Игорь Зайонц
Удар кирки
Предисловие Ю.С. Апенченко. 1982 г.
Дорогой друг мой наконец-то собирает под одну обложку часть того, что успел написать (и напечатать) в роде, так сказать, belles lettres, то есть художественной литературы. О жанре написанного - проза, публицистика, очерк - можно спорить, но разумнее обойтись без споров.
Что это? Высоко, конечно, но - что? Проза? Так ведь всё, что не зарифмо¬вано, и есть проза. И, может быть, не так уж и не прав был наш общий старый знакомец Костя Гердов, сказав:
- Я бы всё же назвал картину «Склон моего детства». Или просто «Торжок». А вот о самом Косте, Котике, Друге Нобелевской премии: «Он работал, как каторжник. Приаральские смерчи взметались за окнами над виноградной лозой; падали на бегу, ломая тонкие ноги, стельные сайгачихи, срубленные катаной картечью, и их глаза изливались предсмертной тоской в ладони ночных такиров под безжалостным светом фар. Старая мать глядела из дверного проёма с болью и состраданием.
- Я бы нашла тебе скромную, чистую девушку, - немо молила она непутевого сына, - хотя бы дочку тетки Марии, или чем хуже гречанка Фика, гречанки хорошие жёны, она ходила бы на базар, и ты, сыночек, работал бы, как все люди, и возвращался бы домой по вечерам, а я бы нянькалась с твоим первенцем, а ты бы после ужина подрезал бы виноград и перестелил наконец крышу на веранде, а то уж два года как протекает, я говорила сколько раз твоему дяде, но ты же видишь, ему бы только налиться «Изабеллой», сыночек.
Сыночек в потертом плащике появлялся ранней весною в Москве с потёртым портфелем, набитом новыми, кустарно отпечатанными рукописями, и ещё там были четвертинка бородинского хлеба, томик Волошина, плавленый сырок «Дружба», «Сто лет одиночества» Маркеса и пакетик засохшей кураги.
- Учитель, салют!- кричал Котик, пугая тишину Серебряного бора. - Я привёз новый роман, батоно!»
Что это? Двадцать строк из романа? Краешек биографии неведомого художника? Или просто очерк - воспоминание о старом товарище?
Ещё две выписки - о разных материях. Первая: «Десять миллионов лет назад Великое море, омывавшее восточные берега Кавказа, откатилось в глубоководную впадину, замкнутую с юга мощной подковой Эльбурских гор (...). Все эти долгие миллионы лет в песках, погребённых плотными глинами, шла неслышно тяжёлая работа: густая чёрная нефть, упорно оттесняя воду, заполняла завоеванные пустоты, тая в себе целебное зловоние будущих звериных ям с истоптанными берегами, чадящий свет зороастрийских факельных капищ, духоту керосиновых лавок, высокооктановое пойло гоночных автомашин, волшебно скользящий нейлон на длинных ногах ветреных красавиц, вспыхивающий в небе инверсионный след сверхскоростного перехватчика». Второй отрывок: «Как у каждого народа, среди монголов есть храбрецы и трусы, скупцы и бессребреники, мерзавцы и святые. Но ежели позволительно говорить о какой-то общей черте народа, то прежде всего я бы отметил светлое радушие, точнее сказать, ровный радушный интерес к чело¬веку, независимо от степени родства и знакомства». Казалось бы, первый отрывок взят из геологического, а второй из этнографического очерка. Но нет. Словами о нефти Каспия начат рассказ о деде Макаре, Игоря Лазаревича Зайонца дедушке, а размышлениями о монголах пропитаны письма геолога о поисках воды в Гоби.
К чему я клоню? К тому, что строгое определение жанра по отношению к писаниям моего друга - бессмысленно. Это и проза, и публицистика, и очерк, причём не только художественный. Это поэзия, несомненно; стены скромной по объёму книги подпирают оставшиеся за её пределами стихи и песни. Это история и философия - размышления о прошлом и будущем планеты Земля и страны Россия, о природе человека и природе вообще, о бытовании различных народов -хантов, коми, монголов. Вот почему я решил исправить ошибку дру¬зей-издателей и железным пером вычеркнул с титульной страницы подзаголо¬вок книги: «рассказы геолога». Да, да, да! - я знаю, разумеется, цену профессио¬нального таланта нашего друга, может быть, не так хорошо, как его коллеги, но знаю. И всё же это не рассказы геолога, поверьте. Это речь поэта, философа, исследователя. Это свидетельство человека о своём времени и тех, с кем довелось его делить. А потому даже как бы чисто производственные и житей¬ские сюжеты: труд начальника геологической партии или пилота, жизнь сезон¬ного рабочего и судьба паренька ханта, научные гипотезы и дискуссии всегда содержат в себе завязь спора общечеловеческого, порой планетарного. Свобода и несвобода, красота и уродство, Моря и Ледники.
Читая книгу своего друга, я думаю о счастии и несчастии нашей жизни. Нашей, то есть не моей и его, а всех, кто соединился, встретился, пересёкся с нами судьбой в жизненном пространстве. Счастье, я думаю, в том, что, успев не мало повидать в этом, по слову Платонова, прекрасном и яростном мире, мы отстроили сферу собственного обитания так, как хотели, не поступившись ни дружбой, ни правдой, ни памятью. Всё в нас. Несчастье же, и уже не только наше, наверное, в том, что тот мир, который мы строили в своём воображении, ради которого бескорыстно горбатились с молодых лет, теперь торопливо пытаются расхватать по кусочкам люди склада чуждого и даже враждебного нам. Ну да Бог им судья...
Пятнадцать лет - тысячу лет! - назад «Удар кирки» был опубликован в «Дружбе народов» рядом с сочинениями Егора Яковлева о семье Ульяновых. Егор Владимирович, что и говорить, большой человек. Составлял речи Брежневу, редактировал «Московские новости», ходил в Верховный Совет СССР, руководил телевидением при Ельцине. Получил за так огромный домино, в коем могли бы разместиться все бездомные геологические партии Москвы, издаёт там учреждённую им же «Общую газету». Всё у него, как говорится, сложилось. Но! Вряд ли когда-нибудь ему придёт в голову издать неведомо ради чего писаную лениниану. А нам - взять её в руки. А вот «Удар кирки» я открываю с любовью. И снова слышу голос молодого Друга Нобелевской премии: «Встали и стоим прямо!».
Увы, не так уж мы молоды, Брат.
Но ничего - встали и стоим. Стоим прямо.
Юрий АПЕНЧЕНКО.
УДАР КИРКИ
«Мы хотим свободы. Тот, кто работает киркой, хочет, чтобы в каждом ударе кирки был смысл. Киркой работает каторжник, каждый ее удар только унижает каторжника, но если кирка в руках изыскателя, каждый ее удар возвышает изыскателя».
Антуан де Сент-Экзюпери
Часть 1.
Временами в тайге, в ликующей июньской тундре, в светлом ли тальничке над черной старичной водою меня внезапно охватывает чувство... Как бы это растолковать? Ну, как если бы дерево в непомерной тайге, та же черная старица только что были неотделимы от ветра, берега, беличьего цокота, ленивого щучьего хода и вдруг осознали себя и все вокруг, свою обособленность, непохожесть. Чувство ребенка, впервые увидевшего море...
С легкой его руки этот точнейший тезис присвоен ныне людьми самых различных профессий, что вполне справедливо. Конечно, геолог не теснее связан с природой, чем лесник, скажем, или деревенский пастух. Бесспорно и то, что поле твоей деятельности отделено от существования большинства людей пустыней, тайгой или тундрой не более, чем у полярников, строителей ЛЭП и многих иный первопроходцев. Верно, как у многих иных. И все же наш образ жизни играет на особицу еще одной гранью. Гранитный вулкан на Валдае, розовый мрамор Бий-Хема, одинокая дюна в изголовье Куршской косы едва слышно говорят с тобою, иногда вопят, а чаще молчат темно и безусто, требуя постижения тайны. Это профессиональная болезнь, сладкое наваждение, имя которому - творчество. У тебя есть задание, вполне конкретное дело, обеспеченное активами местных отделений стройбанка, есть план и строгая отчетность. Но, выполняя план и делая дело, ты творишь. Производство сплавлено с наукой, факты осознаешь с помощью воображения, момент полного счастья – предвидение. Глаза геолога – его голова, как утверждает Учитель. Я бы сказал – и сердце.
Ура! – открыта тайна якутских алмазов. Бах! – на Шаимской площади ударил первый фонтан нефти! Трах-бах!..- это все потом. Сначала - мысль, споры с друзьями, дискуссии, мягко говоря, с оппонентами, непонимающими, изгойство, звездный час признания. Но как передать это состояние, близкое к ощущению свободного полета, ежели ты день за днем запаленно глотаешь мокрый воздух на обморочном болоте, сплавляешься на «резинке», прорубаясь сквозь завалы, прыгаешь в трясину под кинжальным кругом лопастей, пластаешься над грузом, ставишь лагерь, снимаешь лагерь, тоскуешь по друзьям, по дому, и предел твоих мечтаний - баня! Мне бы очень хотелось, чтобы вы разделили все это со мною, хотя необычно трудно написать о геологах что-нибудь путное: ежедневная, однообразная черная работа, простые радости.
Поэтому книги о нас так поверхностны, иногда слюнявы и почти всегда банальны. Даже бесспорная пленительная тундра Олега Куваева все же, в значительной степени, - дань той синей Чукотке времен «Дальстроя», какой она блазнилась нам через пыльные институтские окна, отражающие купы Александровского сада и наше младенческое ковбойство.
Я кончал Московский геологоразведочный. Говорю об этом с гордостью, ибо это была высокая школа отечественной геологии. Это была именно русская школа, взращенная на огромных просторах державы, требовавшая в силу одной только непомерности родного простора не только пристального взгляда, но и крупных обобщений, философских концепций.
Профессор Муратов входил в нашу главную и, надо признаться, весьма затрапезную аудиторию, здоровался шепотом, медленными шажками перемещался к краешку длиной, во всю стену, доски и начинал рисовать геологическую колонку безвестного белорусского района на западном пограничье страны. Затем делал шажок к Минску, смотрел взыскательно на истертый линолеум доски – проступала новая колоночка: граниты, песчаники, известняки. Еще шажок под древние башни Смоленска, - у нас уже зарисована страница, слышен хруст возмущенно листаем тетрадей – на берега милых подмосковных речек... Казань, Уфа, пока, наконец, на самом краешке бесконечной доски не обозначалась возвышенность старых Уральских гор. Михаил Владимирович поворачивался к нам и тихим голосом сообщал, что сейчас мы в общих чертах ознакомились с геологическим строением европейской части Союза. Мы с негодованием взирали на истерзанные тетради, исчерпанные одной только лекцией лукавого мэтра. Михаил Владимирович, тонко улыбаясь, царственно удалялся. С тех пор я затвердил заповедь: геолог - это разрез.
Владимир Васильевич Меннер, по слухам дважды терявший свою докторскую в московских трамваях, вбегал в аудиторию, как распаленный дистанцией стайер, трижды на ходу картавил «Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте», хватал мелок, тряпку, быстрыми круговыми движениями размазывал по доске остатки неприбранного муратовского разреза, приговаривая «Тише-тише-тише», оборачивал к нам иконной красоты лицо и с радостным изумлением предлагал изучить строение черепа крокодила, после чего начиналась какая-то языческая пляска на всех ста двадцати костях крокодильего черепа, но тут всовывались из Академии Наук за срочной консультацией, Владимир Васильевич бросался к ним, - «Нет – нет – батенька – после – лекции – батенька» – снова бег к доске, латынь, крошки мела, брызжущие в стороны, звонок, и неподдельное отчаянье в глазах учителя, настигнутого временем за секунду до финиша. Жаждущие консультации сшибались с нынешним академиком Меннером на полпути к дверям и уносились в вихре его притяжения на четвертый этаж, в крохотный кабинетик, устланный лотками с окаменевшей Историей всей жизни нашей планеты. В этом было нечто божеское! «Бог», впрочем, отлично понимал, что выучить всю палеонтологию невозможно, палеонтологи неизбежно специализируются, а нам следует лишь отменно знать, как именно развивалась на Земле жизнь; он разрешал нам многократно Большие, пересдавать экзамен, стоически выдерживая гнев деканата, требовавшего предоставить «черную» ведомость немедля!
Евгений Вергильевич Шанцер, сын легендарного «русского Марата», потрясал нас эрудицией, знанием языков и отличной артикуляцией. Когда профессор хмурил свои знаменитые брови, казалось, что он камнем падает с кафедры, как орал с сомкнутыми крыльями.
- Ну-с, - спросил от меня на экзамене, поигрывая бровями, - а что вы мне можете сообщить о геологии Брабанта?
О господи! Я откликнулся тотчас же:
«Или бунт на борту обнаружив,
из-за пояса рвет пистолет,
так что сыплется золото с кружев
с розоватых брабантских манжет».
Это было все, что я знал о Брабанте. Много лет спустя, в разгромнейшем отзыве на мою кандидатскую диссертацию Евгений Вергильевич отметил, что ПОМНИТ меня как хорошего студента, относится лично ко мне с симпатией, но Платон мне друг и т.д. Это, конечно, была ложь в утешение: студентом я был весьма посредственным. Доныне с ужасом вспоминаю кафедру сопромата и теоретической механики, тайное братство безжалостных инквизиторов, которые к тому же были отчаянными балетоманами. Вымолить у них тройку иногда было возможно, ежели ты, как бы ненароком, проявлял тонкое понимание оттенков классического па-де-де великой Улановой в бессмертной «Жизели».
А еще нас учили геодезии и картографии, кристаллографии и минералогии, начертательной геометрии, гидрогеологии, горному и буровому делу, петрографии и геофизике. А со стен аудиторий смотрели на нас взыскательно и сурово учителя моих учителей – Карпинский, Обручев, Архангельский, Страхов... Как много я упустил в беспечные институтские годы и как часто потом мне приходилось горько сожалеть об этом. И все же это была школа! Высокая школа отечественной геологии. И конечно, было время, пятидесятые годы – самый слом века, - когда, при всем прочем, слово «карьера» еще было бранным, а максимальные трудностей при минимальных благах казались естественными и даже желанными.
1
К желанным трудностям я был вполне готов, и все во мне ликовало, когда колесный пароходик пришвартовался к дебаркадеру в изножье высокого чердынского холма: мрачноватая вода Колвы, деревянные мостовые, колокольня в выполосканном небе - лепота ...
Начальник партии, институтский товарищ, прижал меня, юного, к молодой своей груди, а через день мы уже шагали с ним на восток к далекому Полюдову Камню. Вместо овеянного традициями геологического молотка я нес обыкновенную штыковую лопату, и Учитель на ходу учил меня понимать обыкновенную нашу землю, ее почвы и торфа, пески и глины. Вообще-то, обо всем этом говорилось в институте, но как-то не запало в душу, оттесненное видениями золотоносных жил, базальтовых лав, тектонических сбросов и сдвигов.
Через каждый километр мы останавливались: Учитель писал, проговаривая для меня вслух стереотипные фразы полевой документации, а я копал шурф. Полуокаменевший предуральский суглинок поддавался с трудом. Учитель ухмылялся, а мой энтузиазм угасал в прямой пропорции к проходке. Через месяц такой работы мне стало ясно, что я все знаю. Учитель ядовито констатировал, что я, следовательно, сделал первый шаг в деле научного познания. Он был вспыльчив, я бы сказал, опасно вспыльчив, но при этом, как ни странно, поразительно кропотлив и упорен в работе, любил баюкать оттенки и пестовать детали. Я, напротив, любил уноситься мыслями за горизонт, широкими и смелыми мазками рисуя впечатляющие картины недавнего геологического прошлого: этакий альдебаранец Станислова Лема, склонный к поспешным умозаключениям, словом – дурак дураком. Правда, быстро схватывающий. Если это можно считать достоинством.
Вообще, мне определенно кажется, что склонность к обобщению есть не столько свойство развитого ума, сколько черта характера, точнее – особенность индивидуального восприятия действительности.
...мчались в полуторке навстречу заходящему солнцу по накатанной песчаной дороге из Красновишерска в Вильгорт мимо новеньких телеграфных опор. Убегала назад лента изгороди с косо летящими жердями. За изгородью поднимался пологий склон, заставленный буколическими снопами, нежно и ярко желтеющими над усталой стерней. А в фиолетовом небе, клубясь, сшибались, иссиня-черные и багровые тучи. Их разрывали ослепительно ветвящиеся нервы молний. И над всем этим, представьте, стояла чистая светлая радуга.
Как-то в приаральских Муюнкумах я нарисовал эту картину Котику: солнце в глаза, скорость, гудящие провода, венециановские снопы, страшное врубелевское небо и венец радуги - Россия.
Котик; салютуя, вскинул к небесам длань:
- Высоко, Учитель! – и, помолчав: - Я бы все же назвал картину «Склон моего детства». Или просто – «Торжок».
Да, к тому времени меня тоже стали величать учителем. Без достаточных, правда, оснований.
...Итак, на Верхней Каме, где плыла угрюмая Колва и светлая бежала Вишера, где вилась Глухая Вильва и искрилась Урсинка, где соседствовали Чердынь с Камгортом и Вильгорт с Большим Долдами, где в кои-то лета произошла битва крещеных пермяков с некрещенными....
...Итак, на Верхней Каме мы вели геологическую съемку. Потому что цвела в низовьях перегороженная великими плотинами Волга и катастрофически мелел Каспий. Наш давний заказчик – институт Гидропроект решительно изменял лик природы, создавая рукотворные моря и отводя древние реки в молодые каналы. Возникающие при этом некоторые диспропорции в природном балансе требовали еще более решительного вторжения в природу...
