пойду по миру мыкать свой удел,
пустые руки протяну к надежде.
Слепой насквозь, уж если разглядел
их королей без сволочной одежды.
Они наденут красную рубаху,
возьмут тебя с пустынных папертей.
Топор наверх - и руки до локтей,
и напоследок - голову на плаху.
Выходит так, что эту маяту
перемогал я яростно и страстно,
чтобы судам и пыткам неподвластно
уйти от них за вечную черту.
Но если даже от лихой погони
тебя укроет твой предсмертный стон,
они тебя поднимут до икон,
и напоследок - два гвоздя в ладони!
От песен, что ли, стал я сам не свой...
Исход
Разводит правых и неправых
крутая черная вода.
Над переправою - беда.
Вопит беда над переправой.
Над переправою - звезда
стоит, как будто меч карает
и тех, кто берег подпирает ,
и уплывает навсегда.
А берег рушится во прах,
и подпирающие стонут,
и уплывающие тонут,
и всюду ложь, и всюду страх.
И всюду страх, и всюду ложь,
и свищет ледяная вьюга,
и друг на дорогого друга
за голенище точит нож.
И кто тут правый, кто неправый,
не разберешься никогда.
Над переправою беда.
Вопит беда над переправой.
И было так, и будет впредь,
и в нашу жизнь, и в жизнь иную.
И мы поем нам отходную
пред тем, как насмерть умереть.
Время листопада
Приходит время листопада...
Скажи, любимая, скажи,
зачем от ветреного сада
так скоро отлетает жизнь ?
Рябин рубиновые свечи
пылают, словно в нас самих.
Ах, сколько стоит жизни вечность,
дороже ли, чем смерти миг ?
Когда, любимая, ты спросишь,
о чем тоскует голос мой,
тебе березовая осень
ответит желтою листвой.
Ты эти золотые звуки
мой судьбою назови.
Ах, сколько стоит век разлуки,
дороже ли, чем миг любви ?
Проходит время листопада,
зима касается земли,
и ветки ветреного сада
уже снега перемели.
Но будут жить за свистом вьюги
наперекор метельным снам
и век любви, и миг разлуки,
и наша вечная весна.
Старинные слова
Старинные слова из позабытых книжек,
не задевая нас, проходят стороной.
Но оживают вновь, едва я Вас увижу,
старинные слова "Располагайте мной".
Едва взгляну назад, едва глаза закрою,
из юношеских грез и золотых тревог
Ваш одинокий взгляд сияет предо мною,
и нет к нему дорог, и нет к нему дорог.
Так светит иногда печально и беспечно
полуночным лесам и медленной воде
полночная звезда, угасшая навечно,
в холодном далеко, в холодном далеко.
И через бездну лет к бестрепетной природе,
к безмолвию полей и замерших озер
неясный этот свет целительно нисходит,
как Ваш волшебный взор, как Ваш волшебный взор.
Чем дальше я от Вас, тем мне Ваш образ ближе.
Молю, чтоб обошла беда Вас стороной.
Но оживают вновь, едва я Вас увижу,
старинные слова "Располагайте мной".
Гуляет по вискам студеная пороша,
я вновь наедине с ночною тишиной,
счастливый Ваш покой ничем не потревожу,
но заклинаю Вас: "Располагайте мной".
Клоунада
Ах, клоунада, клоунада,
такая вечная напасть.
Ах, насмеемся до упаду,
ах, негде яблочку упасть.
И вот выходит этот клоун,
смешной веселый человек,
и нам, не говоря ни слова,
рисует собственный портрет.
Ах, портретисты, паспортистки,
ну что вы знаете о нем ?
Глаза той ветреной арфистки
в душе его горят огнем.
Ах, как он плачет, нелюбимый,
над сердцем пряничным своим:
с неотразимой Коломбиной
ушел красавец Арлекин.
Ах, клоунада, клоунада –
хохочет радостный гобой.
Ах, насмеемся до упаду
над ним, а, может, над собой.
И вот опять выходит клоун,
веселый грустный человек...
А медальоне - милый локон
и маслом писаный портрет.
Танго "Тамара"
Сжигают старые дома.
Москва становится все чище.
Но дым спаленного жилища! –
здесь молодость моя прошла.
Здесь из раскрытого окна
сливался голос радиолы,
уча нас лучше всякой школы
любви, добру и красоте.
А голубиные крыла,
пролопотав над голубятней,
обозначались все невнятней
в непостижимой вышине.
Стремилась к той же высоте
травы младенческая поросль,
где мы с тобой стояли порознь,
от немоты сходя с ума.
И я смотрю, как бы во сне,
на торжество стекла и стали,
а над Москвою тают стаи,
покинув старые дома.
Они уходят, но, Тамара,
я снова вижу юным взглядом,
как мы стоим с тобою рядом,
от немоты сходя с ума.
Как будто в позабытом сне,
я вижу, как танцуют пары,
и мы с тобой плывем, Тамара,
в непостижимой вышине.
Мой милый друг
Мой милый друг. Вы помните наш сад,
исполненный таинственного света,
когда из гущи яблоневых веток
внезапно вспыхивал немыслимый Ваш взгляд.
Куда он звал, едва ль Вы знали сами,
я шел за ним, как за своей судьбой.
Ах, боже мой, не высказать словами,
как я боготворил Вас, ангел мой.
Забуду ль я, когда из-под руки
глядели Вы так дико и раскосо,
и по плечам распущенные косы
всю ночь струились, словно две реки.
Терялся я пред Вашими слезами,
понятными едва ли Вам самой.
Ах, боже мой, не высказать словами,
как я боготворил Вас, ангел мой.
В ночном саду нам чистый ветер пел,
там я яблонях жила непостижимость,
там жимолость рассеянно кружилась,
там птицы песни пели. Где они теперь ?
И пусть, мой друг, над Вашими глазами
в другом саду склоняется другой.
Не все ль равно, кто нынче рядом с Вами ?
Мне все равно не высказать словами,
как я боготворю Вас, ангел Мой.
Катерина
Льды апрельские ломает синий ветер,
скоро озеро расплавит золоченая ладья.
И плывут, плывут туманы, укрывая теплый вечер,
где однажды повстречались ты да я.
Помнишь, Катя, ты не смела
на меня взглянуть несмело,
на меня взглянуть несмело,
посмотреть глаза в глаза.
Только солнце загасила,
только губы закусила,
только ночь заголосила,
да ударила гроза.
Отцвела да поосыпалась малина,
затомились луговые от твоих горячих ласк.
Как ты пела, Катерина, как рыдала и молила,
и за солнышком на лодочке гналась.
Я не помню, хоть убейте,
сколько дней мы были вместе,
сколько дней мы были вместе,
сколько зим и сколько лет,
что ты ноченькой творила,
Катерина, Катерина,
и навек заговорила
в росных травах нежный след.
Говорила тебе мама, Катерина,
ты меня сожжешь до пепла и себя не сбережешь.
Ах, зачем ты, Катерина, свой узорный расстелила
полушалок на озерный бережок.
Катерина, Бога ради,
я прошу как о награде,
путь опять пройдет по сердцу
эта тропочка-межа.
Между болью и любовью,
меж любовью и судьбою,
меж судьбою и тобою,
как по лезвию ножа.
Предвечерняя звезда
Предвечерняя звезда
прикоснулась к нам лучами,
повстречались мы случайно,
а расстались навсегда.
Невзначай, невзначай
больше я тебя не встречу,
позабуду этот вечер
как случайную печаль.
Сколько было разных встреч,
но все помнятся до боли
две случайные ладони,
чуть коснувшиеся плеч.
Два отчаянных луча
да несбывшаяся встреча,
лишь остался этот вечер
как случайная печаль.
Предвечерняя звезда,
недосказанная сказка,
загорелась и погасла...
Неужели никогда
невзначай, невзначай
больше я тебя не встречу,
и растает этот вечер,
как случайная печаль ?
Полночная река
Полночная река, и этот берег чудный,
и тихий плеск ветвей, ласкающих волну...
Здесь девочка моя смотрела, как на чудо,
на эту золотую тишину.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега ?
Туманные луга под тихим небосводом,
заветная ветла, где целовались мы.
С небесной высоты сбегали прямо в воду
заречные зеленые холмы.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега?
Мы думали тогда, ничто нас не обманет:
ни тихий плеск ветвей, ни светлая луна,
мелодия любви в сиреневом тумане,
ни эта золотая тишина.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега?...
*
Этих песен уже не поют, и слова их не слушают боле...
Здесь когда-то сирень укрывала от взоров скамью,
здесь когда-то к домам подбегало широкое поле,
и высокие звезды тревожили юность мою.
А теперь по полям зашагали стеклянные башни,
ослепленные окна не видят зеленой травы,
в их зеркальной тени еле слышится голос вчерашний,
угасающий голос любимой Москвы.
Милый друг, не о счастье молю, дал бы Бог лишь покоя да воли.
Нам глядела в глаза безутешная эта страна,
нам хватило с лихвой и тоски, и печали, и боли,
и горячей любови достало сполна.
Отчего ж мы идем, не склоняя ни взора, ни слуха
к незабавенным своим, разоренным нескучным садам ?
Опустели дворы, и последняя наша разлука
незаметно ступает по нашим следам.
Этих песен уже не поют, отлетела певучая стая...
В стены новых домов жестяная стучится листва,
звук скрипит по стеклу, и последние окна листает
за страницей страницу ночная Москва.
И старинный романс, заблудившийся в новых бульварах,
позабыл про себя и слова не припомнит никак,
лишь звучит по ночам одинокая эта гитара,
золотая гитара в усталых руках.
Всадники
Еще не слышно холода и зелена вода,
еще ковыль не вылинял и голоса не стихли...
Рванули годы смолоду неведомо куда,
помчались ненаглядные, до вот года настигли...
Свет да ветер, смех да хохот - по распахнутым степям
поскакали без оглядки двадцать мальчиков безусых.
Горячи у девок губы, да несутся по пятам,
осыпая пыль с полыней,
тридцать всадников безумных.
Кони бесятся от крови, подгоняют времена,
посекли братьев с налета тридцать всадников безумных.
Да не ведают, что травень подгоняет стремена
и бросает им вдогонку
сорок всадников разумных.
Гривы стелятся над степью, рвутся соколы с руки,
бьют по темени с размаху, рассекают воздух плотный.
Рассекают, да не знают, что в излучине реки
изготовилась в засаде
золотая полусотня.
Над змеиною поземкой бьют навскидку винтари:
положили всех разумных, и безумных и безусых.
И свалились под копыта шестьдесят панов безустых,
и прильнули напоследок
к ледяным губам зари.
Омылась снежным холодом зеленая вода.
Еще слеза не выпита, еще ковыль пресветел...
Лишь старый явор слушает, как шепчет вешний ветер:
"Промчались годы смолоду неведомо куда..."
Речка-реченька
Речка- реченька, что ты мне речешь
про лучи нареченной звезды ?
Горячи и заманчивы речи
твоей быстрой пречистой воды.
Руки в травах и губы в отраве,
поцелуи грешны и чисты.
Мнилось мне, что никто не потравит
разнотравной твоей красоты.
Речка-реченька, что ты мне речешь ?
Где тот свет нареченной звезды ?
Так невнятны тягучие речи
твоей черной осенней воды.
Где ты, молодость, - божья милость:
ярость в сердце и слезы в глазах ?
Отгулялась она, истомилась
на зеленых твоих берегах.
Речка-реченька, что ты мне речешь ?
Меркнет свет нареченной звезды.
Смертный круг уже вычертил кречет
над лицом твоей дивной воды.
Но опять двое за руки взялись
да и разом исчезли в лугах:
чья-то жизнь завязалась, как завязь,
на зеленых твоих берегах.
Прости
Горит звезда холодными лучами,
дрожит свеча у жизни на краю,
и только кто-то шепчет мне ночами:
"Не позабудь про молодость свою.
Не позабудь, как ликовало лето,
как старый дом встречал нас на пути,
и сладкий вкус последней сигареты,
и горький вкус последнего прости".
Тот старый дом, казалось, будет вечен,
где - тишина да капельки минут,
где - никого, и знают только свечи,
что были двое и сейчас уйдут.
Сейчас уйдут в ликующее лето,
чтоб навсегда с собою унести
и сладкий вкус последней сигареты,
и горький вкус последнего прости.
Прости, прости, уже снега белеют,
холодный свет стекает по стеклу.
Я ни о чем на свете не жалею,
да только жаль мне молодость свою.
Мне только жаль ликующего лета,
твоих ладоней на моей груди,
и сладкий вкус последней сигареты,
и горький вкус последнего прости.
Только любовь
Ты видишь, как расцветают цветы ?
Ты знаешь, о чем поет тебе ветер ?
Это - весна.
Это — она и ты.
Это вы вместе –
одни на целом свете.
Протяни ладони к любви,
потому что на этой планете -
только любовь,
только одна любовь
нужна на свете,
только одна любовь.
В шепоте майской листвы
Слышится голос влюбленных ?
Это - весна,
это - листва и вы
кружитесь вместе
одни в вихрях зеленых.
Протяни ладони к любви,
потому что на этой планете –
только любовь,
только одна любовь
важна на свете,
только одна любовь.
Прогони тревогу с лица.
Ты слышишь, как неутолимо
в блеске весны
бьются ваши сердца,
ваши сердца -
в музыке целого мира.
Протяни ладони к любви,
потому что на этой планете -
только любовь,
только одна любовь
и есть на свете,
только одна любовь...
Столетняя осень
Столетняя осень
завещанный Богом устав
усталой рукой вышивает по летнему шелку,
горчат небеса, и клыки в беззащитную холку
вонзает с налета безжалостный век-волкодав.
Столетнюю осень несет по пустынной реке
от древних истоков к туманному устью России,
лишь красный платочек дрожит в обнаженной руке
пресветлой осины.
Столетняя осень...
И тысячи, тысячи лет –
все та же краса, и все та же покорность во взгляде,
и тысячи лет на мольбу о всеобщей пощаде
все льется и льется с небес удивительный свет.
И так же призывно серебряный клич вожака
доносится к нам из распоротой крыльями сини,
и тянется к небу с дрожащим платочком рука
пресветлой осины.
Столетняя осень,
прости нас, мы прожили век
не так, как ждалось, и не так, как нам совесть велела.
В твоих небесах небывалой мечтой леденело
багряное пламя, в котором сгорал человек.
И только осина с дрожащим платочком в руке
Сбегала к воде, озаряя ознобшую озимь,
где всех нас к исходу несла по пустынной реке
столетняя осень...
Лене Зайонц
Мне не забыть, как эта гроздь сирени
в ночном окне всегда будила нас,
и эту трудность выбраться из лени,
из лени ласк и ласковости глаз.
Но лишь заря касалася постели,
забыв про все, вы исчезали вдруг...
У Вас всегда семь пятниц на неделе,
мой дорогой, непостоянный друг.
Я думала, быть может, я - не пара,
а лишь случайный яд в его крови.
Но почему тогда его гитара
при мне поет и плачет от любви.
но мы еще романса не допели,
а в тишине уже истаял звук...
У Вас всегда семь пятниц на неделе,
мой дорогой, непостоянный друг.
Ах, Боже мой, какие были ночи !
Какой печальной каждая заря.
Я вас любила из последней мочи,
а все твердили, что любила зря.
Но что мне в том? Гитара на постели
хранит тепло его волшебных рук....
И я опять Вас жду семь дней в неделю,
любимый мой, непостоянный друг.
*
Как хорошо не думать ни о чем,
врубить на всю катушку караоке,
когда ревет и стонет джип широкий,
и ты летишь, и морда кирпичом.
Но вот когда судьба заголосит
и удаль молодецкую придушит,
тогда ты крикнешь "Господи, спаси!",
а Господь Бог спасает наши души,
а Господь Бог спасает наши души,
а не твои, милочек, калачи.
Не дурно также позабыть про стыд
и у судьбы рвануть свою удачу,
пускай потом рыдают все и плачут,
тебя уж нет, твой след давно простыл.
Но вот когда удача закосит,
другой твою удачу оглоушит,
тогда ты крикнешь "Господи, спаси!",
а Господь Бог спасает наши души,
а Господь Бог спасает наши души,
а не удачи ваши, дурочки.
Но вот когда бушует дикий смерч,
когда в эфир, объятый жутким свистом,
стучат обезумевшие радисты,
увидев, как в каюту входит смерть,
тогда из нашей трусости и лжи
в какие-то неведомые уши
мы все кричим "Спасите наши души!",
а Господь Бог спасает нашу жизнь,
мы все кричим "Спасите наши души!",
а Господь Бог спасает нашу жизнь.
*
Лишь гроза ударит где-то,
вспоминаю это лето,
вспоминаю это лето
над затихшею рекой.
Там в лугах по тропке узкой
ты сбегаешь в нашу юность,
словно звонкий луч июньский
на ладони луговой.
В эти грозовые ночи
становились дни короче,
становились дни короче,
в палисадниках горя,
И под легкой лунной сенью
ты взбегала по ступеням,
словно тонкий луч осенний
на ладони сентября.
От предчувствия разлуки
заметались твои руки,
заметались твои руки
в хороводе снежной тьмы.
Ах танцуй, танцуй, как прежде,
в этой призрачной одежде,
как прозрачный луч надежды
на ладони у зимы.
Словно две мольбы о счастье,
твои тонкие запястья,
твои тонкие запястья
разбудили мои сны.
Ах, давай вернем все это,
у надежды есть ответы:
это ты, как лучик света
на ладони у весны.
Осень
Какая осень на дворе
стоит сегодня в октябре,
как будто чаша с молоком разбилась оземь.
Как будто из заветных стран
плывет по городу туман,
а над туманом золотится эта осень.
Какая осень, черт возьми,
как будто сказочник возник
из той страны, где нет ни горя не обид.
Как будто из заветных стран
плывет над городом туман,
а над туманом золотится эта осень.
И то ли шепот, то ли звон,
когда листы слетают с крон,
как будто чаша с серебром разбилась оземь...
Санечка Орлов
Сколько было нас Орлов,
и веселых, и певучих,
но сиял, как божий лучик,
только Санечка Орлов.
Только Санечка Орлов
нас учил без лишних слов.
"Каждому своя дорога,
разлюбезные дружки,
вы простите мне стишки.
Вы простите мне стишки –
это все от них морока.
Если я умру до срока,
вы простите мне стишки".
Мы на праздничном торжке
заливались голосами,
но звенел всех звонче Санин
бубенец на колпаке.
Это Санечка Орлов
нас учил без лишних слов.
"У меня, у скомороха,
много песенных затей.
Стишки простите мне друзей.
Вы простите мне друзей –
это все от них морока.
Если я умру до срока,
вы простите мне друзей".
Ну, а если пел Орлов,
от его, от песен звонких,
все окрестные девчонки,
навзничь падали без слов.
Это Санечка Орлов
нас учил без лишних слов.
"Это кто не понимает,
что такое наша жизнь?
Да это – девушка бежит.
Это - девушка бежит,
и лицо ее пылает,
платье ноги обнимает.
Вот так девушка бежит".
И лицо ее пылает – вот так девушка бежит!
Платье ноги обнимает – вот так девушка бежит!
"Вот так девушка бежит,
и лицо ее пылает,
платье ноги обнимает.
Вот так девушка бежит!"