Предусматривалось перегородить Каму, подтопить Колву и Вишеру, упрятать под воду Глухую Вильву и всю Урсинку с ее смородиновыми берегами – в сущности, чисто инженерная задача, требовавшая, правда, технико-экономического обоснования. Вот мы и добывали данные для этого обоснования: не обрушатся ли берега нового моря, не зальют ли поднявшиеся подземными воды Вильгортские погреба и огороды, не придется ли срывать с дедовских гнезд да и Малые Долды, и что случится, когда рукотворные воды захлестнут необъятные колвинские болота. Поскольку торфяные залежи могут оторваться от минерального основания, и буйные ветры разнесут по будущему морю моховые острова с багульником, кассандрой и пушицей, лосиными переходами в низкорослых сосенках и косачиными токами на клюквенных чистовинах. Надобно было составить геологические, гидрогеологические и инженерно-геологические карты, вразумительно и корректно нарисовать геологические разрезы с прогнозами изменений природной среды и не забыть в маршрутах прощупать ручьи и речки, где могли затаиться россыпные предуральские алмазы, да послушать с радиометром, не затрещит ли чудом урановая смолка. Для этого мы копали шурфы, зондировали болота, бурили скважины, отбирали пробы воды и образцы пород и каждый божий день ходили в маршруты.
- Кончай ночевать! – вопит дежурный.
Ты медленно выбираешься из сладкого сна, медленно-медленно выпрастываешься из спальника, быстро бежишь умываться, быстро-быстро вытираешься, быстро-быстро-быстро намазываешь лицо и руки диметилфталатом, в момент проглатываешь кашу с комарами, приговариваешь, не торопясь, кружечку-другую «индийского» (2-й сорт, специализированный магазин «Чай» на Кировской) и – до вечера. Ты идешь, считаешь шаги, косишься на солнышко, чтобы реже сверяться с компасом, за плечами звенящее комариное облако, вокруг радужными кольцами вертятся оводы, пот заливает глаза, и через каждый километр – шурф.
…или ты идешь по раскачивающемуся полдневному болоту, на плече металлическая длинная штанга, влажность 90%, под энцефалиткой пиратствует мошка диметиловый пот сечет щеки, и через каждый километр – скважина.
…или неделю по пояс в воде ты тащишь на себе груженую «Казанку»; мотор «Москва» первой модификации, конечно же, давно не работает, сверху сыплет мерзкая морось, и тебе еще – пахать и пахать.
…или ты, как джек-лондоновский старатель, моешь шлихи в мертвой пустой воде, октябрь, руки в трещинах и коросте, и вдруг вдоль берега, ознобляя тебя до неудержимой дрожи, проходят голые рыбы.
Такие вот на геологической съемке маршруты. Техника безопасности вести маршрут в одиночку категорически запрещает, но в те, теперь уже далекие времена, нам частенько приходилось нарушать эту заповедь. Хотя одному – плохо. И но оттого, что страшна тайга или встреча со зверем. Просто может случится все, и то, что не может, - тоже.
…в сырой верхнекамской тайге вымахивают несуразные, до небес, осины. Они валятся от пустяшной грозы, и за каждым выворотом можно уместить деревенскую избу с подворьем. Они валятся на плечи берез и елей, и неудержимый этот повал ломится через тайгу, пока на пути его не встанут грудью поистине лесные исполины. И вот ты подходишь к такому завалу, вправо и влево конца ему не видно, и ты начинаешь карабкаться напрямик через стволы и обломанные ветки, все дальше и дальше, а на самом деле все выше и выше, пока внезапно не промелькнет в узкой щели колодезной глубины далекая земля. Ты повисаешь в испарине испуга между землей и небом, стволы сразу становятся скользкими, ветки ненадежными и хрупкими. Ты прислоняешься рюкзаком к нождачной коре засохшей ели, вытягиваешь дрожащие ноги и достаешь сигарету.
…или ты буквально протискиваешь себя сквозь молодой ельник на затяжном склоне, весь в жаркой паутине, исколотый до крови остистыми веточками, и вот наконец, пред тобой - широкая лесосека. Ты рывком выскакиваешь из душной чащобы, еще рывок – к свету, тебя вздергивает назад и вверх и тотчас же швыряет оземь. Ты приходишь в себя, ощупываешь руки – целы, ноги – целы, с трудом встаешь из помутившей сознание боли, осторожно делаешь шаг, другой: на ноге тонкий сталистый тросик – лосиная петля.
В то время, когда я, оглушенный, тащился в лагерь. Отец дохаживал десятый день своего шестнадцатидневного маршрута. Что могут взять в тайгу геолог с рабочим на шестнадцать дней? Ну, банок пять тушенки, несколько луковиц, мешочек крупы, чай, сахар, соль, курево, чехлы от спальников, палатку, лопаты, радиометр, топор, ружье. Шестнадцатидневный маршрут – это значит: экономно завтракать, не обедать вовсе, скудно ужинать, четко опознаваться на местности, тащить разбухающие от образцов рюкзаки, вожделяя действительно солидного харча.
Не помню, когда я прозвал его Отцом. Скорее всего, после первой производственной практики, когда он вернулся из Забайкалья: руки еще крепче, плечи еще шире, бородища на полгруди.
Впервые я увидел его на открытой волейбольной площадке во дворе одного института, этакого московского Оксфорда или, скажем, Итона. Играли четверо на четверых, и в одной из команд не хватало игрока. Волейбольные боги в заграничных маечках и фирменных трусиках (один – член сборной Союза) небрежно пригласили кого-нибудь из публики – просто так, занять место. Тогда он и вышел – высокий увалень в очках, в портках и ботинках, в кепке с невозможным козырем, в двухцветной куртке-канадке по моде пятидесятых. Играли на интерес, и новичка, естественно, поставили на подачу. Первый же принятый им мяч был безнадежно захвачен: судил и здесь строго. После третьего ляпа боги прикрыли этого олуха, и он, как лошадь по кругу, уныло ходил по площадке, не касаясь мяча, с трудом поднимая на болельщиков беззащитные детские глаза. Взращенный вольной московской окраиной, я сострадал ему. Где-то в середине игры его партнеры вытянули невозможный мяч: двое валялись в пыли, третий достал мяч за площадкой и высоко поднял его в воздух. И тут мой увалень легко взлетел, завис на мгновенье над сеткой, и тотчас под ним как будто рванула граната. Толпа ахнула. Он так и не ушел с третьего номера до конца игры, пушечно лупя с обеих рук поверх самого высокого блока. Я смотрел на него и был счастлив.
Через месяц мы встретились во МГРИ, в одной группе, за одним столом...
А сейчас он дохаживал десятый день своего шестнадцатидневного маршрута, желая испытать подаренный в честь окончания института 12-й калибр в действительно серьезном деле при встрече с таежным хозяином. Через неделю он расскажет об этом так:
- ...а тут в кустах справа как затрещит! Ломится кто-то. Ну, точно, думаю, медведь. И вдруг ружье мне показалось таким маленьким! Эх, думаю, мне бы дубинушку...
Мы сидели в чердынском ресторане «Колва»: неметеный пол, на олеографиях промеж окон - ветвисторогие олени, стойка с патефоном. Время от времени очередной клиент поднимался, подходил нетвердым шагом к стойке, бросал пятерку (старыми деньгами) и строго приказывал: «Клава, заведи!». Ветвисторогие олени взирали детскими очами, как Отец прибирает с тарелки пятую порцию котлет с макаронами. После трех борщей!
Учитель, заскочивший поужинать, оглядев наше скромное застолье, неодобрительно изрек «На берегах пустынной «Колвы» на вечный встанете прикол вы!». После чего все же снизошел и пригубил.
2
Что такое наша земля умеренных широт, застланная полями, пасущая стада лесов и перелесков, баюкающая озера, пруды и реки? Это стены и кровли наших жилищ, бетон, заложенный в тело плотин, балласт, отсыпанный в полотно железных дорог, рокад и скромных шоссеек. И это еще миллионы лет геологической истории.
…лет назад, как мы привычно полагали вслед за нашими учеными предшественниками, великий материковый ледник, двигаясь неудержимо с Новой Земли и Полярного Урала, покрыл верхнекамскую землю. Затем он медленно растаял, а когда опять похолодало на планете, новый ледник дополз лишь до Камско-Печорского водораздела; талые воды устремились оттуда, заливая речные долины и низкие междуречья. Эти талые воды, действуя, так сказать, в режиме небывалого, растянутого на тысячелетия половодья, отложили повсюду своеобразный плащ глинистых осадков, которые весьма уважаемый нами академик назвал впечатляюще просто - половодно-ледниковыми. Мы добросовестно искали и находили зримые следы этих грандиозных геологических событий на Территории Чердынского района Соликамской области. Но поскольку, как все в геологии, события эти от наших дней отстояли довольно далеко, оставались все же кое-какие неясности, в том числе и в определении примерных дат древних ледниковых явлений. Именно этим целям, определению возраста пород, и служит палеонтология, помогая также восстанавливать климатическую обстановку и режимы осадконакопления.
По части находок ископаемых организмов я еще со времен институтских практик был, что называется, везун.
…с характерным стуком лопата скользнула по твердому. Я немедленно ее отбросил и аккуратно отпрепарировал ножом зуб мамонта килограмма на четыре. Скромный заброшенный карьерчик кирпичных глин чудно преобразился, тайна приоткрыла глаза и дремуче взглянула на меня. Короче, вечером я сложил у палатки к ногам Учителя «следы невиданных зверей» (аплодисменты, объятия, пляски у костра). Утром мы совершили новый набег на карьер: горы костей, этикетки, мешочки с образцами, экстаз, умиротворение. Под занавес везун, то есть я, наклонился и извлек из глины изящный такой небольшой рог, явно не олений, тем более, не лосиный.
Образцы исследовала Ученая Дама из Географического института Академии Наук, крупный знаток пыльцы и спор древних растений. Ископаемые кости определяла не менее ученая дама - Прелестная Сероглазка из Геологического института Академии Наук. В конце зимы их заключения одновременно легли на стол нашей камералки на Озерковской набережной. Ученая Дама утверждала, что во время накопления глин на Верхней Каме шумели дубы и клены, цвели липы, и плыл тополиный пух. Прелестная Сероглазка не менее решительно заявляла, что именно в этот отрезок геологической эпохи безлесую холодноватую землю топтали мамонты, рядом с ними паслись шерстистые носороги и неприхотливые северные лошадки, и, как это ни парадоксально, эпизодически из южных пустынь набегали стремительные сайгаки (помните, изящный рог?). Ученая Дама номер один лично прибыла заявить нам, что дубы и цветущие липы несовместимы с мамонтами, а тем более, сайгаками, и следовательно… Мы, собственноручно извлекшие кости холоднолюбивых животных из исследованных ею глин, находчиво возразили, что это именно они несовместимы с тополиным пухом и пламенеющими кленами, а значит... Разгневанная Ученая Дама в сердцах назвала моего Учителя неучем и нахалом. Опасно вспыльчивый Учитель обозвал ее дурой.
За всем этим мы как-то упустили из виду, что кости извлечены из глин, отложенных в режиме небывало длительного ледникового половодья. И, собственно говоря, резвиться залетным сайгакам, пастись носорогам и мамонтам, а равно шуметь дубравам было негде, а отсюда вытекает...
Эти темпераментные дискуссии странным образом неожиданно всплыли несколько лет спустя на Нижней Печоре, у самого Полярного круга, откуда, как мы привычно полагали вслед за нашими учеными предшественниками, и надвигался тот ледник, который и т.д.
Опасно вспыльчивый Учитель, не менее вспыльчивый оппонент, Главный Начальник и я стояли у подножья высокого берегового обрыва, в котором перемежались довольно-таки измятые слои песков и глин. Учитель, неистово тыча лопатой в обрыв, доказывал, что мы наблюдаем здесь вполне нормальную последовательность осадочных слоев. Оппонент не менее решительно утверждал, что эти слои безобразно смял ледник, да и сами пески и глины приволок невесть откуда.
- Да как же, черт возьми? – вскипел Учитель – Как этот ваш ледник мог физически таким образом волочить и сминать породы?
- Смотрите, - проникновенно сказал Главный Начальник, - ледник, распространяясь как жестко-пластическое тело с севера на юг (хромовый его сапожок пополз по приречному песку), оказывает несомненное динамическое воздействие на подстилающие породы, приводя, естественно, к существенным их деформациям!
Главный Начальник снисходительно отвел сапожок, и мы увидели идеально пришлифованную полоску песка. Спорщики оторопело вперились в роковой след. Главный Начальник, вздохнув, удалился на МРБ-3 – морской рыболовный бот, одно-каютный. Учитель и оппонент, с ненавистью взглянув друг на друга, энергично зашагали в разные стороны вдоль обрыва. Везун, то есть я, по привычке нагнулся и поднял с земли несколько крупных ребристых раковин величиною в ладонь. Солнце, заплескав багровыми крыльями, угнездилось за Усть-Цильмой. Мимо мощно плыла Печора.
«В песчаных степях аравийской земли
три гордые пальмы высоко росли».
Как бы вы отнеслись к сообщению, что в ледниковом периоде на Нижней Печоре у голубой черты Полярного круга росли три гордые пальмы?
Раковины, собранные под береговым обрывом, где Главный Начальник моделировал движение Великого Ледника хромовым сапожком, я нес в коробке по Невскому проспекту - Крупному Ученому. За полгода ракушки подсохли, основательно подшелушились и уже потеряли, так сказать, товарный вид. Крупный Ученый сокрушенно покачал головой и порекомендовал обратиться к менее взыскательному, но все же Довольно Известному Специалисту. Я рванул на такси через мост, в институте его, естественно, не застал, вымолил у ученого секретаря домашний адрес, снова просквозил на такси мимо Ростральных колонн - грязно-розовый фасад, подъезд с витражами, пятый этаж без лифта, шесть, кажется, звонков.
О, эти старинные петербургские квартиры! Где на звонок распахивают двери, отступают с приглашающим жестом в прихожую, справляются, чем обязаны. Передо мною стоял совершенно лысый (с бритым черепом?), высокий и поджарый (борзая), сорокалетний, с льдистыми глазами веселого аскета Уар Николаевич Мадерни. Я объяснил цель визита. Он церемонно провел меня по коленчатому коридору, отворил дверь в пятиугольную комнату со стрельчатым окном в эркере: стерильно, секретер, книги, огромная фотография Джомолунгмы с пунктирами трагических восхождений. Под окном на полу по нарастающей были выставлены, гантели эспандерные, гантели литые, пудовик(!), двухпудовик (!!), штанга (!!!). Я вскрыл заветную коробку. Уар (это надо же!) Николаевич бегло, даже как-то пренебрежительно бегло взглянул.
- Ну, я могу вам сразу сказать, что это...
Я рухнул на колени перед витриной снарядов тяжелой атлетики: «В песчаных степях аравийской земли...».
- Что это с вами? - осведомился Довольно Известный Специалист.
Я сбивчиво объяснил: дескать, идеи, дискуссии, неопределенные, дескать, прозрения...
-Что же, давайте для ясности обратимся к Василию Владимировичу. - Он снял с полки том профессора Богачева, полистал, довольно хмыкнул. - Готов присягнуть. Поднимайтесь!
Я восстал. Уар Николаевич поколдовал над ракушками, что-то померил, и вот уже протянул мне наполовину исписанный листок (большое расстояние между строками, буквы четкие с повторяющимся рисунком, поля расширяются книзу, к размашистой, но внятной подписи – широко мыслит, целеустремлен, щедр, гордится фамильным древом): «Пресноводные моллюски... В.В. Богачевым... Нижнее Приднестровье... климат теплый, умеренно влажный... Возраст - не моложе среднего плиоцена».
- Уар Николаевич, ради бога, если есть хотя бы малейшая доля сомнений, я бы вас просил...
- Исключено!
Я вез в Москву листок, из которого следовало, что за три, примерно, миллиона лет до начала ледникового периода у черты Полярного круга текли теплые реки, белели песчаные отмели, а на прогретых мелководьях нежились моллюски-беззубки.
Я ВЕЗ В МОСКВУ ЛИСТОК. ИЗ КОТОРОГО СЛЕДОВАЛО. ЧТО ВПЕРВЫЕ НА СЕВЕРЕ СОЮЗА. ОБНАРУЖЕНЫ ОТЛОЖЕНИЯ. КОТОРЫХ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, НЕТ. НЕТ, И НЕТ! НА ВСЕХ ИЗДАННЫХ ГЕОЛОГИЧЕСКИХ КАРТАХ!! НЕТ ОТ КОЛЬСКОГО ДО ЕНИСЕЯ И ОТ ПОЛЯРНЫХ ПОБЕРЕЖИЙ ДО ПРИДНЕСТРОВЬЯ. ЧТО ОПАСНО ВСПЫЛЬЧИВЫЙ УЧИТЕЛЬ!.. ЧТО Я...! ЧТО МЫ...!!!
Я и помыслить тогда не мог, что от этого странного факта будут досадливо отмахиваться, что моя находка, многократно перепроверенная всеми заинтересованными сторонами, будет двадцать лет загадочно мерцать в сознании науки, что она будет сиять мне в минуты побед и поддерживать в часы сомнений, что рано или поздно... Впрочем, тогда я ни о чем таком не думал. Сказать по правде, я и не понимал тогда, что мне просто небывало повезло. И что будут в жизни положения, когда лишь высокая научная требовательность и ужасающая скрупулезность Учителя спасут меня от вселенского конфуза.
Песчаная гряда, пропиленная прозрачной Усой. В карьер, где разрабатывали гравийный песок для отсыпки железной дороги Москва-Воркута, вела узкоколейка. При входе в карьер везун, то есть я, нагнулся и привычно подобрал с полотна несколько красивых ракушек. Не надо было гадать: это кардиумы – неизбежные сувениры наших черноморских отпусков. Я повернулся и, небрежно ими побрякивая, раскрыл ладонь. Учитель побледнел, и мы некоторое время молчали. Отлично друг друга понимая.
Уже несколько лет мы были убеждены, что за ледниковые отложения на севере Союза принимают гораздо более древние морские осадки, и если еще и здесь, именно в этом карьере, то... Через несколько часов, перелопатив тонны песка, я обессилел: ракушек в стенках карьера не было. То есть, я набрал их уже с сотню, но все не из коренного, как мы говорим, залегания, а прямо со дна карьера.
- Ищи-ищи, - сказал Учитель.
- Ну что, воткнуть мне их в песок, что ли, а потом выкопать? – взмолился я. – Ты же понимаешь, что они отсюда. Просто растащили ковшом морскую банку, ну и...
- Ищи! - сказал Учитель.
Подъехали рабочие. Я собрал их в кружок, популярно осветил важность проблемы. Находили? А как же! Много? Навалом. Вон спросите Пашку, он ими шкатулку оклеил.