Во Коломенском
В стольном граде, во Коломенском посаде
на крылечках Мани с Ванями сидят,
всю-то ночку в соловьином палисаде
только досочки тесовые скрипят.
Потому что вот такие наши девы,
ихни девы – это прямо срамота.
Ихня дева против нашей королевы –
просто вешалка для модного пальта.
Наши милки все гремят, как молотилки,
их молчат, как будто тумбочки в кустах.
Нашу милку, хоть за так, хоть за бутылку,
ихню милку ни за водку, ни за так.
Потому что во саду ли, в огороде,
наша баба до работы горяча.
Наша баба хоть при всем честном народе,
ихня только под присмотром у врача.
Наши жены – это пушки заряжены,
бухнут во поле, разносится в лесах
Наши жены ходят в шубки наряжены,
ихни даже экономят на трусах.
Потому что вот такие наши жена,
а не то, что эти вешалки в пальте.
Наши жены только ночью обнажены,
ихни даже на работе в декольте.
Во Коломенском высокие заборы,
на ночь двери запирают на запор.
Как трехрядочка зарядит переборы,
даже бабки вылетают за забор.
У бабуси были два веселых гуся,
у дедуси был заморенный гусак.
Как ударили дедуси по бабусям,
все бабуси оказались на сносях.
Нашей деве можно только сильно верить,
а умом ее, конечно, не понять.
Нашу деву и аршином не измерить,
ихню деву – просто не во что обнять.
Потому что вот такие наши девы,
ихни девы - это прямо срамота.
Ихня дева против нашей королевы –
просто вешалка для модного пальта.
Сонеты
I.
Дойду до неба, в землю упаду,
звезду свою сквозь слезы не узнаю.
Как говорится, плачу и рыдаю,
но сам к себе до смерти не приду.
Но сам себя до смерти не найду,
и только там, в какой-то жизни новой
качнусь, быть может, веткою лиловой.
Качнулся лист.
Все чисто на пруду...
II.
Продрогшие пруды занемогли;
все мгла да мгла, хотя б глоточек света !
Опять с утра на землю небо сверглось,
никак не оторвется от земли.
Касаясь взглядом отчужденных лиц,
я проклинаю пристальное зренье:
сквозь тучи продирается прозренье,
пока в ознобшей почке зреет лист.
Еще ненастлив наст, и горожан
не обуяла тяга к гаражам,
и к перемене мест не обуяла,
и лишь всю ночь, подобно двум ножам...
И лишь всю ночь, подобно двум ножам,
В разрыве туч звезда моя дрожа
III.
Мы думали, что атом не делим.
Мы думали, мы думали... - Спинозы !
Сказать по правде, чуяли спиною,
что не делим полуокрепший дым
над старой деревенскою трубою,
и что неотделим плывущий клин
от чистого серебряного звука,
и что не властна дерзкая наука
над красным смехом стынущих калин.
И вот помечен атом, свет разложен,
нейтриновый поток пронзает птичий клин.
Я верю, верю физикам, но все же
есть некий атом, тот, что неделим.
Есть некий атом,
тот,
что не делим.
IV.
От юности своей не отрекусь :
томление, восторг, потворство риску,
запретный плод, а проще - всякий искус
отважно юность пробует на вкус.
Прекрасен бег раскованных коней.
Те мальчики, да будут не судимы !
А вы, самодовольные седины,
достойны ль так же вы тех хлестких дней,
качнувшихся у страшной середины ?
Достойны ли той пламенной любви ?
Такой самоотверженной и чистой,
что представлялась мальчикам Отчизна
прекрасным храмом.
Что представлялась мальчикам Отчизна
прекрасным храмом.
Храмом на крови.
V.
Под старой Рузой с другом дорогим
мы слушали со смехом и слезами,
как вьюга гребни снежные срезала
и с труб срывала одичалый дым.
Уже давно позевывала печь...
Хотелось то ли плакать, то ли петь,
то ли грустить о молодости звонкой.
Но всю-то ночь в полях гремел поземкой
февраль, и оробелая лоза,
дрожа, остекленела у порога.
И утром по стеклу скатилась строго
холодная весенняя слеза.
VI.
Вы замечали, как прекрасны рощи
в начале марта, в снежной синеве ?
Вам не казалось, будто осень ропщет
в еще не распустившейся листве ?
Ответьте мне по сердцу, замечали,
как бедные березоньки молчали,
как ветки о листве своей скучали,
едва лишь март вступал в свои права ?
А рядом с ним на мерзлых косогорах
уже цвела в снегу полужива,
шепча полузабытые слова
минувших или будущих раздоров,
опальная осенняя листва.
VII.
Как ветреней, как переменчив март.
Вот снова снег упал, и сразу стало тише,
машины глуше, молчаливей мать,
да хлопотливей голуби на крыше.
Ты счастлив ли, простуженный сизарь ?
Ты, мама, знаешь, с кем тебя сличаю ?
В Серебряном Бору к моим слезам
неравнодушен этот снег случайный.
Пусть он сойдет, и я не избегу
такой же участи и уплыву когда-то...
Но, мама, посмотри, как сизари крылаты,
как тишина бела на мартовском снегу.
Была бы музыка, а жизнь
пускай нас мучит и калечит.
Ты этот груз возьми на плечи
и до последнего держись.
Была бы музыка. В душе
есть уголок для этой музы.
Ты с нею вынесешь все муки,
хоть жизнь окончена уже.
Хоть жизнь окончена, но миг
еще не пробил твой последний,
и ты стоишь как бы посредник
между богами и людьми.
Между богами и тобой
семь струн натянуто певучих,
и каждый звук, как тонкий лучик
пронзает купол голубой.
И отвечает небосвод,
то молнией, то птичьей трелью,
то колоколом, то свирелью,
и это - семь простейших нот
*
А что, мои дубы,
вас тоже время косит?
Вы помните столбы
огня над головой?
Под самолетный вой,
когда нам было восемь,
как нужен стал нам, осень,
червонный голос твой.
А что была война,
и бомбы воздух рвали,
не наша в том вина,
не мы тому виной.
Мы воздух - как вино,
и горе забывали,
печали заливали
сентябрьским вином.
Пускай листы летят
над опустевшей Пресней,
пускай стучат, грустя,
в холодное окно.
сентябрь, ты мой сентябрь,
мой рыжий сотрапезник,
пусть грустны наши песни,
не мы тому виной.
*
Старый парк над уснувшею Москвою,
расколдуй мое сердце от любви.
Только час мне с тобою –
в горсти слезы милые ловить
Нам с тобой жить осталось до рассвета
увезут на рассвете поезда.
Над водой плачет верба
и грустит полночная звезда
*
У охрипших песен много преимуществ.
Для охрипших песен гитара - в самый раз.
С ними нам не надо сложного имущества,
да и им, должно быть, не хватает нас.
Только бы их пели на душистом лапнике,
только бы их слушали сосны у костра,
только бы сами, с плеч не скинув ватники,
спорили с гитарою до утра.
Мы с собой их возим без чехлов и сумок,
с сухарем последним держим про запас,
мы им помогаем выжить в сером сумраке,
и они частенько выручают нас.
Мы с собой их носим по таежным топям,
носим, если даже выбьемся из сил.
Мы свои печали в этих песнях топим
и совсем не знаем, кто их сочинил.
Может быть, услышав, вы пройдете мимо:
музыка банальна, тема не умна...
Но у этих песен губы, как у милой,
руки, как у мамы, а голос, как у нас.
*
Убегу, как меня не держи,
от шальной, от московской весны,
от которой чернеют осины,
и туманные плачут дожди.
Убегу, убегу, убегу,
позабуду печальные очи,
буду слушать певучие ночи
на таежном глухом берегу.
На бульварах дожди отзвенят,
на бульварах меня не ищите,
по моим телеграммам прочтите,
как дороги качают меня.
Убегу, как меня не зови,
от шальной, от московской весны,
от которой чернеют осины,
и печалятся очи твои.
А потом в глубине октября
ветер синие крылья уронит,
и на старом московском перроне
два печальных костра отгорят.
*
Мы с нашей судьбою не спорим
и слова не просим назад.
За птицами к белому морю
весной наши песни летят.
Мы их догоняем в составах,
у окон не спим до утра.
Назад убегают заставы -
свидетели наших утрат.
Я кланяюсь северным соснам
и северной белой воде,
пока под неистовым солнцем
три месяца тянется день.
Пока наши чувства омыты
туманами белых ночей,
пока наши очи открыты
сиянию милых очей.
А если порвутся причины,
причины поступков и чувств,
попросим у Бога кончины
смешной и нелепой чуть-чуть.
И чтоб над печальной могилой
веселая верба цвела,
высокое солнце светило,
и ласточка гнезда вила.
*
Вдоль полосатых верст
уводит нас дорога
от милого порога
до голубых небес.
Она пылит, пылит,
а сердце плачет, плачет,
и странную удачу
конец пути сулит.
Куда нас путь ведет ?
Кому молиться станем ?
В какой ударим ставень ?
И кто нас в доме ждет ?
Как мимолетный час,
промчатся наши годы,
и золотые горы,
конечно, не для нас.
Вдоль полосатых верст
уводит нас дорога
от милого порога
до голубых небес.
И у какой черты
откроется причина,
простая, как кончина
у столбовой версты ?
*
Прости меня, дорога,
за грубые ботинки,
ведь мне всего дороже
дорожный посошок.
Меня к тебе направила
таежная тропинка,
и песню мне придумал
пастушеский рожок.
Зачем мне, в самом деле,
квадратные квартиры,
когда кричат, как дети,
веселые дрозды.
И как бы там кареты
победно не катили,
я первым дошагаю
до утренней звезды.
Летит по небу ветер,
плывет вода по речке,
а я живу, поверьте,
как ветер и вода,
иду с пустой котомочкой,
накинутой на плечи,
пою смешные песни
и плачу иногда.
Еще мне топать-топать,
любезная дорога,
до синего флагштока
у трех больших камней.
Путь ждет меня далекая
смешная недотрога,
вот кончится дорога,
и я увижусь с ней.
*
Печалюсь я. Есть у меня судьба,
царевною рожденная раба.
В расцвете дня и в полночи пустой
моя судьба - звезда над Воркутой.
Над белой тундрой – лебединый стон,
над белой тундрой - мой усталый сон.
А сниться мне кольцо любимых рук,
прости меня, мой ненаглядный друг.
Прости меня, и пожалей меня,
уводит тундра за руки меня,
и надо мною ветер голубой
качает вновь кудрявой головой.
Судьба моя - печальная звезда.
На север нас увозят поезда.
И от версты и до другой версты,
как от Москвы до черной Воркуты.
Тундра
Тундра! Тундра!
Тундра меня выманивает.
Тундра! Тундра!
Зеленым платком помахивает.
Тундра
рядом со мною помалкивает.
Тундра! Тундра!
Душу мою выматывает.
Ночью! Ночью,
когда далека еще осень,
птицы, птицы
ночью идут над солнцем.
Солнце
ночью около сосен.
Сердце
ночью бродит бессонно.
Парус! Парус!
В тундре, как в тихой пристани.
Пристань! Пристань
мы из брезента выстроили.
Песни
отступили пред письмами.
Парни
смотрят на запад пристально.
Тундра! Тундр;а!
Тундра меня выманивает.
Тундра! Тундра!
Зеленым платком помахивает.
Тундра
рядом со мною помалкивает.
Тундра! Тундра!
Грязь из меня вымарывает.
*
Добрый молодец, да коса сажень,
я спою тебе, спою, че скажешь.
Я спою тебе, че изволишь, дак,
о судьбе своей, вольной волюшке.
Уходил я в даль по семи ветрам,
уплывал я, да, по семи волнам.
По семи волнам плеснет веслецо,
не мелькнет ли там милое лицо ?
Моя милая из родных сторон,
моя милая из светлых хором.
В чужу сторону, разлюбезный свет,
посылала мне дорогой привет
Я бродил во брод и в реке тонул,
из глубоких вод тот привет тянул,
ан спасла меня русая коса,
обняла меня девица-краса.
Хмельной-пьяный мед поднесла сама,
от ее щедрот я лежал в умат.
За ее любовь в друга выстрелил:
как подраненный, руки выстелил.
На чужбинюшке схоронил друга,
а следы мои замела вьюга.
И лихой судьбой мне приказано,
что путь к дорогой мне заказанный.
Мою лапушку купец высватал,
мои оченьки ворон выклевал.
И брожу теперь, боронюсь от глаз,.
о любви своей я пою для вас.
*
От себя бежал я с криком,
запродал себя недаром
я цыганским синим скрипкам,
их малиновым гитарам.
Мне судьбы своей не жалко,
не раскладывай гаданья,
не гадай ты мне, гадалка,
лучше песню зарыдай мне.
Про твои степные травы,
про ненастье голубое,
про жестокую забаву,
что назвали мы любовью.
Ты запой, а я заплачу,
вспомнив девицу-царицу:
две косы ее за плечи
улетали, словно птицы.
Погасали, загорались
два зеленых полнолунья.
За лесами, за горами
я от них ополоумел.
Снегом милый след засыпан
злою вьюгой спозаранку.
Ты пляши, кудрявый цыган,
плачь, лукавая цыганка,
над любовью - сладкой мукой,
над печалью - над разлукой...
Кони вороные
Полуночная тревога сердце бедное застало,
ты идешь сквозь сонный город в тишине полузабытой.
За Рогожской и за Курской, за Калужской заставой
друг почудятся, послышатся
безумные копыта.
Ах вы, кони, мои кони вороные,
вы копыта в звонкий топот уронили.
От ковыльного кургана и до неба
степь распахнута для скифского набега.
Разметнулась над Россией синевы крутая брага,
ветры дольные поникли по оврагам и озерам.
За последнею дубравой, за державною заставой
ты идешь широкой рысью
настороженным дозором.
Ах вы, кони, мои кони вороные,
вы копыта в звонкий топот уронили.
От ковыльного кургана и до неба
степь распахнута для скифского набега.
Ты несешь сквозь сонный город сердце, полное тревоги,
и звучат слова любови, словно колокол венчальный.
На Рогожской и на Курской, и на Муромской дороге
над сердечною разлукой
две сосны стоят печальных.
Ах вы, кони, мои кони вороные,
вы копыта в звонкий топот уронили.
От ковыльного кургана и до неба
степь распахнута для скифского набега...
Степь распахнута
для скифского набега!
*
Останови меня на пол пути к признанью,
останови меня в пол шага от любви,
в пол сердца от тоски, в пол звука от рыданья
на пол пути к тебе меня останови.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
Весна плыла рекой от старого вокзала
к вечерней синеве мерцающих небес.
Я уходил с тобой в знакомые кварталы,
как будто уводил тебя в апрельский лес.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
Так плакала капель, так звонко ты смеялась,
так длилась эта ночь прозрачна и ясна,
как будто для того, чтоб навсегда осталась
несбывшейся любви та давняя весна.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
*
Перебор гитары. Перебранка.
Снова тишина.
Засыпают Кирова, Лубянка,
площадь Ногина.
В темноте неоновый осколок
прочеркнул, как нож,
мимолетный дождь твоих заколок,
мимолетный дождь.
В двадцать лет не чувствуют усердно:
страсть гремит в ушах!
В двадцать лет не знают, что у сердца
Теплится душа.
Это будет, когда боль оглушит,
будет впереди:
седина твоя услышит душу
на другой груди.
И внезапно заболит, как рана,
та, иная боль.
Перебор гитары. Перебранка.
Снова мы с тобой.
И опять неоновый осколок
прочеркнет, как нож,
мимолетный дождь твоих заколок,
мимолетный дождь.
*
Когда осенняя река,
сама плывет за облака,
и пишут в небе журавли: "Пора, пора..."
Мы забываем о делах,
мы вспоминаем о друзьях,
и жжет нам очи дым походного костра.
Ты другу шлешь немой привет,
а друга тоже дома нет,
он, как и ты, уехал к черту на рога.
Он, проклиная, достает
корреспондентский свой блокнот
и прославляет камчадальские снега.
Но лишь затеплится весна,
мы вновь хмелеем без вина,
едва заслышим, как проходят косяки.
И жизнь плывет навстречу нам
как счастье с горем пополам,
и только грусть осеребряет нам виски.
Золотая труба
Отец постарел, его голос ослаб,
и годы его пролетели до срока
в широкой степи под курганом высоким
с фанерными звездами воинских слав.
Казачья лава кипит впереди,
наметом идут красноармейские кони,
и шашка в руке прикипела к ладони,
и алые банты цветут на груди.
Не сходит улыбка с родного лица
в семейном альбоме на стареньком фото,
и парни с гранатами у пулемета
стоят над судьбой, обнимая отца.
Уходят отцы и уносят, скорбя,
гремящие марши двадцатого года,
где это волшебное слово "Свобода!"
им пела в боях золотая труба..
Послевоенный вальсок
В сумерках мая смутно белеет лицо,
милые косы на плечи упали.
Кружится в парке
Послевоенный вальсок,
кружатся пары, кружатся пары.
Помнит площадка, как в сорок первом году
шли в ополченье эти московские парни.
Собственной жизнью одолевали беду,
чтобы услышать
музыку в летнем саду.
Девичьи губы – возле солдатских наград,
возле нашивок - девичьи очи.
Кружатся в парке тени погибших ребят,
павших под Ельней, павших под Оршей.
Скоро над Вислой
вечный взметнется огонь,
скоро над Волгой
встанут гранитные парни,
чтоб в этот вечер на золоченый погон
тихо слетала
нежная эта ладонь.
Страшной зимою заиндевевший висок
робко ласкают девичьи пальцы.
Кружится в парке послевоенный вальсок,
кружатся пары, кружатся пары.
Голос вертолета
Мы по земле, а вы по небесам.
Мы по тайге, а вы по небосводу.
Мы вас клянем в ненастную погоду,
но все равно мы все прощаем вам.
Пока смеется голос вертолета,
и на посадке лопасти свистят,
и три веселых молодых пилота
несут нам хлеб и письма от девчат.
А над тайгой проходят облака.
А в облаках фронтально бродят грозы.
И по стеклу летят косые слезы,
и небеса вас милуют пока.
Пока смеется голос вертолета,
и на посадке лопасти поют,
и трех веселых молодых пилотов
друзья и жены беспечально ждут.
Мы от винтов, а вы идете в высь.
Мы в бурелом, а вы идете в небо.
И как кусок заветревшего хлеба
переломилась наша с вами жизнь.
Поет и плачет голос вертолета.
В ответ тайга рыдает и поет.
Так дай вам Бог счастливого полета
за всех, кто свой не долетел полет.
Летуны
По взлетным полоскам идут летуны
в потертых кожанках и галстуках черных,
идут летуны, и балдеют девчонки
от из высоты и от их крутизны.
Идут летуны из объятий и снов,
еще на губах у них вкус поцелуев,
но техник в снегу у кабины колдует,
и небо, нахмурившись, ждет летунов.
Со взлетных полосок – в распахнутый труд,
нам не расскажут в последних известьях,
как ходит полтонный пакет на подвеске,
и лопасти ветер разгневанный рвут.
Что письма любимых и россыпь огней,
и рев буровых на торфах Самотлора
подвластны высокому пенью моторов
и твердым ладоням небесных парней
По взлетным полоскам идут летуны
в потертых кожанках и галстуках черных,
идут летуны и балдеют девчонки
от их высоты и от их крутизны.