- Ищи, - сказал Учитель.
Я ругнулся, отошел в холодок и демонстративно сел. Учитель еще потолковал с ребятами, подошел и вполне толково разъяснил, что такие же ракушки рабочие находила и в других карьерах по дороге, и если здесь была морская банка, то следует осмотреть их все.
Через месяц в пятом по счету карьере, с отвращением побрякивая очередной порцией надоевших ракушек, я наткнулся на прораба.
- Эти, что ли? - спросил он. - Так нам вагоны под балласт с-под Одессы гонят. Вот они везде и сыплются.
Много лет я рассказываю эту притчу. Она приложима к разным сферам человеческой деятельности. К геологии – особенно, потому что проверить нас трудно, либо слишком накладно. Ведь чтобы нас проверить, надо снова идти по обморочному болоту, прыгать в тряскую сплавину под кинжальным кругом, вертолетных лопастей, снова бить шурфы или, не дай господи, натаптывать траками зимнюю дорогу, затаскивая в тайгу буровую, котельную, компрессоры, солярку. Фактический материал в геологии всегда должен быть непреложен, как акт рождения, и чист как лицо младенца. Интерпретация факта – иное дело. Она может быть и почти всегда бывает многозначной, как и будущая судьба человека, еще неведомая младенческим очам.
3
Жизнь геолога проходит в общении с разными людьми. Встречи эти, случайны они или преднамеренны, чаще всего профессионально обусловлены. В городской суете, в сельской ли просторной местности незнакомцы с легкостью разминутся, не приметив, либо не запомнив друг друга. Но любой человек в тайге или тундре не минует твоего костерка, не обойдет выбеленной дождями одинокой палатки. Да и тебя, сказать по совести, тянет в глухомани к людям, тем более, всегда есть хоть и малая, но все же корысть: кончился хлеб или бензин, надо нанять лодку или подрядить машину, да мало ли что, просто просить дорогу, например.
...выстрел, дуплет и сразу же еще дуплет. Скоро послышался голос движка: Алексей на своей старенькой лодке, что-то крича, рулил к нашему обрыву.
- Корей, корей тавай, - кричал он, - там у меня, однако, зверь какой-та берег рушит.
Я, как был в плавках, свергся в лодку. Через три минуты пристали у Алексеевой избы. На берегу, тревожно улыбаясь, стояла Домна. Алексей боязливо провел меня чуть вверх по течению вдоль пойменного обрывчика и показал на воду. Мерно струилась светлая вода Большого Югана, время от времени в русло соскальзывал с бечевника подмытый песок, вытесненный воздух всплывал громкими пузырями, на стержне баловались чебаки.
- Зверь, однако, какой-та, - еще раз махнул ружьем Алексей на лопающиеся пузыри.
- Алексей, - сказал я, давясь смехом, - ты полсотни с лишним здесь прожил. Ну, какой тут может быть зверь? Это песок валится, а воздух вверх выходит. Ну, смотри, - я взял шест, потыкал, пузыри пошли гуще, - где тут зверь?
- Есть! - сказал он непреклонно, - Это мне, однако, ханты вчера нашаманили.
- Та пудет тепе, Лексей, - поддержала меня Домна, - какой тепе тута зверь? – и, осторожно покосившись на воду, с нарочитым равнодушием предположила. – Может, эта щука такая?
Уже месяц со студентами-практикантами в самом центре Западной Сибири я раскапывал уникальный разрез, известный в литературе как «Юганский феномен». В подножье всемирно известного разреза стояла изба Алексея. Между домом и лабазом была деревянная перекладина, рядом лежала деревянная же штанга с выпиленными из кедра съемными блинами, высилась мачта антенны, за домом на задах располагались аккуратно окученные картофельные грядки, что было уж совсем не характерно для рыбаков-ханты. В доме блестели крашенные полы, висели почетные грамоты за победы в каких-то спортивных соревнованиях и красочный монтаж «Великая Отечественная война в изображениях советских художников». Всем этим заведовал старший сын Володя, невысокий паренек с умными сумрачными глазами, чей карандашный автопортрет в роскошной капитанской фуражке с «крабом» украшал простенок. По заведенному им порядку за чистотою в доме в его отсутствие следила младшенькая. Маша.
Все было бы хорошо, да только дом их располагался на бойком месте, как раз на полпути между Сургутом и Юганским леспромхозом, вследствие чего проезжающий люд здесь непременно причаливал, требовал посуды, чебаков на закусь, поднося, естественно, хозяевам, которые после таких визитов дня по три не могли придти в себя. Володя водки не переносил на дух и пьяных родителей в дом не пускал, разве что подсаживал их, совершенно беспомощных когда они бестолково карабкались в лабаз. Лицо его при этом каменело, и от мучительного стыда по сведенным намертво скулам скатывались редкие слезы. Сейчас Володя находился в Ленинграде с несокрушимою мечтою попасть в мореходку.
За месяц мы сдружились: мне нравились их наивная доверчивость и причудливые верования, преданность и отзывчивость, даже седоватый ежик на круглой Домниной голове вызывал у меня симпатию. Если бы только не водка! Однажды Алексей с Домной привезли ко мне в лагерь неожиданного гостя. Оба они были пьяны, с трудом, почти на четвереньках, передвигались к палатке, и их спутник, весело улыбаясь жестким нерусским лицом, подгонял их, как гусей.
- Немилов! – представился он напористо. – Начальник торгпункта. Во, младшие братья наколку дали, что у тебя «Казанка» свободная.
Домна с Алексеем закивали, любовно тыкаясь обессиленными головами в мои плечи. Я едва их уложил. Немилов распахнул дождевик, хватко выбросил из-за пояса бутылку и, резко стукнув донышком о вьючный ящик, потребовал тару. Я достал кружку, подождал, пока он нальет, и потом объяснил, что не пью. Начальник торгпункта остолбенел, но, довольно быстро придя в себя, начал резво торговаться, мол, по двадцать капель, по разу – и все. Я решительна отказался. Он поинтересовался, не язва ли? Нет. Сердце? Сердце тоже в норме. Он некоторое время молчал, а потом, кивнув на Ивана (четвертый курс Московского радиотехнического, первый разряд по самбо. Ивановская область деревня Лужки), растерянно спросил:
- Ну, тогда может хоть он со мной выпьет?
Иван молча отвернулся. Немилов еще постоял, подумал.
- А-а, - сказал он с облегчением, - лечитесь? Да чего там нет! Ну, дело хозяйское...
Он обиженно выцедил бутылку, растолкал Алексея с Домной, загнал их в лодку и обреченно, с раздражением осведомился:
- Ну чего, дюральки-то не дашь, или как?
- Дам, отчего не дать.
- Ты вишь, какое дело-то, - оживился Немилов, - моя, гад, текет, клепать надо. А время, понял, уходит. Мне дня на три всего: вверх сгонять.
Он быстро, на глазах, пьянел.
- Они все у меня тута! - он сжал крепкий налитой кулак. - Туточки они у меня, верно - нет, Лексей?
- Псе, псе тута! - закивали старики...
Через неделю почерневший, спавший с лица, вернулся из Ленинграда Володя. Он не прошел медкомиссию, да еще не рассчитал денег на обратный путь. Привыкший к лодкам, случайным баржонкам, попутным вертолетам отчаялся в столичной круговерти, несколько раз ходил в милицию, словом, пока то да се, пока разбирались да рядились, кому отправлять пацана в тайгу, он чуть не одичал в этом равнодушном многолюдье. Все же разобрались и отправили. Еще через неделю Володя поставил у избы в излуке реки шест с фанерным плакатом: «Приносить с собой и распивать здесь спиртные напитки категорически воспрещается».
Три года спустя в Академгородке знающий геолог, посетивший всемирно известный разрез на Большом Югане, рассказал мне, как завершилась Володина война. Он выстоял год, выдерживая насмешки, брань и угрозы, и однажды печальной осенью, когда два залетных пьяных бича по-хозяйски поднимались от лодки к его дому с гранатами «Плодово-ягодного», Володя вышел на крыльцо со своей пристрелянной двустволкой. Он несколько раз предупреждал их, что будет стрелять, если они пойдут в его дом. Они... Ну, можно представить, что говорили эти двое невысокому восемнадцатилетнему пареньку с сумрачными глазами; налитые под завязку «чернилами», перечеркнувшие весь север от Мурманска до Певека и Уэлеяа. Володя поднял ружье и выстрелил. Его судили. Приговор был относительно мягкий.
...по пологому саю, пробуксовывая на гипсоносных «пухляках», спустились в Мынбулакскую впадину. Палило нещадно. Мы перекурили у колес на теневой стороне и двинулись. Через полчаса головной ЗИЛ-131 сходу влетел в солончак и сел на «мосты». Буровые станки стали выдвигаться в обход и сами зарылись по ступицы. Бензовоз и водовозки попятились, разворачивая отдающую сероводородом жирную глину, резко приняли в стороны с запасом метров по пятидесяти и через десять минут увязли намертво. Шофера – молодые сибиряки-алтайцы – сошлись у моего УАЗика, костеря во всю ивановскую эту степь, ее адское солнце, эту, чужой матери, землю, где все – не разбери поймешь, где до ближайшего саксаула верст двести, а до родной сосны или березы – тыща!
- Ну, кого будем делать, мужики? – кричал деятельный Юра Потехин, - Чо так стоять? Айда «зилок» трубами подвяжем, может выдернем!
- Какими трубами? – вскидывались буровики. - Их поведет, потом в скважину не затолкнешь!
- Ни фига, кувалдами отрихтуем!
- Мы щас тебя самого отрихтуем, отзынь на три буквы!
Наорались, наматерились до хрипоты, стали раскочегаривать паяльные лампы – кипятить чай. Я обречено прикидывал: если прямо сейчас выехать, к утру буду в Джусалах, завтра суббота; значит, в понедельник, да и то, если сразу повезет, выцыганить трактор, назад с трактором – сутки, значит, на круг дней четыре-пять, считай – неделя; у Жоралкапа в совхозе – «Белорусь», значит – на завод к Шкурдюку, Господи боже! Или опять на автобазу к Киму, тоже не мед с молоком... Долболоб! Надо было не расспрашивать, а самому прокатать всю тpaссу. Потерял бы сутки, да уж знал бы наверняка, куда дергаться, стратег чертов!
Солнце скатывалось, не принося желанной прохлады, с чинков ручейками сливались сайгаки, торопясь на вечерний водопой, в горле далекого сая тянулся, почти не опадая, шлейф пыли. Юра Потехин, приплясывающий на раскаленной кабине ЗИЛа, - в одних плавках, голый живот исполосован машинным маслом, на груди красная девичья косынка – отвел от глаз бинокль и заорал пиратским голосом:
- Свистать всех наверх! По курсу зюйд-норд-вест приближается еще один смертник!
Девочки-техники с готовностью прыснули, подталкивая локотками ту чья, косынка веселела на Юриной пылкой груди.
...оглядев с подножки общую панораму, водитель КРАЗа спрыгнул и положительно заключил:
- Курская дуга!
Мои настороженно хохотнули, но скоро разгорелись кто во что горазд: мол, места – дохлей не бывает, надо было верхом ехать, пусть там крюк, ну сколько?, ну пусть верст четыреста - тря дня бы всего потеряли, так?, чего скаты не подспустили?, так кто знал-то!, да и на КРАЗе не пройдешь, забудь думать…
Водитель, щекастый плотный парень лет тридцати, волосы ежиком, азартно перескакивал глазами на ребят, с очевидной охотой вклиниваясь в общий ор, из которого все чаще прорывался его напористый басок, пока не одолел всех моих горлопанов:
- Давайте, значит, так. Я вот этот ваш станок дергаю до сухого, так? Сколько у него троса на лебедке? Ну, двести - нам за глаза. Там вы ставите вышку. Кто на 131-ом? Как тебя поведет, слушай, сразу стравливай воздух, а потом – тихонечко, не рви, нежненько так, чтоб колеса не зарывались... Да ты чего? Я ж тебя не учу, подсказываю просто.
Не веря себе, я смотрел, как его КРАЗ на приспущенных скатах обошел бензовоз, взял на прицеп буровой станок, они мягко миновали солончак, вспорхнула буровая вышка, ребята шустро потянули назад стекающий с блока трос. Из последних сил, как живой, задрожал ЗИЛ, вырываясь из вязкой глины.
...управились к ночи. В лагере, без привычных таежных костров, мигали лишь огоньки сигарет, молодежь женихалась у транзисторов, слышались хахоньки, дурным голосом вопил по «Маяку» Валерий Леонтьев. Мы с нежданным нашим спасителем откинулись на кошме в сторонке, в небе было колко от звезд, оглушающе пахла цветущая полынь. Я вытащил из портфеля все, что у меня было, - две бутылки, припрятанные специально для таких вот непредвиденных надобностей.
- Нет, слушай, - отвел он мой, прямо сказать, не оригинальный презент, - я вино не пью... Нет, вообще-то пил. Как все. Особенно, когда на плодбазе работал, до одного случая... А вот я тебе расскажу. У меня на автобазе дружок один был, на контейнеровозе работал. Ну знаешь, мусорные ящики возят в Москве, четыре – с одной стороны, четыре – с другой. Ну вот. Раз как-то мы с ним в гараже поддали, по немногу, в общем-то. Но я свою-то уже поставил, а у него еще одна ездка. Я его, стою, у ворот дожидаюсь, тут он выкатывается с поворота. А так вот, параллельно с ним – троллейбус. И вдруг, слушай, на моих глазах все четыре контейнера срываются... Ну, в общем, кто с этой стороны сидел в троллейбусе… в общем – восемь трупов. Понятно, сразу ГАИ, экспертиза, следствие. И вот установили, что он вообще-то ни при чем. Там, видишь, стопорный крюк есть, на котором все контейнеры держатся, так его на повороте и срезало. Шофер это предусмотреть не в силах, может, там каверна или элементарная усталость металла, так? Ну, на суде все разобрали путем. И так бы, слушай, ничего не было. А раз он выпивши, ему восьмерик и впаяли – по годку за каждого. Прихожу с суда домой, наливаю полстакана. Я ее туда, слушай, она назад! Ну, думаю переволновался, все такое. Утром – выходной – снова наливаю, обратно аналогичная картина. И вот с того самого дня, как отрезало! Ребята знают, не предлагают уже... А вот теперь в более общем посмотрим. Ну молодые – ладно!
Так и солидные вроде мужики, только набрались, начинается. Сопли-вопли. Тот слезы на кулак мотает, тот сам на кулак нарывается, третий вообще... И ведь что характерно, когда трезвые, у каждого, если присмотреться, чего-то там за пазухой шевелится, так? Хотя, промежду прочим, считают, что человеку от повседневности жизни отключка требуется. Может, тоже читал, - еще в каменном веке от мухоморов балдели, индейцы тоже листья жуют, так? А я опять не согласен! Вот я в одном КБ в Москве работал, в группе испытаний. Может, видел, нас по телеку часто показывали: снегоходы, болотоходы... Шнековое колесо? Так это и есть снегоход, мы его под Воркутой испытывали. Но это я не к тому, а к тому, что там мы все не об водке думали, а как бы чего-нибудь такое сотворить. Веришь – нет, дома с женой спишь, а в мозгу шестеренки крутятся – только дым идет!.. У меня, слушай, есть одна теория: каждому человеку от рождения отведен... ну, вроде, такой определенный объем пространства, так? и по жизни каждый его полностью заполняет. Вопрос – чем? Я думаю так: если тебе работать интересно, ну, в общем, ты понимаешь, значит, в этом твоем объеме для всякого говна места уже остается поменьше, так? Ну, а если этого нету, тогда, слушай, все равно — бабы, или там краснуха, или чего ты там нахапал с обратного хода. Вообще-то, ведь в каждом человеке есть и хорошее, и всякая пакость, так? И во мне, и в тебе есть, чего говорить. Я вот тебе про плодбазу упоминал. Я как с армии пришел, устроился в автобазу. Послали меня раз на плодбазу Директором – баба, деловая, я скажу! В общем, зацепила она меня, и понеслось. Берешь, окажем, грецкие орехи или персики, хурму, там... В магазин прикатили, накладные у зава подписали, а груз все в фургоне. Куда? Дает адрес Приезжаешь на дачу, там — дяди Васи, тети Маши! – ящики, мешки раскидали, мне полсотни на карман, чеши дальше. Утром на смену выходишь, ты уж занаряжен, не дай Бог, кто другой. «Это, - говорит, - Ваня, мои проблемы, чтобы тебя ко мне ставили!». Выходит, что и на автобазе головка повязана, так? Ну, кручусь дальше: шутишь – полсотни в день? Раз как-то приезжаю в магазин, а там одна тетка, битая такая, тоже из деловых, но чем-то, слушай, я ей глянулся, не знаю. «Ваня, - говорит, - послушайся моего совета, увольняйся - говорит, - быстренько, чтобы мухой! Нас ОБХСС копает, дымит все. Не ломай - говорит, - свою жизнь, дурачок!». Я мозгой пораскидывал, подумал-подумал - и в кадры. Шум, крик... В общем, со скандалом, но ушел. Через полгода узнаю: всем по десять-пятнадцать, а директрисе моей – вышка! Вот теперь и прибросим, чем я мог свой жизненный объем заполнить. Сынок подрастет, заглянет ненароком: «Папань, а чего это у тебя там?» А там – одна опухшая от левой водяры морда и тюремный бушлат, так?.. Я по темпераменту характера себя считаю сангвиник. Но если чего сам понял, не свернешь, хоть на канате тащи. После автобазы устроился в таксопарк. Поездил месяца три, нет, думаю, братцы, обратно и с вами не по пути: больно вы верткие тоже... Там такие, слушай, асы есть! Ты себе можешь вообразить, чтобы таксист за два года не одного пассажира с улицы не взял? Вот то-то!.. Деловые, ядрена вошь! Ты замечал, слушай, какие у них у всех характерные рожи? Независимо, валенок он или с верхним образованием. Я, бывало, иду по улице, думаю, чего их ловить-то? Вот же они идут! Вот этого можно спокойно брать, вот этого...
В лагере угомонились. Примолкли и мы, глядя в небо, где плыл Млечный Путь, действительно струясь, как пенная молочная река...