И все они молоды, черт побери,
Годам к двадцати целый мир облетели,
годам к тридцати смерти в очи глядели,
годам к сорока их зовут "старики".
*
На усталом снегу замерзают метели,
в небесах остывает ночная звезда.
Скоро сказки мои отцвели-отгорели,
сколько сказок и снов унеслось навсегда
и исчезло вдали.
Но подуют ветра, им откликнутся ветки,
в подворотнях апреля скворцы зазвенят,
сердце тронет любовь, и, как будто навеки,
подмосковные ливни оставят меня
на пороге земли.
Обращаясь к Земле, к небесам ее милым,
голубым океанам и синим морям,
я прошу у судьбы, чтоб достало мне силы
пред последним путем поклониться друзьям,
не уйти, не простясь.
Чтоб склонились они над застольною чашей,
чтобы с прежней отвагой взглянули окрест
и веселыми песнями юности нашей
проводили меня от земли до небес
в предпоследний мой час.
И в последний мой час.
*
Любимые друзья, как вьется между нами
на тысячу парсек железная змея...
Наверное душе за то дается знанье,
что ваши голоса поют не для меня.
Усталые глаза грустят по палисаду,
в глазах такая боль - прошла пора смотрин.
Наверное любовь дана всем Александрам,
смятение сердец - отличье вех Марин.
Проходит время клятв мальчишеских - на верность.
Проходит время снов, летящих в звездопад.
Внезапная тоска, случайная неверность...
По все же снится нам спасительный обряд.
Сияют небеса над милыми глазами,
и кубок наш кипит над дружеским столом,
и наши голоса над вещими словами
отмечены судьбой, как руки над огнем.
Так преображена разбуженная лунность,
так слышен зов ночной Москвы из тишины.
И легкая слеза, летящая на струны,
смиряет женский жест над звуком. жестяным.
Поскольку наша ночь, и судороги бденья,
и наша маята над плоскостью стола -
лишь одинокий миг во власти отчужденья...
Но так прекрасен март.
А жизнь светлым светла…
*
Дорогие мои, помогите признаться,
обвиняйте разлуку, не вините меня:
бородатый бродяга с судьбой рудознатца
я тоскую без вас, как костер без огня.
Дорогие мои, я молчу не случайно,
одинокость свою положив на весы:
между нами легло ледяное молчанье,
я скорблю протяженностью каждой версты.
Я молю, пощадите меня, верстовые,
за плечом Хаир-Хана в дали от Москвы.
Мне впервые не снятся ее мостовые,
только - вы, дорогие мои, только - вы.
Как суметь мне без вас, я сказать не сумею,
сотни радостных слов и пророческий глас,
сотни счастий и слав, жало мудрого змея –
на один только миг променял бы сейчас.
На один только шаг у родного колодца,
где гуляет январь по бульваром нагим,
на один только миг, тот, который зовется:
"Как с дружком дорогим, как с дружком дорогим".
Под ударами вьюг отгибаюсь, как донник,
за плечом Хаир-Хана в дали от Москвы.
Я тоскую без вас на гобийской ладони.
Только - вы, дорогие мои.
Только - вы!
*
Боже праведный, друг дорогой,
как легко наши ночи остыли
над кострами огромной России,
где мы песни слагали с тобой.
Как легко упорхнули из рук
эти песни с простыми слогами,
те, в которых, любезный мой друг,
мы не разу с тобой не солгали.
А теперь...Что нам делать теперь? ?
Вот порог возле белой постели,
и не выбритый голос метели
задувает в раскрытую дверь.
Но взгляни, мой хороший, назад,
на полярные склоны Урала.
Там, как прежде, пирует закат
на роскошном крыле перевала.
И наверное кто-то другой
с кем-то делится коркою хлеба.
Значит, правильно этому небу
мы молились, дружок дорогой.
Так давай на пороге беды
у костра перед дальней дорогой
напоследок попросим у Бога
по глотку ледниковой воды.
В Серебряном Бору
В Серебряном Бору над тихою водою
спят сосны до утра на медленном ветру.
Как далеко ушли, любимая, с тобой
от соловьиных снов в Серебряном Бору.
Ты слышишь, в той дали, на Хорошевском склоне,
в вечерней синеве апрельскую капель:
играет на трубе свой плач по Барселоне
соперник вечный мой, божественный Мигель.
Пропела наша жизнь серебряной трубой...
Но я тебя зову и за руки беру,
чтобы проснуться вновь, любимая, с тобою
от соловьиных снов в Серебряном Бору.
Исток
Исток, питающий стихи,
о мой, серебряный и грустный,
вечерний свет!
Сквозь времена плыви по руслу
в объятьях медленной реки.
Пока спасительный пожар,
объятый позднею любовью,
по палисадам Подмосковья
в последний раз не пробежал.
Гляжу, гляжу тебе во след,
о мой, серебряный и грустный,
вечерний свет,
сквозь времена с тем дивным чувством,
которому названья нет.
Плыви, серебряный, плыви,
встречать рассеянную осень,
сквозь времена, средь милых сосен,
вечерний свет моей любви.
Плыви, серебряный, плыви...
*
На восемнадцатой весне
весна в окно мне постучалась,
апрельской веткою в окне
моя любовь обозначалась.
Так кратко длился этот день,
так быстро минул день давнишний,
едва лишь вспыхнула сирень,
да уронила ветки вишня.
Я говорил: "Забудь меня,
моя любовь, моя отрада.
Уже сгорел за гранью дня
апрельский ливень звездопада."
Но, обжигая, как огонь,
через темнеющие тучи
струился на мою ладонь
холодный свет звезды падучей.
Лета минули, стихли сны,
и опустело время в доме.
Но слезы милой с той весны
не высыхают на ладони.
Перенесен через года,
шепчу с надеждою отчаянной:
"Не угасай, моя звезда,
звезда той первой и печальной..."
Гори, гори, моя звезда…
*
Милый март головою усталой
на последний склоняется лед.
Кто там плачет над старой гитарой
Кто там грустные песни поет ?
Не печалься, мой друг, не печалься,
не виновны ни я и ни ты.
Это время глядит безучастно
на печальные наши черты.
Нам теперь не заснуть, не проснуться,
не забыться без ветреных слез.
Потому-то в любви нам клянутся
одинокие ветки берез.
Потому-то милей нам и проще,
позабывши про ложь и обман,
повенчаться с березовой рощей,
полюбить этот синий туман.
Чтобы, выйдя в широкое поле,
за стеной городского вранья
напоследок глотнуть вольной
воли, покидая родные края.
До свиданья, друзья и подруги,
милый март с затаенной листвой...
Чертит коршун холодные круги
над усталой моей головой.
*
За городом пологий склон
в оглохшей зелени озимых.
Залетный северный зазимок
слетает с опустелых крон.
Давно пора бы стать зиме,
но льнут у осеннему настою,
как будто кони к водопою,
дома, сошедшие к земле.
Вот так! Стоять за "окружной",
на лес смотреть, не отрываясь,
и слушать тихий звон трамвая
захолодевшею спиной.
И, может быть, и, может быть,
не рассуждая и не споря,
ты вдруг поймешь дома и поле
и грустный быт благословишь.
И грустный быт благословишь...
Фили
Спасибо вам, Фили, за первую любовь,
за то, что я пришел на берег ваш печальный,
за то, что у подножья ваших кленов и дубов
остался голос мой среди листвы опальной.
Горела за рекой осенняя Москва,
оставив нас одних, одних на целом свете.
Не знаю, как бы я судьбу свою заметил,
когда б ни ваших крон волшебные слова.
Спасибо вам, Фили, за ваш зеленый дом,
за ваши небеса над милыми глазами,
за то, чтобы однажды в изголовии моем
взметнул усталый клен оранжевое пламя.
Чтоб я прильнул спиной к песку родной земли,
прощаясь навсегда с опальною листвою,
чтоб ваш державный шум, плывущий над Москвою,
услышал голос мой:
"Спасибо вам, Фили..."
Израненный голос
Израненный голос, израненный голос
у губ затихает, как голубь ручной.
Последнее счастье - зеленая волость
высокие травы сомкнет надо мной.
Весенние ливни мне слезы омоют,
спаленное горло лесные спасут дрозды,
и тихие звезды взойдут надо мною
из тихого говора тихой воды.
От выцветшей синьки девичьих косынок
опять забелеет не скошенный луг,
опять затрепещет тревожный осинник,
и снова умолкнут все звуки вокруг.
Чтоб тихие клятвы бессонной гармони
по позднего света будили девичьи сны,
чтоб сердце любимой забилось в ладони
испуганной иволгой травах лесных.
Прощай, моя юность, прощай моя юность,
любовные речи, ночная божба.
Виски холодит мне осенняя лунность,
звенящей листвой облетают года.
Но майская брага хмельная, как прежде,
бессонной гармонью над лугом всю ночь поет.
И тянется к ней, как к последней надежде,
израненным голосом сердце мое
Москва-река
Как ветер тих, как зелен луг
на берегах твоих излук,
приплывшая издалека,
Москва-река, Москва-река.
Дома, причалы и мосты
не омрачат твои черты,
пока тобой ласкает взгляд
Нескучный Сад.
Дни уплывали и лета,
я уплывал и улетал,
но каждый день издалека
меня звала Москва-река.
Родное небо снилось мне
в ее спокойной глубине,
а небесах плыла легка
Москва-река.
Любимая, пойдем со мной
на этот берег неземной,
увидим вновь, как мы вдвоем
по нашей юности идем.
Как горячо сплетенье рук
на берегах ее излук,
и как любимая близка
Москва-река.
*
Улетаю опять, не успев наглядеться
на любимые снеги далекого детства.
И любовь, и судьбу, словно птицу из рук,
выпускаю опять на пороге разлук.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок, тоскую по белой зиме...
Но летит самолет в раскаленное небо,
а друзья остаются на белой земле.
Проплывут под крылом и растают, растают
подмосковных березок последние стаи,
и чужая земля свой немыслимый зной
раскаленным крылом распахнет надо мной.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок, тоскую по белой зиме...
Но саманная пыль застилает пол неба,
и змеится песок по полынной земле.
Высоко, высоко - над ковыльным курганом -
ходят в небе орлы голубыми кругами.
Ходят в небе орлы, но и с их высоты
не увидеть, как мне улыбаешься ты.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок тоскую по белой зиме,
где над стаей берез только ты - мое небо,
только ты - мое солнце на этой земле.
*
Простите меня, что томлюсь непонятной тревогой,
друзья отступают, и вот уже пусто окрест.
Вот-вот впереди над моей замаячат дорогой
сырая ветла и сосновый нетесаный крест.
Я прожил свой век, ни годков, ни обид не считая,
без горьких раздумий о скорбном привале в пути.
Простите меня, дорогие, и ты, дорогая,
скажи на прощанье свое золотое прости.
Не надо венков, да и почестей тоже не надо,
довольно с меня и моей молчаливой хулы.
А все же признайте, какая большая награда –
заснуть невзначай у сырой подмосковной ветлы.
А утром проснуться, и мир, о котором мечталось,
стоит над тобою, как будто шатер голубой.
И значит все то, что тебе в этой жизни досталось,
ты в легкой котомке унес на прощанье с собой.
*
Аккорд
До какой же поры им еще потрошить нашу веру?
Сколько нам на юру голосить до разрыва аорт?
Мы роняем стихи,
и по ветру, по ветру, по ветру
отлетает от сердца
аккорд.
Прорастали крыла, пробивая некрепкие спины,
только перья сожгло бесконечное это вранье,
и теперь, постарев и бессильные руки раскинув,
мы срываемся вниз,
словно с голых крестов воронье.
Как сечет по зрачкам, как болят ослепленные вежды,
как в усопших глазах застывает навечно укор.
Мы роняем стихи,
и к надежде, к надежде, к надежде
отлетает от сердца
аккорд.
Как мы чтили ее, как великую нашу кохали,
все мечты про нее, все дела и слова для нее,
и теперь, постарев, не дойдя до сияющих далей,
мы срываемся вниз,
словно с голых крестов воронье.
Отлетает душа, не отлившись ни в деле, ни в слове,
мостовые гремят под шагами железных когорт.
Мы роняем стихи,
и клюбови, к любови, к любови
отлетает от сердца
аккорд.
Отлетает аккорд, навсегда отлетает от сердца,
от тоски матерей и от песен несчастных отцов,
и печально стоят и глядят три сестры милосердных,
как срывается вниз
воронье с подновленных крестов.
*
Как дается шаг вперед ?
Он по-разному дается.
Скажем так, как меч куется –
тыща взмахов наперед.
А потом - в каленый лед
и опять тебя на плаху. Вот
какую платят плату
за малейший шаг вперед.
Как дается шаг назад ?
Скажем так, не без мученья.
С легким вздохом облегченья:
"Господи, не виноват!"
А потом - кромешный ад
злобы, страха и разврата.
Вот какую платят плату
за малейший шаг назад.
Как дается право жить ?
Скажем так, как Бог положит.
Сам не сможешь, друг поможет
жизнь за друга положить.
Жизнь за друга положить,
или голову на плаху.
Вот какую платят плату
за простое право жить.
В кандалах родной стропы –
вот и вся твоя свобода:
от земли до небосвода –
звон натянутой струны.
Кардинал
Пускай минует сто эпох, пройдет веков немало,
падут король и президент, и венценосный дож,
мы без особого труда узнаем кардинала,
одетого в железный меч и серый макинтош.
Так незаметен, черт возьми, его наряд мышиный,
его лица не отличишь от миллионов лиц.
Но все ж за лошадью его и за его машиной
бегут восторженной толпою жители столиц.
Он охраняет их уют как вечную основу,
его законы их сердцам так много говорят...
А кардинал махнет платком и каждого восьмого
без угрызений повелит упрятать в лагеря.
И в прорезиненных плащах гвардейцы кардинала
хватают юных простаков и старых чудаков.
Бросают в руки палача гвардейцы кардинала –
он отпустил им все грехи за тяжестью оков.
Пускай нам обещают жизнь красивей карнавала,
пусть век настанет золотой, но нас не проведешь...
Мы без особого труда узнаем кардинала,
одетого в железный меч и серый макинтош.
Христос
От песен, что ли, стал я сам не свой,
забыл вчистую все моря и земли,
и ничего на свете не приемлю,
но только этот свет над головой.
Но как ни кинь, отныне и вовеки,
а впрочем так и тыщу лет назад:
они тебе каленый прут - в глаза,
и напоследок - два стежка на веки.
Пойду по миру мыкать свой удел,
пустые руки протяну к надежде.
Слепой насквозь, уж если разглядел
их королей без сволочной одежды.
Они наденут красную рубаху,
возьмут тебя с пустынных папертей.
Топор наверх - и руки до локтей,
и напоследок - голову на плаху.
Выходит так, что эту маяту
перемогал я яростно и страстно,
чтобы судам и пыткам неподвластно
уйти от них за вечную черту.
Но если даже от лихой погони
тебя укроет твой предсмертный стон,
они тебя поднимут до икон,
и напоследок - два гвоздя в ладони!
От песен, что ли, стал я сам не свой...
Исход
Разводит правых и неправых
крутая черная вода.
Над переправою - беда.
Вопит беда над переправой.
Над переправою - звезда
стоит, как будто меч карает
и тех, кто берег подпирает ,
и уплывает навсегда.
А берег рушится во прах,
и подпирающие стонут,
и уплывающие тонут,
и всюду ложь, и всюду страх.
И всюду страх, и всюду ложь,
и свищет ледяная вьюга,
и друг на дорогого друга
за голенище точит нож.
И кто тут правый, кто неправый,
не разберешься никогда.
Над переправою беда.
Вопит беда над переправой.
И было так, и будет впредь,
и в нашу жизнь, и в жизнь иную.
И мы поем нам отходную
пред тем, как насмерть умереть.
Время листопада
Приходит время листопада...
Скажи, любимая, скажи,
зачем от ветреного сада
так скоро отлетает жизнь ?
Рябин рубиновые свечи
пылают, словно в нас самих.
Ах, сколько стоит жизни вечность,
дороже ли, чем смерти миг ?
Когда, любимая, ты спросишь,
о чем тоскует голос мой,
тебе березовая осень
ответит желтою листвой.
Ты эти золотые звуки
мой судьбою назови.
Ах, сколько стоит век разлуки,
дороже ли, чем миг любви ?
Проходит время листопада,
зима касается земли,
и ветки ветреного сада
уже снега перемели.
Но будут жить за свистом вьюги
наперекор метельным снам
и век любви, и миг разлуки,
и наша вечная весна.
Старинные слова
Старинные слова из позабытых книжек,
не задевая нас, проходят стороной.
Но оживают вновь, едва я Вас увижу,
старинные слова "Располагайте мной".
Едва взгляну назад, едва глаза закрою,
из юношеских грез и золотых тревог
Ваш одинокий взгляд сияет предо мною,
и нет к нему дорог, и нет к нему дорог.
Так светит иногда печально и беспечно
полуночным лесам и медленной воде
полночная звезда, угасшая навечно,
в холодном далеко, в холодном далеко.
И через бездну лет к бестрепетной природе,
к безмолвию полей и замерших озер
неясный этот свет целительно нисходит,
как Ваш волшебный взор, как Ваш волшебный взор.
Чем дальше я от Вас, тем мне Ваш образ ближе.
Молю, чтоб обошла беда Вас стороной.
Но оживают вновь, едва я Вас увижу,
старинные слова "Располагайте мной".
Гуляет по вискам студеная пороша,
я вновь наедине с ночною тишиной,
счастливый Ваш покой ничем не потревожу,
но заклинаю Вас: "Располагайте мной".
Клоунада
Ах, клоунада, клоунада,
такая вечная напасть.
Ах, насмеемся до упаду,
ах, негде яблочку упасть.
И вот выходит этот клоун,
смешной веселый человек,
и нам, не говоря ни слова,
рисует собственный портрет.
Ах, портретисты, паспортистки,
ну что вы знаете о нем ?
Глаза той ветреной арфистки
в душе его горят огнем.
Ах, как он плачет, нелюбимый,
над сердцем пряничным своим:
с неотразимой Коломбиной
ушел красавец Арлекин.
Ах, клоунада, клоунада –
хохочет радостный гобой.
Ах, насмеемся до упаду
над ним, а, может, над собой.
И вот опять выходит клоун,
веселый грустный человек...
А медальоне - милый локон
и маслом писаный портрет.
Танго "Тамара"
Сжигают старые дома.
Москва становится все чище.
Но дым спаленного жилища! –
здесь молодость моя прошла.
Здесь из раскрытого окна
сливался голос радиолы,
уча нас лучше всякой школы
любви, добру и красоте.
А голубиные крыла,
пролопотав над голубятней,
обозначались все невнятней
в непостижимой вышине.
Стремилась к той же высоте
травы младенческая поросль,
где мы с тобой стояли порознь,
от немоты сходя с ума.
И я смотрю, как бы во сне,
на торжество стекла и стали,
а над Москвою тают стаи,
покинув старые дома.
Они уходят, но, Тамара,
я снова вижу юным взглядом,
как мы стоим с тобою рядом,
от немоты сходя с ума.
Как будто в позабытом сне,
я вижу, как танцуют пары,
и мы с тобой плывем, Тамара,
в непостижимой вышине.
Мой милый друг
Мой милый друг. Вы помните наш сад,
исполненный таинственного света,
когда из гущи яблоневых веток
внезапно вспыхивал немыслимый Ваш взгляд.