Проснулся я от шума мотора: урчал КРАЗ, подрагивая перед дальней полке дорогой. Я бросился к кабине:
- Ты что так подхватился? Постой, сейчас позавтракаем...
- Да я чайку холодненького хлебнул Мне еще пылить-пылить.
- Постой, как же так? - суетился я. - Сорвался, ни здравствуй, ни прощай! Мы с тобой и не познакомились даже.
Он протянул мне из кабины короткопалую лапу, осторожно стиснул руку, улыбнулся, блестя умытыми щеками:
- Иван Монахов? Еще встретимся, слушай. Ты поднимай свою орду-то: по холодку час за два идет.
Вслед за Иваном заторопились и мы. Трогаясь, победно гуднул головной ЗИЛ, весело отозвались буровые станки, бензовоз, водовозки. Я пропустил вперед колонну и оглянулся: степь, растоптанная скатами наших машин, валялась, как женщина, которой завоеватели натешились и уже ненужную бросили наземь.
...и не заметил, сколько лет отстегали пыльные кызылкумские бури, тугие ветра Монголии. Мимо вагонного окна вновь тянулись родные сибирские болота, проскакивали оставленные на развод семенные сосны, тоскуя в одиночку на проплешинах изреженной леспромхозами тайги. Пора отпусков миновала, и фирменный серовский поезд «Северный Урал» катил на запад налегке — некому чай разносить. В Верхотурье проводница подсадила первого попутчика. В экономном куппейном полусвете он аккуратно застелил верхнюю полку, переоделся по-дорожному, влез в тапки. Я тоже поднялся, прибираясь ко сну. Тепловоз поднапрягся, втягивая состав на хребтину Урала, света заметно прибыло. Мой попутчик сидел напротив, основательно опираясь руками на лавку, хитровато поблескивая серыми с зеленцою глазами.
- Ну вот, - весело сказал он, - я ж говорил, еще встретимся!
Я вгляделся, постепенно узнавая:
- Иван? Монахов!
- Точно, слушай!
Мы оба обрадовались старому знакомству, пошли расспросы: кто где, кто куда? Иван возвращался с вахты – тянул связь вдоль газопровода. Он по-прежнему шоферил и за восемь минувших лет прокатал Западную Сибирь аж от самого Уренгоя. Кочевая жизнь все еще ему нравилась, жена покорилась и не бунтовала, тем более, что вахтовый метод, основанный на регулярном распорядке, даже способствовал оживлению личной жизни, потому как в ночных делах нет ничего хуже стылой, слушай, привычки друг к другу, не касаясь материальной стороны, которая тоже не маловажна, так? Кроме того, работа бригаде – вещь артельная, хочешь не хочешь, всегда надо кого-нибудь подменить, так что у него теперь нет проблем: траншеекопатели «Комацу» там или «Интер», не говоря уж о ГТТ, бульдозере, тракторе – это, слушай, семечки!
Проснулись мы уже в Пермской области, где-то между Лисьвой и Сылвой, за окнами тянулись поникшие леса, небо лежало на мокрых пашнях, не в силах оторваться от земли. Природа говорила Платоновскими вещими словами: «Начальный, молчаливый сентябрь стоял в прохладном пустопорожнем поле, где не было теперь никакого промысла».
Промысел все же кое-какой был: в Комарихинском наше общежитие пополнилось хрупкой дамой с неподъемным баулом. Мы обустроили ее на нижней и вышли покурить, давая попутчице время обжиться. Когда мы вернулись, Елизавета Аристарховна, несколько заплутавшаяся, по-моему, между сорока и шестьюдесятью, в черных шерстяных рейтузах и рискованной кофточке сидела босиком в позе «лотос» с вязаньем в руках. Иван посмотрел на нее с изумлением.
- Ну так, как же, Ваня? – спросил я, продолжая очень волновавший меня разговор о способах повышения проходимости автотранспорта в антидорожных условиях Западно-Сибирского промышленного комплекса.
- Гляди, - резво начал он, - значит, как говорили, база 131-го, так? Под передние колеса крепишь лыжу от аэросаней... ну да, от «Бурана». Значит, дальше. На задние натягивается любая лента, а для рулежки, слушай, наваривается уголок. Уголок идет 5-го профиля: снег до 50-и сантиметров, заболоченный грунт или болото, допустим, - вдет только так! Дальше, Вы колеса арочного типа пробовали? Вот ты подскажи механику своему. Теперь. Ты про «тяни-толкай» знаешь?.. Нет, это, слушай, вчерашний день. Значит так: разданка 131-го. База – полуприцеп. Устанавливаешь там гидромотор с «Комацу»...
- Иван! - неодобрительно прервала его Елизавета Аристарховна. - Вы почему это так легко посторонним людям раскидываете свои идеи?
Я оторвался от блокнота, Иван оторопел:
- Не понял...
- Я говорю, - настойчиво повторила Елизавета Аристарховна, - что, чем так вот раздариваться, вы бы подали рацпредложение. За рацпредложение, если вы не знаете, полагается вознаграждение в 15-25 рублей, - она победно взглянула на меня, уличила-таки. – Интересный народ!
- Да на кой мне? - с жаром возразил Иван. - Мы чего, рацухи что ли на колеса намотаем? Вот вы лично знаете, кому они нужны?.. Кому? А главному инженеру! У него на них план. Прибежит, слушай весь в мыле, ребята, мол, мне до годового плана трех рацух не хватает...
- Что вы такое несете. Просто слушать невозможно...
- А чего, не так? Он ими отчитается и – в стол. А у нас на трассе они давно уж внедрились. Ну, слушай дальше. Вот, рисую тебе; соединение с управляемым прицепом, понял? Да, еще учти. Все на широкопрофильной резине шестого-седьмого типа, это обязательно...
Иван сыпал марками машин, названиями узлов и деталей, техническими характеристиками двигателей – с противоположной полки доносился кастаньетный стук вязальных спиц. Наконец он выдохся.
- Вы тут говорите, - подхватила палочку Елизавета Аристарховна, - а весь вопрос в том, что дороги ужасные. Я маму решила навестить, так зареклась: всего семьдесят километров от станции – так сутки добиралась, вы можете себе представить?
- А кто виноват? - заострил вопрос Иван.
- Как кто? Дорстрой, конечно! Работать все совершенно разучились, такой стал народ...
- А я вам обратно возражу! У вас в районе колхозов десять-пятнадцать наберется, так? Леспромхозы, мелиораторы, еще кто-нибудь тоже крутится – это наверняка! Камень - вон он, из окна видать. Значит, что? Председатели собираются вместе, прибросили, скинулись. Дальше. Заключаем договора с той же мелиорацией, с геологам, с леспромхозом – ваша техника, наши деньги. Материалы? С дорстроя! Это пусть райисполком дергается, так? Райком небесах подключим тоже. Дальше. Составляем график: в какие месяца у них «окна» - технику на трассу! Можно еще и по-государственному: работаешь в районе, землей пользуешься, дороги мордуешь, будь добр, приложи руки...
- Уши вянут! - отрезала Елизавета Аристарховна.
- Отнюдь нет! Всем польза...
Мы вышли в тамбур покурить.
- Ну дает, слушай. - констатировал Иван. - Заколебала меня своей простотой!
В купе стоял дремучий лесной дух: Елизавета Аристарховна смешивала в чашке успокаивающий гомеопатический коктейль из чекушек с целебными травками. Травки ее, однако, не укротили:
- Вы, Ваня, недопонимаете всего, потому и спорите. Я по образованию сама была дорожник, уж как-нибудь знаю почему и что. Дали вам участок? Отвечайте за свой участок! Кому нужно, за вас сами подумают. Интересный народ! Приезжаешь проверять отчетность, черт ногу сломит. А тоже туда же, в государственный масштаб лезут...
- Вы, извиняюсь, веник можете сломать? – решительно пресек ее Иван.
- Господи! Да причем здесь веник? Какое отношение имеет веник?
- А такое! Вот у нас на трассе три «Комацу», всякая еще техника. Приезжает начальство. Так и так, объединение план заваливает, квартал они, видишь ли, не выполняют. Ну? А вот мы там у себя решили: разбиваем вас на три самостоятельных участка, каждому твердое задание – вперед! Соревнуйтесь, вроде того. Ладно. Раскинули нас по трассе, чтобы, значит, в три раза быстрее. Итог? Два участка стоят.
- Как это стоят? - возмутилась Елизавета Аристарховна.
- А так. Молча!
- И при чем же здесь ваш веник?
- А при том, что каждый прутик по отдельности вы сломать можете. От просто, так? А веник? Попробуйте-ка! У нас бригада была, как бронированный кулак: свой план тянули и чужой прихватывали. Теперь. У одних «Комацу» полетел, две недели в Москве запчасти ищут. У других, слушай, коробка полетела – перебирают. А мы с ними соревнуемся, ядрена вошь. Извиняюсь, конечно...
- Ошибки могут быть. – согласилась Елизавета Аристарховна. – Только зачем сразу обобщать-то? Извольте – веник! Что за привычка, честное слово...
- Вы как лично премируетесь? - поставил Иван вопрос ребром.
- Причем тут, как я премируюсь? Ну, поквартально, и что?
- А вот и то! Они – тоже поквартально. Теперь давайте прибросим. Первый квартал – зима – самая работа. У них – премия, так? Второй. Тут, правда, распутица. Но у них с первого загашничек есть. Во-вторых, май и июнь – уже посуше. Маленькая, но премия обратно будет, дальше. Июль, август, сентябрь – тут только успевай вертеться: третий квартал без премии не бывает. Теперь четвертый. Дождь со снегом, снег с дождем, если декабрь подморозит – считай, повезло. Значит, кровь из носу, а нужно, чтоб в третьем сделать хо-о-роший загашник. Вывод? А то, что они уже автоматом переживают не за суть дела, а за свои квартальные показатели, так? Я это не в осуд; они – такие же все люди. Но поломать это надо, а? Надо, чтоб они с нами обнялись, слушай, как папа-мама с детками...
- Детки! – ядовито подковырнула Елизавета Аристарховна.
- Интересно вы рассуждаете, честное слово! Сейчас свои-то дети мать ни во что не ставит.
- Правильно! А почему?
- Умные слишком стали!
- А я вам обратно возражу. Вот мы в семье все при деде росли, у него дом-пятистенка был под Люберцами. Садимся, скажем, обедать, столешница – во всю избу. Дед сел, мы, внучата, рядышком, дальше - сыновья с невестками. Сидим. Баушка миску обеленную ставит. Дед свою персональную ложку вынул, по миске – стук! – все жижу хлебают. До гущи добрались, дед всех оглядел, снова – стук! Только ты кусок мясца зацепил, он тебе в лобошник: не лезь! Гущу прибрали, дед ножом мясо разобрал: это – внучаткам, это – старшим, на здоровье!
- Интересные вы методы, Ваня, предлагаете, честное слово!
- Так ведь за дело! Не жадничай, не тяни на себя... Или вот, скажем, суббота. Баня еще только топится, а у тебя уж задница чешется. Садится дед на лавку, а над ним на гвозде – вожжи, слушай. Садится, значит: «Ну-ка, внучок, иди сюда!». Идешь – куда денешься. «Так, - говорит, - Ванечка. В эту неделю у тебя были три провинности, такая, такая, и такая. Давай, брат, ответ держать». Приголубит тебя, другой уж очереди дожидается, порточки спускает. С нами разберется, теперь, говорит, вы – сыновья и невестки разбирайтесь. В деревне уж знают, смеются: «Ну, обратно у Монаховых отпущение грехов!». Грехи отпустил, нас в баньку. Нас попарит, сам попарится, дальше баушка с внучками, потом сыновья с невестками. Ужинать садимся, самовар фырчит, все аж светятся, мы возле деда, как ласточата, «Ну, - говорит, - дети-внучатки, с наступающим вас воскресеньем, давайте жить».
Елизавета Аристарховна притуманилась. Да и я, грешный: такая во всем тепе сладость и истома – рядом жена, словно в росу окунулась, косу развела по плечам, и плывет, плывет над столешницей снежный запах антоновки...
- ...всякую работу умел. Печь кому сложить – все к деду. Русскую, голандку, центральную или угловую, плиту – ему без разницы, Как корзины плел! Плотник, столяр, бондарь был замечательный. «Ваня, - говорит, - учись, пока я жив». Я чего тогда понимал? Гляжу - досочки в паз вставил, обручок бросил, другой бросил, раз! – а она уж целенькая стоит. Готово! Часы возьмется чинить, пальцы, как сардельки, слушай, а все у него складно так получалось. Там детальку-то эту не разглядишь, а он ее вставил, пружинку накинул, завод завел – пошли!.. Умер ста шестнадцати лет. Похоронные доски в сарае самолично все выстругал, высушил. «Это, - говорит, - детки, чтоб вам меня легче на погост нести». Положили в колоду, смерили длину, так, веришь - нет, ровно два метра тридцать сантиметров вышло. Люди даже удивлялись. В последний день пришел из сарая, чего он там мастерил, не знаю, сел на лавку. «Мать, - говорит, - посижу-ка я чуток». Она к ному – «Посиди, посиди...», - а он уж отошел. Баушка подождала денечек-другой, и за ним следом. Ей, правда, сто пять было... Я деда очень даже теперь понимаю! Сынок мой вот в третий ходит, а я его с собой на вахту вожу. А чего? У нас там теперь балки нормальные, телевизор показывает, столовая тоже – все путем. Летом на одну смену в лагерь это, я считаю, после школы не вредно. Обязательно даже. А после ко мне. Я под машиной вожусь, ключ, говорю, на двадцать два – он сейчас подает. Весь уже инструмент, слушай, знает. Гайки крутит, я не мешаюсь. Потом сам до нормы подтяну. Пальцы пообивает – пусть! Машины, которые на полегче, уже водит потихоньку. Переключение скоростей, скажем, газ, тормоз – все освоил. Я, понятно, страхую, но суть вопроса в чем? А в том, что он уже видит и привыкает, что работа, слушай, самое нормальное для человека существование. Еще вот важно. Дашь ему чего помогать, ну, понятное дело, ребенок! Ему надоест: «Папань, я устал». «Отдохни, сынок. Отдохни, но доделай». А вы как думали? Быстрей доделаем, быстрей на рыбалку, скажем, или в лес по грибы. Говорят, работа дураков любит. А она - то как раз хуже всего дураков-то и не обожает. Потому, где умный семь раз обернется, с дурака семь потов сойдет… Ну чего, почаевничаем что ли?
Иван ушел к проводнице, скоренько спроворил чай. Елизавета Аристарховна вынула из сумочки кулечек и сыпанула по стаканам сушеной мяты. И еще по ложечке влила дремучего своего лесного настоя. Лицо ее как-то помягчало, будто расслабились и отпустили наконец поджатые лицевые мускулы. И в позе ее ничего уже не было от знаменитой индийской асаны – сидела, просто поджав ноги, вполне деревенская баба с простым и добрым лицом.
...прощались ранним утром на перроне Ярославского вокзала. Я вглядывался, сожалея, что разводит нас судьба, тщась попрочнее заложить простодушное его лицо, толстые щеки, волосы ежиком, чуть тронутые первой сединою.
- Ну чего, давай прощаться? – он стиснул, осторожничая, мою руку. – Еще встретимся, слушай!
Дай-то Бог, Ваня.
Дай-то Бог.
...сплавлялись в то лето на плоту по Тобышу с Тиммана. До помеченной на карте Никодимовой избы оставалось, по моим подсчетам, излуки три, но мы обкручивали уже десятый песок (так здесь по прибрежным отмелям считают расстояние), а берега были по-прежнему пусты. Топографическая карта, изданная еще в 1942 году, была неточна, да и изба-то вполне могла давно рассыпаться коричневой теплой трухою, но все равно было обидно: мы устали, надергались, наупирались шестами, хотелось скорее доплыть до Усть-Цильмы, взять каюты в первом классе, принять душ, а тут даже ближайшего ориентира нет на месте. На двенадцатом песке, однако, пристали: дед с бабкой выводили на берег бредень. Это было непонятно, нереально даже. Мы знали, что людей по Тобышу нет до самого, еще очень далекого, устья. Поздоровались. Назвались, кто такие и куда. Я спросил, не знает ли дедушка, где Никодимова изба. Дед в облипшем исподнем, перетряхивал золотых подъязков, весело засмеялся:
- Дык, как, милай, не знать. Три песка ишшо до избы-то. А я и есть сам Никодим.
Я показал карту.
- Дык, што ты, милай, ет у тебя друга моя избенка-то. А нонче я как раз в третьей обитаю. Я, вишь ты, втору-то акурат посля войны рубил, с Матреной Лаврентьевной и ставили.
- Как же после? - удивился я, - когда у меня карта 42 года?
- Дык, я те чо толкую-то? Я ж ет вам ишшо про тую войну-то, с германцем которая. Я как с ей возвернулся, и не погулял ни сколь: сей же час Матрену в лодку, прошшайте, баю, цилемы, а тока я посля энтих германских шрапнелев да газов ихних в тайгу, однако, пошел жити. В бога молиться прекратил. Нету, говорю, бога-то вашего. Один тама, ядри его, ероплан, а с его бонбы на нас дураков кидают. Чуть меня не побили, право слово. Вот с того денечку с бабушкой на Тобышу и остепенилися.
- Как же так, дедушка, - растерянно спрашивал я, - так столько лет одни совсем и прожили? И детей нет?
- Зачем? - засмеялся Никодим. - Детки в Усть-Цильме с людями живут, как ет положено быть. Когда ни-то приплывут, мучки там, сольцы, ли чо. Ет мы с Матреной долгонько подымались, все на гребях, рученьки-то намоташь - свету не видать. А нонче-то чо не подняться, на "Ветерку"-то?
Никодим ласково щурился на солнышко, ладно рядком стояли на теплом песочке длинные его ступни, промеж них прыгала трясогуска, склевывая оводов, парил серый Матренин сарафан, на крыльях бредня вспыхивали засыпающие подъязки, предсмертно зевали щуки.
Ночевали мы в Никодимовой третьей избе. Матрена Лаврентьевна старого обряда, как и сам, видно, не соблюдала, кормила нас из своей посуды, спать постелила в доме. Моя сотрудница, очаровательный московский Гаврошик, укатанная до изнеможения нашей бесконечной войной с мелями и перекатами, обессилено привалилась к стене: лицо ее, обожженное зноем и репудином, иссеченное ветром и дождями, запрокинулось, на шее пульсировала слабая голубая жилка. Матрена Лаврентьевна, подперев щеку рукою, глубоко передохнула и спросила жалостливо:
- Гляжу я на тебя и не пойму, мужик ты, ай баба?
Гаврошик откликнулась так же жалостливо, не размыкая глаз?
- Баба, я, баба...
В Усть-Цильму мы добрались в сентябре, перекидав с измочаленного плота наш нехитрый отрядный скарб на попутный плашкоут. В гостинице я обнаружил, что нет бумажника, видимо, обронил на берегу, когда расплачивался с рыбаками: все отрядные деньги, каюты первого класса, обеды в ресторане, корабельный душ. Мы с Гаврошиком перерыли весь песок на берегу, ничего, конечно, не нашли, и до ближайшего парохода оставался один день. Денег не было даже на телеграмму. Решили, скорее всего, от отчаянья, заглянуть на всякий случай в милицию. Нас принял капитан с характерным цилемским лицом: седой ежик, крутые, резкие морщины на плоском лице, красная шея, холодные, как осенняя голубень, глаза. Я объяснил, кто мы и зачем. Капитан выдвинул ящик стола, что-то там поглядел, задвинул (у меня упало сердце) и стал строго спрашивать имя, фамилию, год рождения, организацию, куда, откуда и т.д. Спрашивал недобро, глядел пронзительно, как будто это я украл свой бумажник. Откинулся, выдвинул ящик, вынул толстый коричневый бумажник:
- Твой?
Я кивнул.
- Сколь?
Я не понял.
- Денег сколь?
Я ответил.
- Забирай. До копеечки! Чего спасибо. Это ты не мне - спасибо. Это ты Параскеву Ферапонтовну Голеву благодари. Где? Береговая, 5. Запомнил? Да, Голева. Ладно, ладно, иди себе, ее будешь благодарить, - и, когда мы уже в дверях, как бы пересилил себя: - Погоди-ка, слышь. Как там, на Тобышу-то?
Никодим-то мой? А матушка? Неводят, значит. Ну, тогда ладно, тогда хорошо. Ну, иди, иди. Да чо, в Цильме чо, не люди? Тоже люди, поди.
Девочки в Усть-Цилемском универмаге уверили, что самый лучший подарок для пожилой женщины – шесть метров ситцу на сарафан. Сами выбрал расцветку, завернули, перевязали лентой.
Отыскивая Береговую, 5, мы с Гаврошиком и вправду очутились на берегу Печоры. Улицы никакой не было, а по берегу к реке выходили огороды. Но и с той, послеогородной стороны Береговой тоже не было. Растерянно оглядываясь, мы увидели приближавшегося к нам высокого старика в долгополом драповом пальто: черная шляпа, трость, белые перчатки, пенсне со шнурком. Мы с Гаврошиком одеты были одинаково: черные, прожженные у костра телогрейки, геологические костюмы хб/бу (хлопчато-бумажные, бывшие в употреблении), резиновые бродни с ботфортами. У Гаврошика была еще кирзовая полевая сумка. Я вежливо спросил, не скажет ли он, как найти Береговую улицу. Он протянул мне руку, не снимая нитяной перчатки:
- Доктор Гюнц! - и, вскинув трость в сторону одиноко стоявшего на взгорке, украшенного резьбою, дома, пояснил. - Это моя больница, где я и проживаю. Я вас провожу, у меня моцион.
Я объяснил, кто мы и зачем нам Береговая, 5. Поинтересовался, давно ли практикует здесь Алексей Генрихович.
- С тридцать восьмого, мальчик. А в качестве главного врача - с пятьдесят четвертого. Так сколько же мне лет, спрашивается в задачке?
- Шестьдесят пять! - оказал я, прикинув, сколько утекло печорской воды с пятьдесят четвертого, а тем более с тридцать восьмого.
- Ах ты, бусурман! - рассмеялся он. И гордо: - Семьдесят восьмой!
Я тоже рассмеялся: он мне очень понравился. Мы вышли на Береговую, 5, доктор Гюнц грохнут тростью в переплет рамы, стекла гневно загудели, дверь отскочила, на порог высунулся мужик в распущенной рубахе, заулыбался радостно, склоняясь чуть ли не в поясном поклоне.
- Где мать, Алексей? - строго спросил доктор.
- К тетке Анастасии поплыла, Алексей Генрихович, в Щелья-юр, однако.
- Отдай ему, мальчик, это - сын.
- Передам, как же, - говорил мужик, широко улыбаясь доктору, - и вам значит, до свиданьица. Скажу, скажу матушке.
Мы шли, чинно беседуя, по центральной цилемской улице, являя собой довольно комическое, я полагаю, зрелище: два оборванца под столь импозантным конвоем. Доктор Гюнц сетовал, что мамочка его нескольку нездорова, и он поэтому не может должным образом принять нас в доме. У больничного сада с оголенными нежными березами стали прощаться.
- А, друзья мои! – вдруг пылко воскликнул доктор. - Я думаю, мы ведь ее не очень, в сущности, обеспокоим? Прошу! Нет, нет, я вас не отпускаю. Посидим, послушаем музыку!
Из больничного палисада сладко тянуло березовым осенним дымом: две женщины в телогрейках сгребали в жертвенные кучи опальную приполярную листву. Проходя, доктор слегка приласкал одну из них тростью:
- Ну как, бабоньки?
- А распрекрасно, Алексей Генрихович! - сахарно засмеялась она, распрямляясь, и смех ее засверкал в прозрачном сентябрьском воздухе. Я был очарован. В дверях на меня набросилась свора собачек, как-то, я бы сказал, демонстративно прихватывая зубами ноги. Алексей Генрихович гудел что-то успокаивающее, Гаврошик пряталась за моей спиной. Наконец мы прошли. Налево в кухоньке сидела пепельноволосая старушка, заправляя новые фитили в керосинку. Нас представили, и мы удалились направо – в кабинет: две стены стеллажей с книгами, старый кожаный диван, круглый стол с красной плюшевой скатертью, приставной столик с радиолой, гора пластинок. Напротив дивана, косо отодвинутое от стены (сырость?), стояло новенькое с иголочки малогабаритное пианино. Чинно расселись, мы на диван, Алексей Генрихович напротив.
- Ну-с, друзья мои, что бы вы хотели?
Что бы я хотел? О, дорогой мой доктор! Я попросил поставить «Грезы любви». Бесхитростная мелодия Ференца Листа прозвучала тоской и надеждой: музыка прибывала, заливая крашеный пол, истертый красный плюш, беззащитную шею со слабо пульсирующей жилкой. Тихо вошла мамочка и положила перед нами большое красное яблоко на голубом блюдце. Запретный плод!
- А что, мальчик, - спросил Алексей Генрихович, - как тебе Скрябин?
- Я плохо его понимаю, - ответил я, с трудом выплывая.
- О, в твои годы я не принял его вовсе. В те времена, помнится, мы с Сережей Рахманиновым ездили в Институт благородных девиц. На лихаче. Все было просто, легко, снежно... Что? Нет, он вовсе, уверяю вас, не был таким педантом, каким его нынче изображают. Тогда эти скрябинские диссонансы нас раздражали, этот, понимаете ли, эпатаж... Но несколько позже... Помнится, была белая ночь, я впервые страдал, да-да, девочка, и этот дряхлый пень когда-то впервые страдал, словом, оказалось, что все это выразил Скрябин. Представьте, я стал его играть, даже исполнять в концертах! Что? Видишь ли, мальчик, мы, как бы это сказать... Я тоже был пианистом, и мы, понимаете ли, немного соперничали с Сережей. Но я страстно увлекся медициной, и вот Гиппократ одолел Полигимнию... Да, пальцы, пальцы... Все же позвольте сыграть вам тот скрябинский этюд.
Доктор Гюнц играл Скрябина трудно гнущимися пальцами, на диван бесшумно вспрыгивали большеглазые собачки, опасно алело яблоко, сияли глаза Гаврошика, возникала в дверях пепельноволосая, почти нематериальная мамочка в кружевном воротничке – музыка стягивала разорванное время, смыкая его в звучащее радужное кольцо. Доктор встал, разминая руки, пересел к столу, совиные веки упали на минуту, затем он проснулся и зорко прищурился. Мы заговорили о медицине. Алексей Генрихович – хирург, терапевт, акушер, - посмеиваясь, вспоминал свою молодость – дни в клинике академика Павлова. Я к слову вспомнил мамин рассказ о знаменитой лекции Павлова в Ленинграде ни курсах усовершенствования врачей, как они, волнуясь, ожидали в вестибюле гениального старика, как в полной благоговейной тишине ученики провели его под руки вверх по лестнице в лекционный зал.
- Да, да! - оживился Алексей Генрихович. - Совершенно, знаете ли, верно. Ивана Петровича действительно вели под руки...
Мамочка внесла чай. Я взял с книжной полки альбом болгарской живописи в глянцевой суперобложке: «Дорогому учителю за бесценные советы, с глубокой и искренней любовно. Милица Баженова».
- Милочка навещала нас здесь, - просто объяснил Алексей Генрихович. - Она, понимаете ли, увлекается старинным народным творчеством. В аспекте, так сказать, общности славян. А здесь, как вы конечно знаете, цилемы, незамутненная Русь, XVI век. Парадный цилемский сарафан видели? Наборный, понимаете ли, в двенадцать метров: парча, бархат, шелк...
Доктор заметно устал. Совиные веки падали все чаще. Мы стали прощаться. Я поцеловал хозяйке дома руку – бесплотную, чуть отдававшую керосином. Алексей Генрихович вышел проводить нас на крыльцо.
- Заходите, мальчик, - попросил он. - Завтра же непременно заходите.
- Алексей Генрихович, у нас утром пароход.
- А вдруг, понимаете ли, задержится? Это здесь бывает. Я буду вас ждать. Весь день.
Мы шли с Гаврошиком на скатывающееся к северу солнце по чисто выметенной березовой аллее.
- Мальчик! - я оглянулся: он стоял с тростью на пылающем крыльце. - Ты! водку-то пьешь?
- Пью! - закричал я в восторге. - А вы?
- Нет! - он задорно отсалютовал тростью. - Я - больше шампанское!
... рассказывая всем друзьям и знакомым. Много лет спустя на Суматре черной индонезийской ночью гидропроектовец Саня Юдкевич пересказал эту историю своему сотруднику, бывшему командиру торпедного катера, прошедшему гестапо и фашистские концлагеря. Саня отвлекал его от боли страшного почечного приступа.
- Дядя Леша, - слабо отозвался тот, - скончался три года назад в Усть-Цильме.
Утром Саня отвез его к единственному в округе практиковавшему врачу из ФРГ. Врач попросил больного раздеться. Саня с помощью миловидной сестры стянул гавайку с исполосованной командирской спины.
- Боже мой! - в ужасе вскрикнул врач. - Кто это сделал? - Это сделали ваши соотечественники, - ответил на прекрасном немецком племянник усть-цилемского доктора Алексея Генриховича Гюнца.
Время, разорванное враждою, злобой и предательством, истерзанное осколками и чумою Освенцимов, снова стянулось в кольцо. Через материки и годы.
4
Мы шли с Отцом грудь в грудь, как призовые лошади. Прорабы-геологи. Геологи. Еще через год - старшие геологи. Через три года Отец засбоил. Не то чтобы он заскучал, но некоторая неопределенность результатов наших геолого-съемочных работ вошла в противоречие с его основательным характером.
Главный начальник, проницательно отметив скептические отцовы глаза во время наших производственно-научных дискуссий, ввел его в должность начальника партии. И столь же проницательно, используя еще нерастраченный Отцом административный пыл, повесил на него строительство новой базы экспедиции на черте Полярного Круга в поселке Лабытнанги – «Семь лиственниц» по-мансийски, левый берег Оби, коэффициент к зарплате – 1,8. Через год здесь выросли добротные склады, дымила кочегарка, а между конторой и общежитием сновала трехлетняя Отцова дочь в накомарнике, отмахиваясь от комаров и мошки березовой веткой. Естественно, одновременно с этим велась и съемка, геологи сплавлялись по быстрым уральским речкам буровые станки в тундре, трудолюбиво рокоча, разгоняли прожекторами опалесцирующий свет северного сияния. Поверьте, все это было вовсе не просто, ибо, как свидетельствует Саня Юдкевич, автор «Заполярного танго»:
И день у нас полгода,
и ночь у нас полгода,
то страшные морозы, то дождик, то буран.
Полярная природа
и мерзлая порода,
и в общем Лабытнанги, конечно, не фонтан!
Кстати, об экспедиционных базах. Теперь уже давнее время назад в Тюмени слушалось уголовное дело молодого начальника геологической партии Главтюменьгеологии – были вскрыты крупные хищения при всякого рода нарушениях финансовой дисциплины, и сам начальник осужден на семь лет. В отличие от Отца, этот молодой человек строил базу на Ямале, куда поезда пока что не ходят, а каботажные перевозки осуществляются в краткий период навигации исключительно по срочным фрахтам газовиков. Тем не менее, молодой начальник четко реализовал свой нерастраченный еще административный пыл, энергично применившись к существующей на Ямале обстановке. Соответствующие органы, установив размеры хищений, вознамерились было вернуть хотя бы часть денежных средств, описав личное имущество подсудимого. Подсудимый, однако, золото и брильянты в банках из-под леденцов не припрятал, дачными хоромами не владел и даже сколько-нибудь достойного вклада на сберегательной книжке у него еще не было. Хищения, как говорится, конечно, имели место, но воплощенные в балки и брус, горбыль и половую доску, оконные рамы, бетон и арматуру. Из всего этого, собственно, и была выстроена база на далеком полуострове Ямал в зоне многолетней мерзлоты, изучением которой весьма плодотворно и успешно занимался начальник партии, многообещающий ученый и, кстати, уже кандидат геолого-минералогических наук. При базе была сооружена также вполне современная мерзлотная лаборатория, так что собственный интерес, как видите, у него был.
Юные его коллеги, выходя из здания суда, горячо, полагаю, толковали друг другу: «Да ну ее к чертовой матери, такую должность за лишнюю десятку к зарплате! Мы уж лучше поизучаем нашу вечную мерзлоту в качестве геологов...»
Да, в качестве геолога можно прожить не в пример спокойнее. Ибо начальник геологической партии, отвечая за безусловное выполнение геологического задания и абсолютно безопасное ведение работ, должен был еще и обеспечить материально-технические условия... Одеть, обуть и накормить людей, снабдить машины и станки необходимыми запчастями, наладить бесперебойную работу катеров и моторных лодок, завезти керосин для вертолетов и оборудовать для них заправку; он должен владеть тонким искусством ладить со всеми и каждым, в частности, уметь нравиться женщинам и мужчинам, и, наконец, принимать серьезные дозы алкоголя, не слишком хмелея.
В начале шестидесятых мне, скажем, потребовалось осуществить простое мероприятие: вытащить из Печоры катер марки БМК, погрузить его на железнодорожную платформу и перевезти за шестьсот километров на отстроенную Отцом базу. Как сейчас помню: трое суток бегаю по начальникам, трясу лимитированной книжкой, отрываю людей от дела, звоню в отчаяньи на базу, мне дают «явку» - Начальник Мебельной Фабрики!
- Здравствуйте! Я к вам с огромной просьбой от Ян Яныча.
- Какого Ян Яныча?
- Из Приуральской экспедиции.
- Ну?
Лопочу заполошно: катер-де, трое суток, бога молить и т.д.
- Не могу! Ты понимаешь, что конец навигации, или как? Что?.. Ну, ладно, черт с тобой, договаривайся с крановщиком на после работы... Чего писать! Скажешь, Становой разрешил. Бывай, бывай.
Так! Теперь надо трайлер, довезти катер до железной дороги
- Здравствуйте! Не выручите трайлером? Мне Становой - (о, святая ложь!) - сказал, что вы можете помочь. Кран он дает.
- Ну, ладно, черт с тобой. Найдешь Семенова, договаривайся на обед. Сделает – сделает, его дело... Чего писать! Скажи, Галкин в курсе.
Значит так! Если соединить «после работы» крановщика с «обедом» Семенова, да платформу Климачева с катанкой Мухлынина, то…
Ниже следуют типовые ситуации и характерные диалоги.
...пробиваешь вездеход ГАЗ-71 для производства геофизических работ. Всем уже осточертел и в объединении, и в главке. Прилетает Дамочка с аэровизуального облета территории, уши топориком, глаза горят: на Лямине в болоте скучает чей-то «газон», сторожа нет. Утром с МИ-8 выбрасываешь десант. Задание – снять двигатель, коробку передач, звездочки, траки не брать! Коробку и звездочки – в салон, «двигун» - на подвеску. Быстро, пока горячо, вымаливаешь у сейсмиков списанный ГАЗ-71 в обмен на списанный УАЗик. Через неделю твои геофизики выкатываются на профиль. Еще через месяц, подливая в эмалированную кружку своему злейшему другу, механику леспромхоза, горестно слушаешь, как какие-то пираты разграбили на Лямине вездеход.
- Ну, что за народ? - делаешь «козью» морду. - Ну, на пять минут ничего нельзя положить!..
...или в районе перебои с ГСМ, а у тебя стоят три станка УРБ-2-А (передвижная установка роторного бурения), конец третьего квартала, стрежень полевого сезона.
- Катюш, приветик, ты как насчет сегодня? Ну как чего? Посидим, потанцуем! В восемь, так в восемь, о чем разговор! Лапуня, ну ни минутки не было, месяц, как из пустыни не вылезал. Ну что, договорились? Да, кстати, ты мне тонны две семьдесят шестого не подкинешь?
- Вот вы всегда так. Я вам – только когда бензин...
- Катерина! Да при чем здесь бензин?! С такими глазами ты можешь хоть мороженым торговать.
Уходишь, гарцуя, до восьми. Две тонны – в клюве.
...или временно прекратили полеты все вертолеты Н-ского авиаотряда отсутствием авиамасла.