Куда он звал, едва ль Вы знали сами,
я шел за ним, как за своей судьбой.
Ах, боже мой, не высказать словами,
как я боготворил Вас, ангел мой.
Забуду ль я, когда из-под руки
глядели Вы так дико и раскосо,
и по плечам распущенные косы
всю ночь струились, словно две реки.
Терялся я пред Вашими слезами,
понятными едва ли Вам самой.
Ах, боже мой, не высказать словами,
как я боготворил Вас, ангел мой.
В ночном саду нам чистый ветер пел,
там я яблонях жила непостижимость,
там жимолость рассеянно кружилась,
там птицы песни пели. Где они теперь ?
И пусть, мой друг, над Вашими глазами
в другом саду склоняется другой.
Не все ль равно, кто нынче рядом с Вами ?
Мне все равно не высказать словами,
как я боготворю Вас, ангел Мой.
Катерина
Льды апрельские ломает синий ветер,
скоро озеро расплавит золоченая ладья.
И плывут, плывут туманы, укрывая теплый вечер,
где однажды повстречались ты да я.
Помнишь, Катя, ты не смела
на меня взглянуть несмело,
на меня взглянуть несмело,
посмотреть глаза в глаза.
Только солнце загасила,
только губы закусила,
только ночь заголосила,
да ударила гроза.
Отцвела да поосыпалась малина,
затомились луговые от твоих горячих ласк.
Как ты пела, Катерина, как рыдала и молила,
и за солнышком на лодочке гналась.
Я не помню, хоть убейте,
сколько дней мы были вместе,
сколько дней мы были вместе,
сколько зим и сколько лет,
что ты ноченькой творила,
Катерина, Катерина,
и навек заговорила
в росных травах нежный след.
Говорила тебе мама, Катерина,
ты меня сожжешь до пепла и себя не сбережешь.
Ах, зачем ты, Катерина, свой узорный расстелила
полушалок на озерный бережок.
Катерина, Бога ради,
я прошу как о награде,
путь опять пройдет по сердцу
эта тропочка-межа.
Между болью и любовью,
меж любовью и судьбою,
меж судьбою и тобою,
как по лезвию ножа.
Предвечерняя звезда
Предвечерняя звезда
прикоснулась к нам лучами,
повстречались мы случайно,
а расстались навсегда.
Невзначай, невзначай
больше я тебя не встречу,
позабуду этот вечер
как случайную печаль.
Сколько было разных встреч,
но все помнятся до боли
две случайные ладони,
чуть коснувшиеся плеч.
Два отчаянных луча
да несбывшаяся встреча,
лишь остался этот вечер
как случайная печаль.
Предвечерняя звезда,
недосказанная сказка,
загорелась и погасла...
Неужели никогда
невзначай, невзначай
больше я тебя не встречу,
и растает этот вечер,
как случайная печаль ?
Полночная река
Полночная река, и этот берег чудный,
и тихий плеск ветвей, ласкающих волну...
Здесь девочка моя смотрела, как на чудо,
на эту золотую тишину.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега ?
Туманные луга под тихим небосводом,
заветная ветла, где целовались мы.
С небесной высоты сбегали прямо в воду
заречные зеленые холмы.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега?
Мы думали тогда, ничто нас не обманет:
ни тихий плеск ветвей, ни светлая луна,
мелодия любви в сиреневом тумане,
ни эта золотая тишина.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега?...
*
Этих песен уже не поют, и слова их не слушают боле...
Здесь когда-то сирень укрывала от взоров скамью,
здесь когда-то к домам подбегало широкое поле,
и высокие звезды тревожили юность мою.
А теперь по полям зашагали стеклянные башни,
ослепленные окна не видят зеленой травы,
в их зеркальной тени еле слышится голос вчерашний,
угасающий голос любимой Москвы.
Милый друг, не о счастье молю, дал бы Бог лишь покоя да воли.
Нам глядела в глаза безутешная эта страна,
нам хватило с лихвой и тоски, и печали, и боли,
и горячей любови достало сполна.
Отчего ж мы идем, не склоняя ни взора, ни слуха
к незабавенным своим, разоренным нескучным садам ?
Опустели дворы, и последняя наша разлука
незаметно ступает по нашим следам.
Этих песен уже не поют, отлетела певучая стая...
В стены новых домов жестяная стучится листва,
звук скрипит по стеклу, и последние окна листает
за страницей страницу ночная Москва.
И старинный романс, заблудившийся в новых бульварах,
позабыл про себя и слова не припомнит никак,
лишь звучит по ночам одинокая эта гитара,
золотая гитара в усталых руках.
Всадники
Еще не слышно холода и зелена вода,
еще ковыль не вылинял и голоса не стихли...
Рванули годы смолоду неведомо куда,
помчались ненаглядные, до вот года настигли...
Свет да ветер, смех да хохот - по распахнутым степям
поскакали без оглядки двадцать мальчиков безусых.
Горячи у девок губы, да несутся по пятам,
осыпая пыль с полыней,
тридцать всадников безумных.
Кони бесятся от крови, подгоняют времена,
посекли братьев с налета тридцать всадников безумных.
Да не ведают, что травень подгоняет стремена
и бросает им вдогонку
сорок всадников разумных.
Гривы стелятся над степью, рвутся соколы с руки,
бьют по темени с размаху, рассекают воздух плотный.
Рассекают, да не знают, что в излучине реки
изготовилась в засаде
золотая полусотня.
Над змеиною поземкой бьют навскидку винтари:
положили всех разумных, и безумных и безусых.
И свалились под копыта шестьдесят панов безустых,
и прильнули напоследок
к ледяным губам зари.
Омылась снежным холодом зеленая вода.
Еще слеза не выпита, еще ковыль пресветел...
Лишь старый явор слушает, как шепчет вешний ветер:
"Промчались годы смолоду неведомо куда..."
Речка-реченька
Речка- реченька, что ты мне речешь
про лучи нареченной звезды ?
Горячи и заманчивы речи
твоей быстрой пречистой воды.
Руки в травах и губы в отраве,
поцелуи грешны и чисты.
Мнилось мне, что никто не потравит
разнотравной твоей красоты.
Речка-реченька, что ты мне речешь ?
Где тот свет нареченной звезды ?
Так невнятны тягучие речи
твоей черной осенней воды.
Где ты, молодость, - божья милость:
ярость в сердце и слезы в глазах ?
Отгулялась она, истомилась
на зеленых твоих берегах.
Речка-реченька, что ты мне речешь ?
Меркнет свет нареченной звезды.
Смертный круг уже вычертил кречет
над лицом твоей дивной воды.
Но опять двое за руки взялись
да и разом исчезли в лугах:
чья-то жизнь завязалась, как завязь,
на зеленых твоих берегах.
Прости
Горит звезда холодными лучами,
дрожит свеча у жизни на краю,
и только кто-то шепчет мне ночами:
"Не позабудь про молодость свою.
Не позабудь, как ликовало лето,
как старый дом встречал нас на пути,
и сладкий вкус последней сигареты,
и горький вкус последнего прости".
Тот старый дом, казалось, будет вечен,
где - тишина да капельки минут,
где - никого, и знают только свечи,
что были двое и сейчас уйдут.
Сейчас уйдут в ликующее лето,
чтоб навсегда с собою унести
и сладкий вкус последней сигареты,
и горький вкус последнего прости.
Прости, прости, уже снега белеют,
холодный свет стекает по стеклу.
Я ни о чем на свете не жалею,
да только жаль мне молодость свою.
Мне только жаль ликующего лета,
твоих ладоней на моей груди,
и сладкий вкус последней сигареты,
и горький вкус последнего прости.
Только любовь
Ты видишь, как расцветают цветы ?
Ты знаешь, о чем поет тебе ветер ?
Это - весна.
Это — она и ты.
Это вы вместе –
одни на целом свете.
Протяни ладони к любви,
потому что на этой планете -
только любовь,
только одна любовь
нужна на свете,
только одна любовь.
В шепоте майской листвы
Слышится голос влюбленных ?
Это - весна,
это - листва и вы
кружитесь вместе
одни в вихрях зеленых.
Протяни ладони к любви,
потому что на этой планете –
только любовь,
только одна любовь
важна на свете,
только одна любовь.
Прогони тревогу с лица.
Ты слышишь, как неутолимо
в блеске весны
бьются ваши сердца,
ваши сердца -
в музыке целого мира.
Протяни ладони к любви,
потому что на этой планете -
только любовь,
только одна любовь
и есть на свете,
только одна любовь...
Столетняя осень
Столетняя осень
завещанный Богом устав
усталой рукой вышивает по летнему шелку,
горчат небеса, и клыки в беззащитную холку
вонзает с налета безжалостный век-волкодав.
Столетнюю осень несет по пустынной реке
от древних истоков к туманному устью России,
лишь красный платочек дрожит в обнаженной руке
пресветлой осины.
Столетняя осень...
И тысячи, тысячи лет –
все та же краса, и все та же покорность во взгляде,
и тысячи лет на мольбу о всеобщей пощаде
все льется и льется с небес удивительный свет.
И так же призывно серебряный клич вожака
доносится к нам из распоротой крыльями сини,
и тянется к небу с дрожащим платочком рука
пресветлой осины.
Столетняя осень,
прости нас, мы прожили век
не так, как ждалось, и не так, как нам совесть велела.
В твоих небесах небывалой мечтой леденело
багряное пламя, в котором сгорал человек.
И только осина с дрожащим платочком в руке
Сбегала к воде, озаряя ознобшую озимь,
где всех нас к исходу несла по пустынной реке
столетняя осень...
Лене Зайонц
Мне не забыть, как эта гроздь сирени
в ночном окне всегда будила нас,
и эту трудность выбраться из лени,
из лени ласк и ласковости глаз.