- Валера? Как жизнь? Да тоже ничего Ну, когда соберемся? Лады, давай во вторник. Слушай, я тебе уже приготовил, чего договаривались. Да брось ты! Ну, до вторника. Да, кстати, ты мне пару банок масла не подбросишь? У меня, понимаешь, с Н-цами договор, а у них масло кончилось... Да... Ну добро, я тогда механика своего подошлю.
Спецрейс АН-2, восемьсот верст на север. Все стоят, ты летаешь.
Если вам скажут, что лайнер отечественной геологии парит на крыльях геологических озарений и романтического энтузиазма, что его направляют и ведут по министерскому компасу суровые штурманы трестов и производственных объединений, что его поддерживают в гордом полете мощные струи Госснаба, не верьте. Имейте в виду: отечественная геология движется благодаря безвестным начальникам геологических партий.
…бурили на западе Алжирской Сахары, департамент Бишар. Бурение осуществляла некая частнособственническая компания. Государственную геологическую службу представляли Альбер Винас (Марсель, Франция) и Отец (Советский Союз). Станок в очередной раз уныло простаивал из-за ерундовой поломки. Руководящие деятели той компании лениво предавались... Не знаю, чем уж он там лениво предавались, знаю, что Отец мотанул на «лендровере» через всю Сахару на восток, где в ту же пору что-то изыскивали наши ребята, пообнимался, - и через день бурение возобновилось.
- Мосье Кулагин, - полюбопытствовал Альбер Винас Марсель, Франция, — я не вполне понимаю, зачем вам все это нужно. Доллары вам идут, бурение – это их работа, в чем дело, мон ами?
- Видишь ли, Алик, - ответил бывший начальник Обской геологической партии Отец (Советский Союз), - такова селя ви. Посеешь привычку, пожнешь характер.
…на Оби новый Главный Начальник допекал нас всякой ерундой, однако шибко мешавшей работать. Например, приехал, пообещал кому-то наш бульдозер за бочку краски и отбыл. Через неделю срочная РД: «Немедленно интересах экспедиции передайте бульдозер ГШК-12. Пришейкин».
- Перебьются! - сказал Отец.
Бульдозер в это время за сто верст на другом берегу реки затаскивал в тайгу буровую в соответствии с Геологическим заданием и проектом работ, в интересах партии, экспедиции, треста и Министерства геологии СССР. Еще через неделю: «Вы совершили непоправимую ошибку. Срочно передайте бульдозер распоряжение ПЖ-12. Извинитесь. Ведите вежливо, корректно. Пришейкин».
Отец послал завхоза в ПМК-5.
Тот выцыганил в ПМК-5 их бульдозер за три бутылки и перегнал его в ПМК-12. Наш радист-виртуоз с удовольствием отстучал: «На ваш 286/5. Непоправимую ошибку исправил вежливо, корректно. Срочно шлите талоны ГСМ. Кулагин».
В сентябре попутный «Баклан», на котором Отец добирался до Ханты-Мансийска, наскочил ночью на катер с погашенными огнями и затонул на середине Оби вместе с отцовским портфелем, где был квартальный отчет. Отец едва выплыл, таща на себе моториста. Катер и портфель подняли водолазы. Пришлось потрудиться, восстанавливая счета, накладные, товарные чеки, ведомости на зарплату, всего тысяч на триста. Снова прошлись по организациям, выбивая копии документов и дубликаты счетов... С грехом пополам собрали...
Отец слетал в Лабытнанги, сдал отчет и благополучно вернулся. Пятого октября РД: «Данным бухгалтерии вами неправильно оформлена выдача портяночного сукна. Шлите документацию ценой рубль один, копеек тридцать за метр. Пришейкин».
Наш и.о. завхоза выдавал портяночное сукно (отличное было надо сказать, сукнецо!) по ведомости за наличные по рубль двадцать за метр. Численный состав партии – 60 человек. Следовательно, 60 х 0,1 руб. = 6 руб. Бухгалтерия новую цену (1 руб. 30 коп.) сообщила в сентябре, когда большинство рабочих уже уволились.
Отец тут вспомнил ночное купание в Оби, очень разъярился и даже плюнул.
10 октября - РД: «Напоминаю категорическое выполнение правильного оформления выдачи портяночное сукно. Пришейкин». Радист отбил: «На ваш 882/3. Сорок процентов рабочих уволены окончанием полевых работ. ИТР и рабочих (следует перечень фамилий) вычтете октябрьской зарплаты рублей 0 коп. 10 с каждого. Кулагин».
25 октября - РД: «Вычета денег портяночное сукно шлите заборную ведомость. Пришейкин». Радист, ухмыляясь: «На ваш 904/5. Удержите моей зарплаты. Прошу разрешения пеших маршрутов ноябре соблюдением техники безопасности моим руководством составе Володина, Конькова, Кулагин». 30 октября: «Зимние работы разрешаю условии постоянной радиосвязи. Шлите ведомость портяночное сукно. Пришейкин». 5 ноября - ответ: «На ваш 981/1. Вышли маршрут станции Нягынь ночевкой охотничьих избах. Связь 15 ноября. Кулагин».
Помеченных на топокартах охотничьих изб не было и в помине. Мы спали на лапнике, вокруг луны пылали кольца Галло, шурфы били кирками. В ночь на пятнадцатое сошлись на пересечении квартальных просек. Отцова борода закуржавилась, на усах поблескивали сосульки. Договорились так: час идем, пять минут курим. Тропа на просеке была набита лосями, и бежалось, как всегда к дому, весело. Через час пунктуальный Отец передал по цепочке «привал». Я остановился, и вдруг нестерпимой остроты боль резанула ступни, икры, колени, бедра. Я стоял, ничего не слыша, кроме этой стягивающей, давящей, разрывающей боли. Слава богу, было темно. Молча докурили и двинулись. Километра через два я все же снова разбежался, слыша за спиною слитный, хрусткий скрип. Пунктуальный Отец молчал: десять ледяных ночевок не оставили нам сил даже на перекуры. Через три часа вышли на спящую станцию. Пока раскачегаривали в балке печку, радист оживил рацию, сунул под треух наушники и победоносно отсалютовал на базу: «Примите актировке ноябре геологической съемки две тысячи квадратных километров, Кулагин». Принял ответную РД и забился в конвульсиях: база по-прежнему беспокоилась о портянках.
В двенадцатой пятилетке поселок Нагынь на железнодорожной трассе Ивдель – Обь обещает стать вполне приличным сибирским городом. А пока каждые двадцать минут с бетонных вертолетных площадок взлетают МИ-8, каждые два - МИ-6 или МИ-10. Каждые пять минут по бетонному шоссе в болотистую тайгу уходят груженые балластом самосвалы: идет обустройство разведанных нефтеносных площадей Западной Сибири. Там, где мы шли когда-то реденькой цепочкой по лосиному следу среди вековых сосен, лежат, насколько хватает глаз, аккуратно сложенные, готовые к вывозке хлысты сортовой древесины, замкнутые с севера тремя нитками газопровода Надым-Центр. Сейсморазведчики и нефтеразведчики Ханты-Мансийска, вахтовые бригады буровиков из Киева, Уфы, Гомеля, руководящие «Волги», «Уралы», «Белазы», «Камазы», новенькие «Жигули» и «Нивы» на железнодорожных платформах,
Леспромхозы, прямые, как стрелы, лежневки, пересекающие бездонные Кондинские болота, и над всем этим – несмолкаемый гул пассажирских ЯК-40, стрекот АН-2, свистящий рев вертолетов: черная, голубая, зеленая житница!
По земле, воде, небесам сюда непрерывно идут бентонитовая глина и цемент, бурильные шланги и трубы, сверхмощные тягачи и насосы, трубы для нефте- и газопроводов, стекло и гвозди, уголь и проволока, гравий и гранитная щебенка. И среди гула и грохота, как заводные, крутятся начальники геологических партий... Ты работаешь за пятьсот, за тысячу, за три тысячи километров от баз снабжения, и тебе кажется иногда, что ты никому, собственно, не нужен, и нет ни единого Официального Государственного Учреждения, которое подставило бы тебе свое державное плечо. Кто вправе приказать Начальнику Мебельной Фабрики раскрыть тебе свои объятия? И вот юные максималисты с голубыми глазами становятся прожженными прохвостами. Мы все этакие рубахи-парни, личные друзья-приятели командиров авиаотрядов, главных механиков леспромхозов, кладовщиков «Сельхозтехники», завхозов строительно-монтажных управлений. Потому что нам нужны вертолеты, машины и бульдозеры, авиамасло и запчасти к станкам, нам нужно, чтобы нас любили нужные люди, которые меняются каждые два-три года, которые тебя любят не просто так, за твои остервенелые, и тем более голубые глаза. Мы, не колеблясь, разденем-разуем нерадиво брошенную в тайге технику, перехватим чужие пиломатериалы, втихую отгрузим занаряженные кому-то буровые трубы. Мы - это хорошие начальники партий, у которых все вертится и крутится, которые не надоедают начальству воплями о помощи и не ссылаются на объективные причины, хотя эти причины в подавляющем большинстве случаев действительно объективны.
5
Так-то оно так, однако... Ибо, когда начальник геологической партии, расправив могутные плечи, вскинув решительный подбородок, посверкивая голубыми глазами летит выбивать всякую нужность у своих друзей-приятелей, не верьте. Это, едва передвигая заплетающиеся ноги, притушив безнадежно очи, склонив покорную выю, через силу влачится обыкновенный государственный преступник, которого в любую минуту можно брать!
Когда-то, на заре советской геологии, начальник геологической партии получал хрустящие дензнаки, набивал ими рюкзак, совал туда наган в потертой кобуре, добирался на перекладных до Тимана или Саян, нанимал плотогонов, снаряжал оленьи упряжки, подбирал проводников, аккуратно записывая статьи расходов в амбарную книгу, где вместо росписей иногда мелькали одинокие корявые кресты. Затем он возвращался в Геолком с потощавшим рюкзаком и отменно слаженной работой, сдавал а кассу остаток неиспользованных денег и приступал с младенчески чистой душою к составлению ученой записки, скажем, «О закономерностях полиметаллического оруденения осевой зоны Рудного Алтая». И мы, юные максималисты, так очарованно внимали их поразительный деяниям и фантастическим открытиям, попивая чай в профессорской квартире с потускневшими реликвиями их немеркнущих маршрутов.
Тогда, на заре советской геологии, этих бескорыстных тружеников и первопроходцев можно было перечесть по именам, которые, надо думать, были выше каких бы то ни было подозрений.
Ныне геология стала отраслью промышленности, и нас, ее рядовых пахарей, без ЭВМ, пожалуй, не сочтешь, И в душу каждому, естественно, не заглянешь. Тем более, что есть, определенно есть начальники партий, живущие, как говорится, не по средствам. Есть, чего скрывать!
Но мы-то, Господи! Что же нам-то делать, чтобы все вертелось-крутилось, и в то же время смотрели мы вдаль и окрест с чувством законной гордости и глубокого удовлетворения за отлично слаженную работу?
Молчат, нет ответа...
Нет ответа, хотя механика должностного преступления известна всем от рабочего на съемке до министра.
...база экспедиции – в чудном сосновом бору под Барнаулом, а полевые работы, прикиньте по карте, - в Приаралье: плюс 60° у почвы, переметенные песками дороги, дрожащий от зноя воздух. И пыль. Проникающая всюду невесомая, сладковатая пыль. Четыре буровых станка, две водовозки, два ЗИЛ-130, два ЗИЛ-131, бензовоз, четыре прицепа, вагон – балок, компрессор, УАЗик, почти ежедневно АН-2. Плюс лимитированная книжка для безналиченных маршрутов. Минус сварочный агрегат, минус запчасти. Бухгалтер, кассир, завхоз, механик штатным расписанием не предусмотрены.
В один прекрасный августовский вечер, а если точнее – на исходе дня своей рождения я без сил упал на спальник с чувством, которое отвечает формуле «Гори оно все синим пламенем!» Далеко в пустыне пылилась разобранная техника, молчали станки и бездействовали буровики, съемщики, геофизики; а там, среди испепеленных песков и истомленных такыров, можно выжить, только работая. Стуча кирзухами, вошел радист Коля, успевший, судя по бойкой походке, уже разговеться. Утвердился, нахально проскрипел мне в спину:
- Командир, ты чего на связь-то не встаешь? Вставай давай на связь-то!
Я злобно молчал.
- Да ты чего, командир, не идешь-то? - сделал он еще шаг - Ребята ведь ждут на связи-то. На связи.
Меня обуяла ярость: если он скажет еще слово... И вдруг я услышал:
- Эх, командир, совсем ты у меня стал седой. Седой. Я поднялся, пошел в летнюю юрту, порыдал на плече у директора совхоза Жоралкапа, бывшего старшины II статьи Черноморского флота, мы выпили из теплых пиал горячую водку, заели ее прохладной дыней и рванули на моем УАЗике в соседний район в заповедную, тайную от всех пещеру Али Бабы, а если точнее - к Жориному племяннику или свояку, то ли главному механику, то ли младшему кладовщику… Мы восседали на белой кошме над скатертью самобранкой, тесно уставленной коньяком и шампанским из совхозного магазинчика, точнее из неприкосновенных запасов сердечного друга Жоралкапа. Пять моих пальцев витали над праздничным паром бешбармака, пять моих пальцев железной хваткой оплетали хрупкую руку Али Бабы – что значили в эти часы мои жалкие магазинные траты! Безусловно, это был царский подарок, брошенный директором совхоза к моим ногам с непостижимой щедростью: реальной цены ему не было...
Али Баба был молчалив, изящен и смугл...
Утром вызванный «по срочному» АН-2 развез по отрядам запчасти. Хозяина заповедной пещеры я отдарил рубероидом, списав его на строительство временного склада. Сердечного друга – досками (списаны на строительство оснований под палатки). Истрачено было наличными сто двадцать шесть рублей при месячной зарплате начальника партии - 180. Зато я отбурился к сентябрю, выполнив план и сэкономив на зарплате, амортизации и износе около сотни тысяч рублей. Таков вот был баланс операции «день рождения». А кроме того мне приходилось еще платить чужим сварщикам – безусловно наличными, безо всяких расписок, а кроме того - втридорога! – за грошовые подшипники и крышки тромблеров, тоже, конечно, наличными и без расписок. И, следовательно, зачислять «мертвых душ», чтобы получить необходимые наличные, а за это завозить вполне реальным людям сено и саксаул. А кроме того...
Ибо техника в пустыне имеет обыкновение выходить из строя. Ибо она была у меня – лимитированная книжка и, значит, теоретическая возможность расходовать десятки тысяч рублей на любые работы, но, в то же время, не было реальной возможности заплатить тридцатку сварщику или крановщику. И поэтому яростное солнце в раскаленном небе так часто меркло, и мгновенный стыд, гнев и, чего скрывать, тайный страх сухим огнем обдавал щеки.
…днем прокопали новый арык, перерезали дорогу, ограждение, как водится, забыли. Ночью перевернулся буровой станок, люди, слава богу, живы. Дернули трактором, поставили на колеса, отволокли на базу. Сижу – руки не поднимаются: сварки на полсотни минимум. Как раз, к случаю, так сказать, приезжает с проверкой главный инженер экспедиции: умница, экономист, действительного инженер и, кстати, депутат крайисполкома.
- Палыч! - в открытую показываю черный список левых расходов. - Палыч! – рыдаю, - сил нет больше!
Главный подставляет плечо: зовет старшего сурового мастера, недолго с ним мозгует, оформляет за его подписью рацпредложение на новый способ крепления грязевого насоса в комплекте с глиномешалкой, что значительно повышает и т.д. Через месяц старший буровой мастер расписывается в ведомости и передает мне из рук в руки премию за рацпредложение. На полсотни легче – спасибо, Палыч!
В системе геологии начальник геологической партии - единственный человек, в руках которого находятся по-настоящему живые деньги. Надобно себя крепко блюсти, надобно себя железно держать, решительно отводя соблазн ненароком прикрыть ладонью радужную бумажку. Или, скажем, превратить кошму, подвесной мотор, спальный мешок, палатку в даровые фрукты, меха, рыбу. Тем более, что твой старший геолог получает зарплаты примерно столько же, шурфовщик – вдвое, а буровик – втрое против тебя. Тебя, который обеспечил им всем возможность детально изучать, много копать и глубоко бурить. Который…
Впрочем, оставим соблазняющихся: их, к счастью, не так уж, чтобы... Важнее другое. Хочешь ты этого или нет, подобного рода производственная деятельность исподволь, а порою и грубо деформирует личность, нанося ей серьезнейшие моральные травмы.
Преступая во имя дела закон, деятельный человек неизбежно становится изворотливым делягой – на прямом пути он непременно заходит сбоку и по застарелой привычке «химичит» там, где все можно сделать чисто и честно. А поскольку живет он и крутится на миру, люди глядят на него с понимающей или завистливой усмешкой, иные с корыстью, а иные с презрением.
...назовем его, скажем, Владимиром. Чашу начальника партии он испил, как говорится, полностью. Образован, умен, естественно, разворотлив: я тебе завожу 200 тонн керосина, ты мне отстегиваешь сто летных часов МИ-8; ты мне пиломатериалы для строительства базы, я тебе два трактора; ну и – я тебе километр казенного провода для установки личного телефона, ты мне казенный аккумулятор и «резину» для личных «Жигулей», не без этого.
Где-то ближе к пятидесяти, имея в трудовой книжке двадцать лет «полярки», притомился, стал задумываться, так сказать, о смысле бытия, наконец плюнул на свою собачью должность и ушел в объединение скромным старший инженером в проектно-сметную партию. Отдышался. Пригляделся, что делается в стране»...
На партийно-производственном активе попросил двадцать минут – призвал немедленно внедрить на сейсморазведочных работах бригадный подряд. Его дружно и горячо не поддержали. Нереально-де: дорожники накатывают профиля, буровики бурят скважины под заряды, взрывники стреляют, геофизики на передвижных сейсмостанциях фиксируют результаты взрыва, сейсмограммы обрабатываются машинным способом на вычислительном центре, а отчеты составляются в камералке. Где – дорожники, а – где конечный результат! К тому же половина рабочих временные, больше года не держатся.
На балансовой комиссии вновь попросил слова: бригадный подряд как способ закрепления рабочих кадров. Отмахнулись, не стали и обсуждать.
Пришел на открытое партийное собрание камеральной партии. Обсуждается качество отчетов. Камеральщики валят на ВЦ, вычислители – на полевиков, полевики – на камеральщиков. Базар! Попросил слова.
- Снова бригадный подряд?
- Да. Сквозной подряд как радикальный способ повышения качества всех видов сейсморазведочных работ, экономически увязанных по всей технологической цепочке.
Послали подальше, чтобы не мешал базарить.
Стал притчей во языцах: иначе чем Генподрядчиком его не называли.
- Мужики, - спрашиваю, - а чего вы так упираетесь?
- А, в наших условиях это невозможно...
- Ну почему? Трудно – это бесспорно. Но почему невозможно-то?
- Да тут много всего... А главное, он-то чего возникает. Чего он тут хочет словить? Бригадный подряд, видишь ли, ему спать не дает...
...шли с ним ночью по утонувшему в снегах Ханты-Мансийску.
- Да все можно сделать, - негромко говорил Владимир, - Есть уже примеры: ПМК вот целиком уже переводятся на сквозной подряд. Что, у нас много сложнее? Да, собственно говоря, меня экономическая сторона дела не так уж и интересует. Экономика – только инструмент, не более того. Тут другое... Тут нет этого разделения: я – начальник, ты – работяга. Все отвечают. А в социальном плане ведь из этого может вырасти действительно рабочее самоуправление. В широком, конечно, смысле. Подумай, ведь тут у них списки на жилплощадь не так просто на стенке вывешиваются – они контролируются коллективом. Тут уж квартира чужому племяннику не пропляшет, и папиного сынка в бригаду не засунешь. Но главное, ты на людей, и они на тебя – открыто!.. Ну, что?.. Жизнь в общем-то я уже прожил... А, знаешь, все же хочется мне у нас это сдвинуть... Спросишь себя на пенсии – хоть что-то ты в жизни полезного сделал? Вот это сделал!.. Не понимают. Думают, что я чего-то для себя выгадываю. А тут другое... Ведь какие были в молодости принципы, идеалы... Нет, вины я с себя, конечно, не снимаю – чувствую, замазан, чего тут скрывать. Но хочется, понимаешь меня, хочется хоть напоследок сделать что-то такое, чтобы это приблизить, понимаешь?
Понимаю ли?
Меняется время, и ты обновляешься вместе с ним.
Но память, память людская, да и собственный твой стыд, глядят на тебя из прошлого пристальными глазами – на тебя, взыскующего снисхождения или хотя бы понимания.
Чего же тут непонятного?
Хорошо, еще, когда так...
Писатель Евгений Будинас принёс в редакцию одного журнала очерк о председателе передового колхоза, у которого, представьте, не было проблемы ни с Сельстроем, ни с всемогущей «Сельхозтехникой». Редактор попросил сделать материал еще острее, но, одновременно, столь же решительно осудить героя и методы его работы.
- Как я могу его осудить? - негодует Будинас. - Он же продукт этой системы экономических ситуаций. Пожалеть могу, посочувствовать даже, но осудить? – разводит руками. - Вот прекрасный пример! У нас в Белоруссии есть река Свислочь. Представь, ихтиологи взяли из Свислочи живую рыбу и запустили в садок с превосходнейшей для жизни водой: кислород, корм, минеральные добавки – все по науке. А она через день – кверху брюшком: не может жить в чистой воде! А ведь это сильная, волевая, находчивая такая рыба! Она в таких экстремальных условиях выжить сумела! Так как же я могу его осудить?!
Начальник геологической партии в экологически чистой среде хозяйственного механизма – мечта!
Молодые прагматики как-то не слишком спешат осложнять себе жизнь и обременять свою совесть.
Человек, так сказать, и закон!
...и когда Старый Зубр, начальник объединения, грянул, как гром с неба, и, измотав свою свиту, бешеным алюром обскакал буровые, и мой АН-2, дрожа, вылетел в любую сторону горизонта к дальним отрядам по первому его требованию, когда он придирчиво и на удивление компетентно проверил полученные нами геологические материалы...
..и на прощанье, подняв пиалу (допустим, с кумысом); сказал мне торжественно, но не без ехидства:
- В партии у тебя порядок. Это – раз. Два – из начальников ты у меня теперь не вылезешь, это ты заруби. А то, понимаешь, привык за Кулагинской спиной отсиживаться на легких хлебах: пусть за него другие пашут! А другие, это ты заруби, совсем тебя не глупей – это три. Все!
Все? Да когда же это мой хлеб был легким? Может быть, когда я на Оби трое суток, меняя рабочих, месил без остановки болота у Леушинского Тумана? Или когда МИ-1 падал в сосняк под Сургутом? Или когда две недели без крошки хлеба сплавлялись по Цильме, пока не наплыли на косарей из Номбура? И шел к их балагану, не в силах глаза отвести от каравая, лежавшего на бревенчатом столе? Скажи, Отец, ты же знаешь!..
И вот нынче, глядя через годы во след Старому Зубру, я думаю, что же нам всем надобно предпринять, чтобы у начальника производства все крутилось и вертелось, и в то же время смотрел он вдаль и окрест с чувством законной гордости и глубокого удовлетворения за отлично слаженную работу? Ибо в на век иссякающих природных ресурсов и лихорадочного расширения поисковых площадей могучий лайнер отечественной геологии набирает высоту и гордо парит благодаря усилиям безвестных пахарей – начальников геологических партий.
Впрочем, я, кажется, повторяюсь.
6
Как учат плавать.
Вода с подогревом, на бортике тренер, в руках пластиковые доски, ноги в стороны, ступни развернуты, вдох, выдох в воду, вдох, выдох...
...или берут за руки – за ноги, раскачивают, бросают на глубоком месте в надлежащую волну и наблюдают, как ты там барахтаешься.
Оба метода имеют свои положительные стороны. В первом тебя учат правилам и приемам, натаскивают, изнуряют тренировками, принуждают соблюдать спортивный режим, и, если есть необходимые задатки, ты можешь стать рекордсменом. Или не стать. Тогда плаванье из функциональной необходимости превратится в легкий способ удивлять девушек на пляже. Bо втором – ты можешь утонуть или выплыть. Но уж если – да, то ты поплывешь. Пусть своеобычно, неправильно, пусть и стиля-то подобного не существует вовсе, ты узнал главное: у воды есть свои омуты и водовороты, мели и перекаты, и все это можно преодолеть. Своими силами.
В институте Брат был вполне заурядным студентом. Никакими особенным талантами не блистал, учился средне, говорил скороговоркой, не заботясь о красотах стиля, которые, надо сказать, вообще были не в чести у буровиков с факультета Техника разведки. Как тонко подметил в своем выступлении на институтском молодежном форуме их комсомольский вожак Веня Кренделев: «Мы, буровики, народ, может, и тупой, но крепкий!» Брат к тому же еще обличал некоторым простодушием, что ли. Защищая диплом, он довольно бойко отбивал запроектированную шахту от каверзных вопросов, пока один из профессоров не сбил его с ног, нацелив указующий перст в самое уязвимое место:
- А что это у вас, милейший, изображено на чертеже за номером два в Я не левом верхнем углу?
- За номером два? - переспросил Брат. - Это механическая лебедка. В разрезе.
- Нет, милейший, - не унимался профессор, - подле агрегата?
- Человек.
Профессор побагровел:
- Зачем, позвольте вас спросить?
- Для масштаба. - Брат помолчал и добавил бесхитростно: - У меня там пустое место оставалось.
Что еще? Очень быстро бегал. Сотку пробегал за 11 секунд, но зигзагом. Учитель, его тогдашний сокурсник, утверждал, что, если бы распрямить сложную кривую его бега, это безусловно был бы новый мировой рекорд в беге на 200 метров. Да, почему-то не любил нежных и послушных девушек: знакомые его девицы прыгали с парашютом, дрессировали ядовитых змей, либо занимались силовой акробатикой. Ну, вот и все, по-моему.
Получив диплом, Брат по распределению уехал на Украину, в Карпаты. За два года прислал шесть писем (Новый год, 7 ноября, 1 мая), из которых мы узнали, что работает он у самой границы с Венгрией в геологоразведочной партии, и что его очередной отпуск снова откладывается по меньшей мере на год. Родители несколько встревожились и, когда я вернулся с Крымской учебной практики, отправили меня навестить Брата. В рюкзаке я вез кое-какую столичную гастрономию, из которой мне ярко запомнились лишь десять баночек майонеза: он с детства питал страсть к винегрету. При пересадке во Львове выяснилось, чтo для проезда по железной дороге в погранзону необходим пропуск, причем завизированный по месту прописки в Москве. Я поселился в гостинице и в процессе многодневных хождений по различным Львовским инстанциям незаметно схарчил все гостинцы, а также истратил имевшуюся наличность. Сосед мой по номеру, замотанный добрый дядька из Полтавы, оказался снабженцем, Львовские дела его тоже не шибко продвигались, и вечера мы коротали, делясь друг с другом своими горестями. Получив наконец от родителей грустный перевод, я собрался в обратный путь.
- Тю, хлопчик, - попенял мне сосед, - от це не дило!
- А что же мне остается?
- Як шо? Тоби ж к братику треба доихать!
- Да как же я доеду без пропуска?
- Як- це другий вопрос. Братика треба побачить? Треба! Вот и пийдем.
Он вывел меня на автостанцию, я взял билет на автобус, доехал до Дубриничей, спросил, где здесь экспедиция, узнал, что Брат будет только к утру, меня привели в какую-то хату, дали банку молока, показали кровать с периной – никакого пропуска никто так и не потребовал. На рассвете Брат выдернул меня из-под перины. После шумных объятий я передал ему отеческие приветы и, потупясь, развязал рюкзак с десятью баночками, которые не сумел угрызть в долгой дороге.
- Очень кстати! - энергично возрадовался Брат и повел меня в сельскую столовку: салат из огурцов, биточки, компот на третье. Увы, это было первое и последнее наше пиршество в сфере общественного питания. На присланные мне деньги мы приобрели мешок сладкого перца и в течение моего двухнедельного гостевания потребляли исключительно этот продукт, экономно макая его в родительский майонез. Тогда я еще ничего не знал об огромном витаминном потенциале сладкого перца, хотя вряд ли это обстоятельство могло меня утешить: молодой организм настойчиво требовал аминокислот. Однако перец, видимо, оказывал все же свое целебное действие, так как Брат, несмотря на бросающуюся в глаза поджарость, был бодр и весел, а его темпераменту мог позавидовать любой средних размеров гейзер.
Нельзя сказать, чтобы в те далекие годы инженер получал больше, чем сейчас, да, признаться, нас не очень это и волновало, но быть техническим специалистом с высшим образованием было престижно. И хотя мы не знали тогда, что такое престиж, конкурс в гуманитарные, а тем более в пищевые рыбные институты был только для девочек. «Мой брат инженер!» - это тогда звучало!
Мой Брат-инженер, по-нынешнему молодой специалист, то есть нечто вроде робкого начинающего ухажера на вечеринке, имел должность начальника участка, и под юной рукой его размещались пятнадцать буровых с трехсменкой по три человека в каждой. Кроме того, в непосредственном его ведении – находились все буро-взрывные работы, обеспечивающие эффективную проходку шурфов, канав и двух разведочных штолен, а, следовательно, и склад взрывчатых веществ (ВВ), и вентиляционная служба со всеми вытекающими мероприятия и персональной ответственностью за соблюдение техники безопасности. Ну и соответственно, человек двести буровиков и горнорабочих, которым надобно было обеспечить фронт работ, материалы, оборудование и снаряжение, а уж выдать честно заработанную плату – непременно! А поскольку их экспедиции денег не присылали уже два месяца, все свои сбережения из скудной инженерской зарплаты – и счастью, тратить ее все равно здесь было некуда - он выдал подчиненным в качестве аванса, в связи с чем мы и перешли на растительную диету.
Все это несколько напоминало его дипломный чертеж за номером два, где как вы помните, среди разнообразных горнотехнических механизмов и сооружений для масштаба был неумело изображен условный человечек, в данном конкретном случае – Брат. Видимо, еще студентом он интуитивно догадывался, что всем этим, прекрасным самим по себе, железякам требуется организующее человеческое начало, как нашим рукам и ногам для нормальной деятельности потребна голова.
Я уже намекал, что учился Брат средне, еще в школьные годы стишки запоминал с нудного заучивания, так что содержание институтских, лекций, думаю, не отпечаталось в его памяти огненными буквами. Но ежели на месторождении разведочные буровые скважины не могут достичь рудного тела, поскольку бурильные трубы то и дело прихватывают обваливающиеся дробленые сланцы, ты обязан быстро и грамотно скомпоновать такой укрепляющий глинистый раствор, чтобы стенки скважины стояли, как влитые. И если в твоей штольне трещит кровля, если, говорю, вертикальные и горизонтальны напряжения выбивают крепежные стойки, ты должен, кровь из носа, найти способ крепления, не угрожающий жизни людей, откатывающих вагонетки с породой. А если еще к тому же горит план, а он горит всегда, и тебя без экивоков, так сказать, прямым текстом еженедельно накрывают орудия главного экспедиционного калибра, ты поневоле начинаешь шустро изобретать что-нибудь такое, что бы резко повысило производительность труда на вверенном лично тебе плацдарме. Узнавал Брата, Предо мной стоял муж, уже далекий от того романтического мира, где я, заходясь от восторга, еще пел студенческие песни о геологах, проводящих полжизни «там, где людей не ступала нога». Здесь мы буквально натыкались на людей. Люди спрашивали, просили, требовали – Брат объяснял, удовлетворял, отказывал. Мы вставали затемно и в темноте валились на хозяйскую кровать, не чуя ног. Мне снились кипящие травертиповые источники, алые брызги киновари и стально-синие летящие кристаллы антимонита; Брату – шпуры, кубометры взорванной породы, погонные метры бурения, может быть, укротительницы змей тоже, не спрашивал, но вряд ли. Поневоле втянутый в его рабочий ритм, я не успел заметить, как миновали две недели, и приспела пора возвращаться в институт. Это поставило начальника участка перед чрезвычайно неприятным фактом, поскольку приобретение даже сидячего билета в общий вагон наталкивалось на серьезнейшие финансовые трудности. Однако уже появившаяся хозяйственная сметка, или, как ее теперь называют, деловая предприимчивость, вывезла нас на попутке в город Чоп, где Брат по-гусарски заложил дорогой родительский подарок – первые в его жизни наручные часы. Окончательно сталкивая его в финансовую пропасть, я настоял на покупке бутылки вина, которую мы и приобрели по цене, непосредственно примыкающей к ценам на пиво местного завода. Поколебать, или хотя бы слегка пошатнуть – наши устои столь легкомысленный напиток, конечно, не мог, тем более, что на закуску мы вскрыли последнюю майонезную баночку и извлекли из недр заветного мешка последние плоды щедрой карпатской земли. Брат наполнил стаканы, невразумительной скороговоркой сформулировал тост, мы чокнулись, опрокинули в рот столь же невразумительную жидкость и, обмакнув в майонез любимые стручки, принялись рьяно закусывать. Как мы были неосмотрительны! Я всегда как-то с трудом представлял, что это такое – геена огненная. На втором жевке я знал это совершенно точно. Вытаращив глаза и распахнув, я бы сказал, разверзнув рты, мы залились горючими – в буквальном смысле – слезами и одновременно рефлекторными детскими жестами потянулись их утирать. Боже, что тут началось! Мы метались по горнице, сбивая стулья и стукаясь лбами, натыкаясь на хозяйские буфеты, ломая крылья, теряя перья. И все это абсолютно молча!
В Москве при спокойном домашнем анализе я понял, что произошло. Разрабатывая в течение двух недель залежи сладкого перца, использующегося, как известно, в свежем и консервированном виде для «фарширования, так приправа для заправки супов, блюд из тушеного мяса, различных национальных блюд, овощных салатов, соусов и запеканок», мы вскрыли пласт горького стручкового перца сорта «Шипка», стручки которого «отличаются сильным ароматом и жгучим вкусом (из-за особого химического вещества – капсаицина)». Осмотрев мои раны, мама порекомендовала обрабатывать на ночь полость рта подсолнечным маслом. Брату я отправил письмо, которое начиналось словами: «Во имя Капсп и Цина!».
…вернувшись от начальства. Отец сообщил, что его отпустят в Алжир только в том случае, если он найдет себе замену. За десять с лишком лет его административный пыл заметно подистощился, говоря проще, ему смертельно обрыдло тянуть эту лямку, тем более, что возы наши с миллионными объемами грузились всегда с верхом. Он поднял на меня беззащитные детские глаза.
Ладно, Батя, - сказал я, - пойдем. Я возьму партию, а когда ты уедешь, в случае чего, отыграю назад. С тебя - причитается!
Он уехал по индивидуальному контракту, то есть оказался один на один с порученным ему делом среди рабочих и техников, не понимающих его языка, рядом с владельцами частных буровых станков, не слишком стремящихся следовать его руководящим указаниям. Ему было необходимо разобраться с геологическим строением новой территории, чем обычно занимался я; ему надлежало решать сложные вопросы водоснабжения в Сахаре и Атласе, с чем в партии без его помощи успешно справлялись наши гидрогеологи; ему бы надо, надо, надо...
Через два года он приехал в отпуск с дипломом, выданным во Французском посольстве в Алжире, удостоверяющим, что он успешно выдержал экзамен по французскому языку. Приехал классный специалист, разбирающийся не только в геологии, но и гидрогеологии, этой, поверьте, весьма сложной науке и еще более сложной практике. Приехал человек, жестко требующий, ставящий на место «фирмачей», человек решающий, которому не на кого оглядываться и перекладывать личную ответственность за порученное дело.
Ну, Отец, ладно – особая статья!
У нас в экспедиции был молодой парень. После техникума отслужил в армии, окончил заочно МГРИ, работал, добросовестно работал, дослужился потихоньку до старшего техника, потом до инженера-геолога – так, пройдешь не заметишь. Уехал на Кубу. Через три года вернулся в Союз, зашел навестить нас в камералку. Я не узнал его: предо мною стоял муж, ну и т.п.
Как? Почему? Что, собственно, произошло?
Ровным счетом, ничего. Иная мера ответственности!
Партии дают новый объект работ. Мы пробиваемся с боем дня на три в Геологические фонды, экспресс методом (считается, что обстоятельно и детально) изучаем труды предшественников, оцениваем сложность геологического строения территории и степень ее проходимости для тех или иных видов транспорта, прикидываем необходимые виды и объемы работ, обкладываемся многочисленными справочниками укрупненных норм, инструкциями, дополнениями и изменениями к ним, составляем геолого-методическую и производственно-техническую части проекта, смету. Прикладываем составленную предшественниками геологическую карту, схемы проведенных ранее геологоразведочных работ, схему размещения опорных участков и буровых скважин, схему транспортировки персонала и грузов с полевой базы партии на конкретные участки работ. Затем расписываемся на последней странице проекта в правом нижнем углу – четыре подписи. Визируем производственно-техническую часть проекта и смету в плановом отделе. Затем проверяют и, после внесения коррективов, подписывают главный геолог и начальник экспедиции – еще две подписи. Далее проект спускается на третий, или привозится откуда-нибудь из Сальных тундр и тогда поднимается на третий этаж, где его внимательно изучают в геологическом и производственном отделам объединения наши кураторы, вносим коррективы – еще две-три визы. Все? Отнюдь! Везем проект на площадь Восстания в Центральную методическую партию Министерства геологии, начинаются крестьянские бунты и их усмирение, вносим коррективы – еще виза. Возвращаемся на третий этаж. Подписывают главный геолог и генеральный директор объединения, подписи скрепляются гербовыми печатями.
Вот теперь все. Да, но до определенной стоимости. Если проект в денежном выражении впечатляет, его рассматривает и подкрепляет протоколом комиссия МинГео – еще восемь – десять подписей. Вот теперь действительно все – трудись!
Я, основной исполнитель работ, как мы уже отметили, расписался где-то там, на последней странице.
Кто ответствен за составленный проект?
А? Не слышу?
…к Старому Зубру подписать проект. В дверь, ловя момент, всовывается пишущий гордым жаром мой коллега, начальник партии с монументальным трудом страниц на двести, тоже за высокой подписью. Старый Зубр кладет телефонную трубку, разворачивается в кресле, неодобрительно рассматривает вошедшего:
- Ты что это мне принес? - добродушный вариант «не в духе». - Небось, историю геологических исследований отразил со времен царя Гороха, а?
Начальник партии несколько спадает с лица, румянец гаснет.
- Ты что думаешь, у меня есть время читать твой роман века?
Народ безмолвствует.
- Вот мне на днях довелось познакомиться с одним проектом Фээргэвская фирма «Боруссия» берет на себя обязательство за такие-то деньги пробурить нефтеразведочную скважину глубиной три тысячи пятьсот пятьдесят метров к двадцати двум ноль-ноль пятнадцатого октября сего года – одна, заметьте, страничка! Французская фирма «Конкордия» со своей стороны обязуется в двадцать три ноль-ноль того же, заметьте, октября приступить к испытаниям скважины, которые и закончить такого-то во столько-то - еще две странички. И дальше десять страниц санкций: если «Боруссия» опаздывает на час, то и т.д. Вот это, понимаешь, проект. Бальзаки!
Оскорбленный в лучших чувствах коллега начинает вновь наливаться жаром.
- Константин Иванович, - говорю иноческим голосом смиренного прохиндея, - мы ж у вас ребята понятливые. Вы нам только прикажите, мы и на одну страничку все уместим.
Старый Зубр разворачивается, в глазах молнии:
- Не дерзи мне тут! - вариант «гнев понарошку», - Тоже Плевако объявился.
Народ удаляется ставить гербовые печати на высокую подпись.
Вода, следовательно, с подогревом, на бортике тренер, да еще человек двадцать ассистентов следят, не присобачил ли ты там под водой к ногам моторчики, облегчающие тебе прохождение дистанции. И зарплату свою немалую получают в основном за это. Министерство геологии – обалдеть! – тратит свое время на слежку за ординарными проектами рядовых геологических партий. Считается, что твоя самая главная задача облапошить государство, интересы которого они блюдут. А ты, значит, на родную землю откуда-то заброшен...
Накоплен громадный практический опыт геологоразведочных работ, тысячи и десятки тысяч раз прошла перед проверяющими взорами эта цифра – фактическая стоимость квадратного километра геологической съемки. Созовите, черт побери, экспертов, проведите районирование Союза по степени дешифрируемости аэрофотоснимков, сложности геологического строения, условиям проходимости. Дайте три коэффициента к стоимости квадратного километра для любого конкретного района работ – все! Дальше - мое дело: качественно и в установленный срок за эти деньги сдать объект, как говорится, под ключ. Ты инженер. Ответственный исполнитель!
Нет. На бортике тренер, рядом сонм контролирующих, и сам ты давно уж привык, что даже потонуть тебе самостоятельно не позволят. Увлеченный, деятельный исполнитель в системе подобных отношений и ценностей поневоле становится этаким «неудобником». Он доказывает и «встает на рога», отбивая запроектированные объемы буровых работ, хотя они почти всегда несколько убыточны. Он взваливает на себя и из кожи лезет, чтобы достойно донести до положенной черты свою нелегкую ношу. И почти всегда, как говорит мо жизненный опыт, проигрывает идущему налегке, посвистывающему коллеге, который послушен и покладист настолько, что за этой удобностью можно с легкостью скрывать от руководящих глаз любой уровень собственной некомпетентности или нежелание работать без дураков, всерьез. Личность чаще всего открыта, и, как это ни странно, именно поэтому легко уязвима.
...как многие из нас. Учитель совмещал свою научную одержимость с должностью начальника партии.
Печорская осень стремительно летела навстречу полярной зиме, уже вышли из тайги геологи-съемщики, но буровой станок, завезенный на барже в деревушку Чаркаювом, еще добуривал последние проектные скважины. Главный начальник прислал телеграмму, требуя немедленно свернуть работы, погрузиться и отплыл на базу в город Печору. Учитель попросил две недели Главный начальник ответил угрожающей «молнией». Учитель не отреагировал. Через неделю на косу сел АН-2, вылез главный инженер экспедиции, старый друг, и вручил приказ: «Прогнозами синоптиков днями ожидается ледостав. Приказываю немедленно загрузить транспорт оборудованием и снаряжением и идти на отстой в Мутный Материк. Зимовка каравана будет отнесена на ваш счет».
- Дима, - сказал Учитель, - у меня термометр в воде, замеряем каждый час. Осталась одна скважина – и все. Клянусь, тут же снимаюсь.
- Рудик! Ты можешь очень сильно схлопотать, поверь мне!
- Прорвемся, Дима! - ответил Учитель.
- Добро. Я скажу, что ты сегодня отплываешь.
- Заметали - сказал Учитель.
«Заметывали», однако, трудно: той же ночью приткнувшийся рядом чужой водомет по-тихому снялся, прихватив три бочки горючего. Кое-что наскребли по сусекам, через три дня караван отшвартовался. В Щельябоже горючее кончилось. Учитель бросился к председателю совхоза просить «Христа ради», раскрыл души и бумажник. Председатель, оглядев баржу с оборудованием, положил хозяйский взгляд на «качалку» - агрегат для подъема воды из скважин. Похаживая у склада ГСМ, председатель с презрением отверг безналичные и наличные расчеты и предложил натуральный обмен: бензин за «качалку». Учитель, по-своему тоже вполне резонно возразил, что не имеет права обменивать государственное имущество, числящееся к тому же на основных средствах.
- Нет «качалки» - нет бензина! - заключил беседу председатель. - Еще не нашлось на Печоре человека, который меня бы объехал на кривой!
Ночью лихие буровики аккуратно вскрыли склад, скатили к воде бочки и отдали швартовы. Катер главного командования, высланный на подмогу, встретил караван в пятидесяти километрах от города. В порт вошли на рассвете, расшивая первое «сало» на парящей черной воде.
- Мы столько лет вместе проработали, - попенял Учитель Главному начальнику, - ну, зачем это: репрессивные телеграммы, приказы?
Победителей не судят. И только это тебя спасает, - сказал Главный начальник, демонстративно разрывая дубликаты страховочных телеграмм и указаний и довольно успешно пряча тонкую усмешку.
А ведь Учитель мог бы и не бурить: никто слова б не сказал! Часто, очень часто, поверьте, качество геологических исследований – эта трудно проверяемая субстанция – зиждется исключительно на твоей совести, на чувстве долга, на твоей лично, подчеркиваю, ответственности за исполняемое дело.
Высокими начальниками и контролирующими тебя дядями – тетями становятся по-разному, и уровень их собственной компетентности бывает весьма различным. Так что, на всех не насмотришься. Чувство ответственности, независимость суждений, решительность в действиях выковываются только в самостоятельной практической работе, когда ты берешься делать дело и держишь за него ответ!
Тридцатилетний рабочий путь Брата оказался почему-то разбитым на три равных отрезка. Первые десять лет на «низовой», так сказать, работе в должности начальника участка, технорука геологоразведочной партии и главного инженера экспедиции, привели его к убеждению, что приспела пора улучшать качество отечественных буровых агрегатов, а равно научиться наконец получать максимальную отдачу от действующих методов бурения. Или, как он пояснял, выжать из технологии все.
С этой целью Брат задумал, пробил, организовал и возглавил опытно--методическую партию при тресте, занимающуюся разработкой, освоением и внедрением новой техники и передовой технологии. Плавать к тому времени Брат научился вполне прилично, сотрудников подобрал талантливых и горячих, носа перед авторитетами слишком не задирал, но и шапку особо не ломал – какие никакие, а плечи за десять лет уже накачал. А уж нужды родного производства не просто знал, а чувствовал каждой клеточкой, в связи с чем необходимость новой работы не вызывала у него ни малейших сомнений. Поэтому в родной, да и в иные институты он приезжал не ля-ля разводить с друзьями и коллегами, а с вполне конкретными, четко сформулированными требованиями и предложениями. Имя его начало промелькивать в научной периодике, появились первые изобретения, первые патенты. Я как-то даже не особенно удивился, когда он стал кандидатом технических наук: защищал собственное изобретение, уже внедренное в практику буровых работ на Украине, и плановики их треста уже просчитали полученный экономический эффект.
Слушая его уверенную скороговорку, его быстрые и четкие ответы на вопросы, я, в общем, вполне разделял доброжелательную атмосферу, дарившую в аудитории, той самой, кстати, где некогда Брат простодушно отчитывался за свой дипломный проект перед теми же самыми профессорами. Было предельно понятно, что человек защищает нужное и полезное дело, будучи твердо уверенным в его нужности и полезности. Я, лишь как-то трудно представлял, что совершающееся сейчас действо и есть тот самый рубеж, перевалив который мой Брат – инженер перейдет в ранг ученых. Из выступлений, однако, я уловил, что Брат, оказывается, довольно давно уже стал этим самым ученым, что и сходил подкрепляет нынешний, в определенной степени формальный акт защиты.
- А, чепуха все это, - отмахнулся несколько уставший после банкета Брат, - дело свое просто надо знать!
Дело свое он знал. И не слишком любил, когда в него вмешивались без особой нужды и конкретной надобности. Домик, где они с ватагой единомышленников мозговали, стремясь «приложить шведцев» и при случае «воткнуть американцам», располагался во дворе МинГео УССР, откуда с минимальными потерями времени достигались залы библиотек, отделы научно-технической информации, лаборатории учебных и академических институтов, конструкторские бюро различных заводов и собственно заводские цеха; куда со всей Украины вызывали «на ковер» начальников и главных инженеров производственных подразделений министерства, с которыми можно было оперативно вступить в контакт, заключить договор на нужную им разработку и внедрение.
Однажды зимою в домик пожаловала, по-видимому, очень Важная персона с положенной свитой в кильватере. Брату торопливым полушепотом сообщили, что такой-то, имя рек, знакомится с делами министерства.
- Чем занимаемся? - осведомилась Важная персона. Брат объяснил, что данный коллектив занят разработкой и внедрением новой техники и передовых технологий в разведочном бурении при производстве геологоразведочных и поисковых работ.
- Безобразие! - грянуло сверху. - Почему твои люди сидят в Киеве, а не находятся непосредственно на местах?
Брат объяснил, что внедрение осуществляется как раз непосредственно на местах, в поле, но научные разработки...
- Знаем мы эти разработки! Развел тут численность, а работать – никого нет! В поле всех, немедленно!
Брат порекомендовал обратиться к министру, который, должно быть, в соответствующем тоне и с исчерпывающей полнотой ответит на все интересующие вопросы.
- Обратимся... - пообещала Важная персона, берясь за дверную ручку.
- Простите, - спросил Брат, - а вы сами, собственно, в какой области работаете?
Грохнула дверь, вывалился здоровенный кусок штукатурки, обнажив сиротливый, плохо пригнанный косяк. Девочки подмели, и ватага дружно вернулась к своим любимым кульманам и ватманам. Министр не позвонил. Брат не поинтересовался. Отвалив вторые десять лет, сменил стул начальника партии на кресло главного инженера объединения. Весьма резвая, надо сказать должность, если, конечно, всерьез заниматься делом.
Третье десятилетие в вышестоящих оценках имело максимальную амплитуду: на одном взмахе – премии, почетные грамоты, Переходящие знамена Министерства и ЦК профсоюзов, на другом – выговоры, строгие выговоры, с последним предупреждением. С последним – было несколько, так что в глубине души Брат приучился воспринимать их как все-таки предпоследние, или, скажем не совсем последние. Ну, например, можно привычно сетовать на Госснаб, годам обречено писать положенные бумаги, а можно тайком соорудить современный заводик с умными автоматами, где для экспедиций все должным образом нарежут и просверлят, быстренько воплотят твою новую задумку в металл, опробуют, доведут до ума и внедрят в производство. Конечно, средства на строительство взяты не «по той статье», и тебе врежут на полную катушку, но автоматическая линия – не кинолента, назад не прокрутишь, и своевременно полученный за это дело «строгач» с лишением премии – в таком разе предмет твоей особой гордости. Как, скажем, нашивка за тяжелое ранение.
Зачем человеку нужна вся эта маята? Зачем он носится по всему Союзу, щедро делясь собственным и жадно впитывая чужой опыт? Почему он «встает на рога» и «лезет на стену», вместо того, чтобы спокойно отсидеться в командном блиндаже, дожидаясь руководящих указаний?
Конечно, шестнадцать запатентованных изобретений, в которых ты принимал непосредственное участие, буквально вопят тебе в душу – иди, добивайся, внедряй! И так называемое здоровое самолюбие, догадываюсь, имеет место. И мало ли чего еще? Но сколько и нас, талантливых и самолюбивых, взирающих со стороны, как трусит потихоньку мимо тебя технический прогресс? Важнее, видимо, то, что с молодых ногтей он привык сам отвечать за свое дело, без особых раздумий ставя его выше чьего-либо престижа и личных материальных благ.
…Мимоходом услышал, что во Львовском политехническом создали эмульсию для повышения скорости металлообработки. Обрабатывать Брату нечего совершенно, не его профиль. Списался, хорошо вместе помозговали, создали необходимые приспособления, и пошла, пошла львовская эмульсия повышать скорость дорогого алмазного бурения на сверхпрочном Украинском щите.
…Или записался на прием пенсионер. Много-де слышал, принес вот такие нереализованные идеи, может, заинтересуетесь. Брат внимательно выслушал, ознакомился, не заинтересовался. Ну что же, значит – всего доброго? Нет, дорогой мой! Смотрите, вот такая идея вас не вдохновляет? Такая? Да, вот такая?.. А что? Очень даже очень. Давайте-ка я поколдую.
Поколдовал. Полгода повозились уже с железом. Переделали раза три всю конструкцию. И теперь обычный серийный станок с непрерывной подачей керна на земную поверхность впервые в Союзе без остановки и переналадки способен бурить кристаллические породы самых высоких, как мы говорим, категорий. Оказался при важном деле тоскующий пенсионер – уже польза. Но как подскочила скорость проходки разведочных скважин!
У Брата наверное прорва недостатков. Он, должно быть, как и Учитель, опасно вспыльчив, вполне это допускаю, но главное, по-моему, перевешивает все. Он смотрит программу «Время», как и мы, пролистывает легкомысленные научно-популярные журналы (о специальной литературе не упоминаю – это ясно), но отфильтровав полученную информацию и зацепившись за полезную и плодотворную идею, пишет письма, находит упомянутых людей, приглашает сотрудничать, и на заводике закипает новая жизнь над новым узлом или агрегатом, здесь испытывают новую конструкцию, проверяют новую технологию. И вскоре облегчается труд людей, повышается его производительность, и распространяется по стране новый опыт.
Брат на себя и идти до упора – я думаю, эти его качества в значительной степени формируются сознанием, что он инженер, который к своей квалификации относится с не меньшей серьезностью, чем токарь-универсал или бетонщик шестого разряда. Тем более, что дачи у него нет, и личной автомашины, слава богу, тоже. Так что в отношении анонимок по этим позициям он дышит спокойно.
И не только по этим.
Сын, названный, прошу простить, тоже Игорем, окончил геологический факультет Львовского университета и распределился в объединение к отцу. Брат заслал его в самую отдаленную партию, в самую по украинским понятиям глухомань, где и консультацию-то получить не от кого. Чтобы слухов не было? Возможно, и это. Но главное, насколько мне известно, чтобы выплыл сам, без папиной крепкой руки. На второй год участковый геолог стал исполняющим обязанности начальника участка: молодой специалист все-таки, не принято сразу доверить должность, времена не те. Но исполнять-то обязанности все равно надо! Закрутился, как уж на сковородке, сам себе – сам, тренера на бортике не оказалось. Прислал мне в Ханты-Мансийск открытку – поздравление с Днем геолога: «Ну что может пожелать любимый племянник любимому дяде? Или геолог – геологу? Или, скажем, Игорь Зайонц – Игорю Зайонцу?». Я порадовался: излагает четко, голос бодрый! Недавно позвонил из Киева – защитил на Научно-техническом совете объединения на «отлично» первый в своей жизни геологический отчет. На «отлично» у нас в геологии бывает далеко не каждый раз. Так что, правильно плывешь, племяш! Догоняй батю...
Комментариев нет:
Отправить комментарий