Но лишь заря касалася постели,
забыв про все, вы исчезали вдруг...
У Вас всегда семь пятниц на неделе,
мой дорогой, непостоянный друг.
Я думала, быть может, я - не пара,
а лишь случайный яд в его крови.
Но почему тогда его гитара
при мне поет и плачет от любви.
но мы еще романса не допели,
а в тишине уже истаял звук...
У Вас всегда семь пятниц на неделе,
мой дорогой, непостоянный друг.
Ах, Боже мой, какие были ночи !
Какой печальной каждая заря.
Я вас любила из последней мочи,
а все твердили, что любила зря.
Но что мне в том? Гитара на постели
хранит тепло его волшебных рук....
И я опять Вас жду семь дней в неделю,
любимый мой, непостоянный друг.
*
Как хорошо не думать ни о чем,
врубить на всю катушку караоке,
когда ревет и стонет джип широкий,
и ты летишь, и морда кирпичом.
Но вот когда судьба заголосит
и удаль молодецкую придушит,
тогда ты крикнешь "Господи, спаси!",
а Господь Бог спасает наши души,
а Господь Бог спасает наши души,
а не твои, милочек, калачи.
Не дурно также позабыть про стыд
и у судьбы рвануть свою удачу,
пускай потом рыдают все и плачут,
тебя уж нет, твой след давно простыл.
Но вот когда удача закосит,
другой твою удачу оглоушит,
тогда ты крикнешь "Господи, спаси!",
а Господь Бог спасает наши души,
а Господь Бог спасает наши души,
а не удачи ваши, дурочки.
Но вот когда бушует дикий смерч,
когда в эфир, объятый жутким свистом,
стучат обезумевшие радисты,
увидев, как в каюту входит смерть,
тогда из нашей трусости и лжи
в какие-то неведомые уши
мы все кричим "Спасите наши души!",
а Господь Бог спасает нашу жизнь,
мы все кричим "Спасите наши души!",
а Господь Бог спасает нашу жизнь.
*
Лишь гроза ударит где-то,
вспоминаю это лето,
вспоминаю это лето
над затихшею рекой.
Там в лугах по тропке узкой
ты сбегаешь в нашу юность,
словно звонкий луч июньский
на ладони луговой.
В эти грозовые ночи
становились дни короче,
становились дни короче,
в палисадниках горя,
И под легкой лунной сенью
ты взбегала по ступеням,
словно тонкий луч осенний
на ладони сентября.
От предчувствия разлуки
заметались твои руки,
заметались твои руки
в хороводе снежной тьмы.
Ах танцуй, танцуй, как прежде,
в этой призрачной одежде,
как прозрачный луч надежды
на ладони у зимы.
Словно две мольбы о счастье,
твои тонкие запястья,
твои тонкие запястья
разбудили мои сны.
Ах, давай вернем все это,
у надежды есть ответы:
это ты, как лучик света
на ладони у весны.
Осень
Какая осень на дворе
стоит сегодня в октябре,
как будто чаша с молоком разбилась оземь.
Как будто из заветных стран
плывет по городу туман,
а над туманом золотится эта осень.
Какая осень, черт возьми,
как будто сказочник возник
из той страны, где нет ни горя не обид.
Как будто из заветных стран
плывет над городом туман,
а над туманом золотится эта осень.
И то ли шепот, то ли звон,
когда листы слетают с крон,
как будто чаша с серебром разбилась оземь...
Санечка Орлов
Сколько было нас Орлов,
и веселых, и певучих,
но сиял, как божий лучик,
только Санечка Орлов.
Только Санечка Орлов
нас учил без лишних слов.
"Каждому своя дорога,
разлюбезные дружки,
вы простите мне стишки.
Вы простите мне стишки –
это все от них морока.
Если я умру до срока,
вы простите мне стишки".
Мы на праздничном торжке
заливались голосами,
но звенел всех звонче Санин
бубенец на колпаке.
Это Санечка Орлов
нас учил без лишних слов.
"У меня, у скомороха,
много песенных затей.
Стишки простите мне друзей.
Вы простите мне друзей –
это все от них морока.
Если я умру до срока,
вы простите мне друзей".
Ну, а если пел Орлов,
от его, от песен звонких,
все окрестные девчонки,
навзничь падали без слов.
Это Санечка Орлов
нас учил без лишних слов.
"Это кто не понимает,
что такое наша жизнь?
Да это – девушка бежит.
Это - девушка бежит,
и лицо ее пылает,
платье ноги обнимает.
Вот так девушка бежит".
И лицо ее пылает – вот так девушка бежит!
Платье ноги обнимает – вот так девушка бежит!
"Вот так девушка бежит,
и лицо ее пылает,
платье ноги обнимает.
Вот так девушка бежит!"
Во Коломенском
В стольном граде, во Коломенском посаде
на крылечках Мани с Ванями сидят,
всю-то ночку в соловьином палисаде
только досочки тесовые скрипят.
Потому что вот такие наши девы,
ихни девы – это прямо срамота.
Ихня дева против нашей королевы –
просто вешалка для модного пальта.
Наши милки все гремят, как молотилки,
их молчат, как будто тумбочки в кустах.
Нашу милку, хоть за так, хоть за бутылку,
ихню милку ни за водку, ни за так.
Потому что во саду ли, в огороде,
наша баба до работы горяча.
Наша баба хоть при всем честном народе,
ихня только под присмотром у врача.
Наши жены – это пушки заряжены,
бухнут во поле, разносится в лесах
Наши жены ходят в шубки наряжены,
ихни даже экономят на трусах.
Потому что вот такие наши жена,
а не то, что эти вешалки в пальте.
Наши жены только ночью обнажены,
ихни даже на работе в декольте.
Во Коломенском высокие заборы,
на ночь двери запирают на запор.
Как трехрядочка зарядит переборы,
даже бабки вылетают за забор.
У бабуси были два веселых гуся,
у дедуси был заморенный гусак.
Как ударили дедуси по бабусям,
все бабуси оказались на сносях.
Нашей деве можно только сильно верить,
а умом ее, конечно, не понять.
Нашу деву и аршином не измерить,
ихню деву – просто не во что обнять.
Потому что вот такие наши девы,
ихни девы - это прямо срамота.
Ихня дева против нашей королевы –
просто вешалка для модного пальта.
Сонеты
I.
Дойду до неба, в землю упаду,
звезду свою сквозь слезы не узнаю.
Как говорится, плачу и рыдаю,
но сам к себе до смерти не приду.
Но сам себя до смерти не найду,
и только там, в какой-то жизни новой
качнусь, быть может, веткою лиловой.
Качнулся лист.
Все чисто на пруду...
II.
Продрогшие пруды занемогли;
все мгла да мгла, хотя б глоточек света !
Опять с утра на землю небо сверглось,
никак не оторвется от земли.
Касаясь взглядом отчужденных лиц,
я проклинаю пристальное зренье:
сквозь тучи продирается прозренье,
пока в ознобшей почке зреет лист.
Еще ненастлив наст, и горожан
не обуяла тяга к гаражам,
и к перемене мест не обуяла,
и лишь всю ночь, подобно двум ножам...
И лишь всю ночь, подобно двум ножам,
В разрыве туч звезда моя дрожа
III.
Мы думали, что атом не делим.
Мы думали, мы думали... - Спинозы !
Сказать по правде, чуяли спиною,
что не делим полуокрепший дым
над старой деревенскою трубою,
и что неотделим плывущий клин
от чистого серебряного звука,
и что не властна дерзкая наука
над красным смехом стынущих калин.
И вот помечен атом, свет разложен,
нейтриновый поток пронзает птичий клин.
Я верю, верю физикам, но все же
есть некий атом, тот, что неделим.
Есть некий атом,
тот,
что не делим.
IV.
От юности своей не отрекусь :
томление, восторг, потворство риску,
запретный плод, а проще - всякий искус
отважно юность пробует на вкус.
Прекрасен бег раскованных коней.
Те мальчики, да будут не судимы !
А вы, самодовольные седины,
достойны ль так же вы тех хлестких дней,
качнувшихся у страшной середины ?
Достойны ли той пламенной любви ?
Такой самоотверженной и чистой,
что представлялась мальчикам Отчизна
прекрасным храмом.
Что представлялась мальчикам Отчизна
прекрасным храмом.
Храмом на крови.
V.
Под старой Рузой с другом дорогим
мы слушали со смехом и слезами,
как вьюга гребни снежные срезала
и с труб срывала одичалый дым.
Уже давно позевывала печь...
Хотелось то ли плакать, то ли петь,
то ли грустить о молодости звонкой.
Но всю-то ночь в полях гремел поземкой
февраль, и оробелая лоза,
дрожа, остекленела у порога.
И утром по стеклу скатилась строго
холодная весенняя слеза.
VI.
Вы замечали, как прекрасны рощи
в начале марта, в снежной синеве ?
Вам не казалось, будто осень ропщет
в еще не распустившейся листве ?
Ответьте мне по сердцу, замечали,
как бедные березоньки молчали,
как ветки о листве своей скучали,
едва лишь март вступал в свои права ?
А рядом с ним на мерзлых косогорах
уже цвела в снегу полужива,
шепча полузабытые слова
минувших или будущих раздоров,
опальная осенняя листва.
VII.
Как ветреней, как переменчив март.
Вот снова снег упал, и сразу стало тише,
машины глуше, молчаливей мать,
да хлопотливей голуби на крыше.
Ты счастлив ли, простуженный сизарь ?
Ты, мама, знаешь, с кем тебя сличаю ?
В Серебряном Бору к моим слезам
неравнодушен этот снег случайный.
Пусть он сойдет, и я не избегу
такой же участи и уплыву когда-то...
Но, мама, посмотри, как сизари крылаты,
как тишина бела на мартовском снегу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий