tag:blogger.com,1999:blog-34419271053605169642024-02-18T19:57:13.087-08:00Игорь ЗайонцПублицистика, песни, стихиАлексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.comBlogger14125tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-17024802509497110212009-07-08T23:45:00.000-07:002009-07-08T23:48:15.037-07:00Мастер из Балаханов<div align="left"><strong><em><span style="font-size:130%;">Игорь Зайонц</span></em></strong></div><div align="left"><strong><em><span style="font-size:130%;"></span></em></strong></div><div align="center"><br /><strong><span style="font-size:180%;">МАСТЕР ИЗ БАЛАХАНОВ</span></strong></div><div align="left"><strong><span style="font-size:180%;"></span></strong><br /><br />Десять миллионов лет назад Великое море, омывавшее восточные берега Кавказа, откатилось в глубоководную впадину, замкнутую с юга мощной подковой Эльбурсских гор. Обсохшее морское дно плоско лежало, блестя солонцами, в шорохе степных трав, в свисте сухого горячего ветра. Оно лежало еще живое, медленно прогибаясь, как бы под тяжестью тысяч больших и малых потоков, несущих миллиарды тонн песка с заоблачных западных хребтов, с огромной северной равнины. Мощной километровой толщей придавили пески дно Великого моря, пока их вновь не одолела вода, пядь за пядью заливая распластанные дельты, печальные берега истомленных долин, прикрывая все это степное пространство тонко отмученным илом. Стремительные рыбьи стаи тенью шли на нерест вслед за водою от каменистых кавказских побережий под белые обрывы Жигулей. Новые берега обживали дикие кони, газели, слоны и страусы. Над их костями хохотали ночные глаза гиен, суслики посвистывали, встречая солнце. В море и на берегах ликовала новая жизнь.<br />Все эти долгие миллионы лет в песках, погребенных плотными глинами, шла неслышно тяжелая работа: густая черная нефть, упорно оттесняя воду, заполняла завоеванные пустоты, тая в себе целебное зловоние будущих звериных ям с истоптанными берегами, чадящий свет зороастрийских факельных капищ, духоту керосиновых лавок, высокооктановое пойло гоночных автомашин, волшебно скользящий нейлон на длинных ногах ветреных красавиц и вспыхивающий в небе инверсионный след за сверхскоростным перехватчиком.<br />Все эти долгие миллионы лет над грядущей жизнью неспокойно дышало море. Отступало, испепеляя цветущие берега. Накатывалось опять... На скрещениях яростных ветров сшибались злобно короткие волны, разрывая в клочья радужные пленки у западного побережья Великого моря – Каспия.<br /><br />В черном пригороде Баку – Балаханах – стоял деревенский парень из села Джалут Нухинского уезда, коренастый, в черных шароварах, в серой без ворота рубахе: короткая мужицкая шея на широких плечах, усы – гордость мужчины – едва обозначены, взгляд карих глаз пристален и в то же время рассеян. Воловий такой взгляд, отражающий морскую белесую даль, короткие рваные волны, нефтяные колодцы, мазутный песок, избитый тысячами босых ног и злыми каспийскими ветрами. Эдакий телок-несмышленыш, только-только откачнув¬шийся от теплого бока буйволицы, от сладких родников материнской груди. Но ноги Макара Михайлова в пропыленных джурабах и кожаных чувяках, мощные крестьянские ноги, прочно припечатали балаханскую землю, и сдвинуть его с этой точки не могли уже ни разноголосый многоязычный гул, ни суета полуголых, черных, как черти, высушенных жарою людей, ни древняя печаль зурначи, пасущего свою заунывную песню над сладковатым нефтяным смрадом. Основа¬тельно стоял здесь Макар Михайлов, отрешившись от крестьянской жизни: блескучего железа мотыги, каменной, крошащейся комками почвы – вершкового проникновения в землю. Иная жажда сушила его сердце. Как шелковичное дерево, расцветал для него шестереночный мир брегета, внятной была скороговорка молотилки, запах горящей на блоках смазки – восхитительным. И глаза его, воловьи, таили в остриях зрачков неутолимую жажду...<br />Парень этот из села Джалут Нухинского уезда Елисаветпольской губернии, мой дед Макар Моисеевич Микаэлян, по документу – Михайлов, родился в 1867 году. Как явствует из паспортной книжки, звание его, заверенное благородной рукой пристава князя Чавчавадзе, было просто «житель». Стало быть – не крестьянский сын, не купец и не мещанин. Скорее всего – из деревенского цеха мастеровых, передающих свое ремесло от отца к сыну. А поскольку в семье не осталось никаких гордых воспоминаний о славных медниках или чеканщиках, работающих перстни, кинжалы или посуду, то, следовательно, в роду нашем латали да чинили бедную утварь и простодушный крестьянский инвентарь. Дед был неграмотен, имел, как я полагаю, лишь навыки слесарного дела, и промысловая судьба его началась, естественно, с подай-принеси, круглое откатывай, плоское оттаскивай. Поселили его в длинном бараке, где, как водится, по стенам громоздились друг над другом дощатые нары, прикрытые тощими тюфячками, истончившимся до основы рядном, пропотевшей байкой, а то и бог весть какой рванью. Промеж нар стояла узкая плита-печь, на которой промысловики стряпали грубый мужской харч, источающий канонадный запах грузинского пити, русской похлебки, тюркского кебаба, калмыцкой бараньей лапши. Весь этот интернациональный пар и чад, причудливо смешанны с неистребимой мазутной вонью, держащий на почтительном расстоянии шведских техников и инженеров, не действовал только на обоняние чинов 2-го участка Балахано-Сабунчинсного полицеймейстерства, квартировавшего поближе к огнеопасному скоплению люда рабочего. Шел 1885 год, и устои империи то тут, то там ощутимо пошатывало. Деду, впрочем, было не до царских устоев. С поразительной сметкой и быстротою постигал он технологию проходки и крепления нефтяных колодцев, редкостное искусство укрощения огня. Десятником он стал скоро, легко выделившись из сотен окрестных крестьян, занятых отхожим промыслом и тоскующих душными ночами о кизиловом черенке крестьянской мотыги. Столь же скоро он был выцелен острым хозяйским взглядом, окружен доброжелательным пристальным интересом, поощрен приварком к положенному заработку – в деда вложили первые деньги. И суть тут не в одной только сметливой хватке рабочего человека, хватких было немало. Была в его основательном характере та беспокойная черта, которая выше самого профессионального знания, - неутолимая жажда творчества. «Он стал бы поэтом или архитектором, если бы не был нефтяником!» - этого нельзя сказать о деде. Голова его, умелые руки, бессонные его ночи были совершенным образом приспособлены для механического дела: всех этих блоков, талей, полиспастов, напильников и тисков, затем все более сложных механизмов, сверлильных и токарных, помп и насосов. Медлительный взгляд его озаренно открывал в каждом приспособлении некие возможности усовершенствования, в каждом механизме –нереализованные доводки, в технологическом процессе – завтрашний, а то и послезавтрашний взлет. Родись он где-нибудь на Охте, был бы Путиловский. В подмосковных Мневниках – Трехгорка или Михельсона. Но родился дед в селе Джалут, и судьба распорядилась им на нефтеносном клине Апшерона под железной рукой последнего бакинского концессионера, внука талантливого изобретателя и дельца Эммануила Нобеля.<br />Клан Нобелей – это идеальная модель, с которой историк может писать, типичный портрет капитализма конца XIX века: мертвая деловая хватки, технический гений, безжалостность в конкурентной борьбе, острое чувство технического прогресса, чудовищная эксплуатация и расчетливый демократизм в предчувствии неизбежного социального взрыва. Думаю, что изобретательскую судьбу деда во многом определили неистовые хозяйские устремления к господству на Бакинских промыслах, так же, как на судьбе самих Нобелей сказались фантастические возможности для приложения сил и капитала в Российской империи.<br />Первым в Россию проник Эммануил Нобель, изобретатель подводных мин, основавший в Санкт-Петербурге механический завод, ныне известный нам всем прославленный ленинградский «Дизель». Из четырех его сыновей человечество пестует память об Альфреде Бернхарде, трагически погибшем во время опытов, учредителе Нобелевской премии. Пожалуй, он один не был связан с Россией. <br />Старший брат учредителя Людвиг решительно расширил и модернизировал Санкт-Петербургский механический, приобрел заодно Тульский оружейный и в 1862 году вместе с младшим Робертом застолбил первый кусок балаханской земли, на которой вскоре пышно расцвело всемирно известное «Товарищество» Нобелей. Ежели мы вспомним исходившее кровью над голью и рванью тульских рабочих слободок сердце Глеба Успенского, ежели вспомним, говорю, сытых сидельцев над кабацкой завалью в истлевшем тряпье, то можно понять, чьим потом и кровью оплачена была эта балаханская земля. Резво взял Людвиг! Загнанные Манташевы лишь тяжело дышали, видя, как оседает золотая пыль за уносящимся вперед конкурентом. Имя его гремело в России. И, будем справедливы, недаром. Ибо все, что делал Людвиг, было отмечено фамильной печатью –техническим чутьем Нобелей.<br />Нам с вами, привыкшим к марсианским индустриальным пейзажам Самотлора и парящим эстакадам Нефтяных Камней, и не представить, должно быть, что являли собой промыслы нефти в Баку столетие назад. Толпы полуголых людей вручную рыли колодцы, благо нефть чуть ли хлюпала под ногами. Толпы полуголых людей тяжело крутили воротки, поднимая деревянные бадьи с жирной Балаханской нефтью. Тысячи запряженных волами арб с библейской неспешностью влекли ее в деревянных бочках за двенадцать километров к зыбкой пристани. Здесь волов по избитым копытами трапам заводили на баржи, новые толпы амбалов переливали ее в чаны, и лишь затем усталые пароходы, натужно крича, тянули отяжеленные баржи на север – в Россию и на юг – в дремотную Персию. Людвиг уничтожил эту скрипучую медлительную армаду: первая в державе нитка нефтепровода связала Балаханы с Каспийским берегом. И рассчитанные вчистую амбалы вернулись к привычным тюкам с шерстью, мешкам с ханским рисом, бочкам с шемаханским вином: хозяин изобрел танкер. Получив колоссальную прибыль на снижении себестоимости нефти, Людвиг практически единолично воцарился на Апшероне: свои промыслы; рабочие в хозяйских бараках, кормящиеся от хозяйских же лавок; свой, нобелевский, городок и – своя полиция. Собственно, Баку лежал у него в кармане.<br />Дед и был принят на работу именно тогда – в пору нахрапистого натиска и разворота Нобелей. Но творческую мысль деда формировали не только и не столько наглядные достижения технического развития, сколько неотложные задачи нефтяного дела. Суть в том, что к тому времени пенки уже были сняты, промыслы порядочно поистощились. Нефть приказывала идти за ней в глубину, вызывая к жизни новую технологию добычи. На смену кирке и лопате, на смену колодцу и скрипящему вороту шагали схваченные стальными бандажами треноги скважин. С многосаженной высоты буровой вышки стремительно рушилось в ахающую землю многопудовое долото; тяжеленный металлический снаряд, напряженно вибрируя на предельно натянутом тросе, выскребал породу из рвущегося к нефтеносному пласту ствола скважины. Добравшись до нефти, крепили ствол, обсаживая его трубами, и вот уже черная венозная кровь Апшерона, вырвавшись из древней балаханской земли, наполняет нефтепровод, который от знакомой нам пристани устремился на запад, к Эвксинскому Понту, в душный Батум.<br />Новая технология требовала освоения, новая техника — навыков эксплуатации и ремонта. Дед заявил о себе, видимо, внятно: придя в Балаханы семнадцатилетним неграмотным парнем, через шестнадцать лет он был уже старшим буровым мастером. В конторе промысла ему предоставили отдельную комнатку с телефоном, окладу его сокрушенно завидовали дипломированные техники и инженеры; сам патрон не забывал прилюдно пожать ему руку. Главный инженер промысла отвечал за стратегию поиска и добычи, а вся практическая сторона дела, от бурения до ликвидации аварий на скважинах была за дедом.<br />Бурение в рыхлых, неустойчивых породах и в наши дни чревато авариями: обрушиваются стенки скважин, прихватывая намертво инструмент на забое; рвутся, не выдерживая нагрузок в соединениях, металлические штанги; заклинивает в породе тяжелые колонны обсадных труб; гибнет труд людей, бесполезно утекает время, пропадает в земле дорогой металл, - ведь его жестко фондируют и сегодня. Думаю, что добрая половина из более чем ста не сохранившихся изобретений деда связана именно с различными приспособлениями для ликвидации аварий. Все эти ловильные трубы и метчики, призванные спасти инструмент, а главное, максимально быстро вернуть работе ее истинную цель и предназначение, оборачивались реками быстрой, внеконкурентной нобелевской нефти. Ежели вспомнить, что к 1901 году одиннадцать миллионов тонн жидкого топлива, то есть половину мировой добычи, откачивали в черных пригородах Баку, то можно понять хозяина – пожимая жесткие ладони деда, он знал, что это золотые руки. Неграмотный изобретатель чеканил Нобелю золотые царские червонцы.<br />Сам дед, по словам моей мамы – Сато, относился к своим придумкам без пафоса. И право! Что за дело – плевое усовершенствование: обратный клапан желонки? Желонка – это длинная полая труба, открытая сверху и глухо заваренная внизу. Грубо – ведро. Желонку на тросе опускают в скважину и поднимают лебедкой, полную заподлицо глинистым раствором, песком и грязью, наконец, чистой нефтью; затем желонку переворачивают, сливают содержимое, вновь опускают, вновь поднимают, - и так десятки и сотни тысяч раз, пока работает скважина. Операция эта несколько изысканно называется тартанием. Дед внес в операцию одно, но решающее изменение: вместо глухой сварки внизу желонки придумал клапан. Достаточно легкого нажатия, и нефть в считанные секунды освобождает сосуд. И, следовательно, не надобно многократно переворачивать вручную тяжеленную трубу, тратя драгоценное время и силы на черную работу. Как это просто, не правда ли? Это настолько просто, что, осваивая тартание на буровой практике в Загорске, наблюдая с секундомером за процессом тартания в Монголии при поисках воды для Гобийских пастбищ и даже совсем недавно прорабатывая желонкой гидрогеологические скважины в Западной Сибири, я вовсе не задумывался о том, что кто-то изобрел этот клапан. И уж тем более не ведал, что этот и доныне неотъемлемый инструмент любого бурового комплекта приспособил к делу мой дед Макар. Как мало мы знаем о наших дедах и прадедах, как безвозвратно мало! И глядя ныне с обостренным и несколько наивным, что ли, интересом на все эти резьбы, переходники, ниппеля, подкладные вилки и шарнирные ключи для свинчивания труб, все эти вертлюги и элеваторы, возносящие к небесам стремительные плети стальных шланг на буровых Самотлора, я словно вглядываюсь в пытливые глаза никому неведомых, давно ушедших от нас дедов и прадедов, благодарную память о себе оставивших в умело придуманном и сработанном металле.<br />Но если мы с вами не помним дедовых дел, то хозяева из своей памяти их не выпускали. Нобель одним из первых ввел в России институт рабочей аристократии. Помните седоусого питерского токаря в солидной черной тройке и вполне буржуазном котелке из трилогии о Максиме? Помните это строгое чувство собственного достоинства, эту гордость мастера? Высокооплачиваемое мастерство иногда закрывает глаза на хозяйский гнет и всеобщее бесправие. Тот мастер, как и мой дед, - открытие изобретательного капитализма в социаль¬ной сфере. А цель открытия – подкуп рабочей верхушки. Конечно, Балаханы не Санкт-Петербургский механический, но в том-то и дело, что принцип подкупа повсеместно и неукоснительно сохранялся. Мама помнит, что оклад деду был положен – 125 рублей золотом. Это очень много. Помимо оклада, деда жаловали праздничными и наградными, так что семья жила, прямо скажем, безбедно.<br />Женился дед поздно, лет под тридцать, на Анне Григорьевне Мурадовой - из богатых тифлисских армян. Юная красавица-жена одевалась по-европейски, волосы носила высоко, читала и писала по-русски, однако супружеский свой долг вполне понимала, едва ли не ежегодно приумножая микаэляновский род. Всего родила она девятерых детей, восемь из которых – трое мальчиков и пятеро девочек – выжили. К рождению первенца у них были уже роскошная (по сравне¬нию с рабочим бараком) трехкомнатная квартира плюс подвал, оборудованный под мастерскую. Хозяйство вела мать деда, Марьям-бобо, хлопотливые добрые руки которой обмывали, расчесывали, обшивали маму, моих дядей и теток. Красавица Анна, взращенная в шумном саду закавказской столицы, добавила, я полагаю, долю шарма к реноме странного изобретателя. Эти слова «шарм» и «реноме» я употребляю с умыслом: к гимназии, где учились старшие дети, она подкатывала в казенном шарабане в сопровождении инженера Лябурде, изящного француза, поражая бакинских уличных торговцев лорнеткой на золотой цепочке. В доме по праздникам стали собираться иностранные инженеры с женами. Неизменный восторг и изумление вызывало дедово приспособление, о котором я наслышан с детства от домашних. В разгар вечера на маленький, убранный скатертью столик ставили изящный снаряд: нанизанные молодой бараниной шампуры в бархате раскаленных углей. Шампуры начинали медленно и равномерно вращаться, мясо загорало, кольца лука волшебно золотились. Возможно, это была первая шашлычница-автомат. Гостей восхищал контраст экзотического восточного блюда и хрустких по-европейски скатертей. Мастер пофыркивал в усы, умиротворенно поглядывая на царящую за столом жену.<br />Умиротворенный мастер, надо признать, все-таки трудно вписывался в атмосферу этих парадных приемов с серебряными столовыми приборами и салфетками голландского полотна. Не в пример вольготнее и естественней дышалось ему на промысле в своем рабочем кругу. А бабушка? Родные дядья Анны Григорьевны владели в Тифлисе ювелирным магазином, племянницу любили и жаловали, так что, как можно догадаться, она с молодых ногтей знала, что почем, и цену деньгам отлично понимала. Житейская ситуация. Поскольку дед Макар в радужных бумажках и желтых кружках не находил никакого серьезного для себя интереса, денежные дела бабушка решительно взяла в свои нежные ручки. Именно она занималась патентованием, а затем и распространением наиболее важных дедовых изобретений.<br />Патентование, безусловно, предполагает высокую техническую культуру обоснования самого изобретения. Сравнивая сложные чертежи в одиноких, случайно сохранившихся в семье патентах деда с его корявым факсимиле в паспортной книжке 1912 года, я никак не мог взять в толк, каким образом воплощались идеи самоучки в изящные линии и штриховки, в пронумерованные латинскими буквами зубчатые шестерни, гребни втулок, муфты сцепления и головки патронов. Дед определенно был неграмотен. А коли так, то кто же выполнял за него эту работу? Он, что же, нанимал каких-то студентов? Или брал в долю промысловых инженеров? Но в патентах никаких соавторов не значится. Одно только имя — бурового мастера из Бапаханов – вписано в документы черными, поблекшими от времени чернилами. Так кто же все-таки? Оказывается, неграмотный мастер был настолько ценным для хозяев приобретением, что к началу девятисотых годов Эммануил Нобель прикрепил к нему специальную группу, которая занималась разработкой в чертежах изобретений деда. И до девятьсот девятого года ни одно из них не ушло к конкурентам из-под хозяйской руки. Конечно, дед, особенно поначалу, был достаточно легкой добычей для дипломированных плагиаторов, сулившей немалые барыши. Но группой руководил глубоко порядочный человек, господин Зорге, бдительно охранявший приоритет деда. Лишь однажды некий безымянный инженер перехватил идею изобретения, а аналогичная заявка деда поступила в промышленный отдел несколько позже. Заявки совпадали во всем, кроме – у деда –детальки, благодаря которой, однако, и работал аппарат. Патент после долгого разбирательства был утвержден на имя деда. Что это было за изобретение, мама не помнит совершенно. Но отлично запомнила, что за него-то дед и был удостоен звания почетного гражданина и соответствующей медали. Тетка Тата уточняет, что медаль была из червонного золота на черной ленте и вручали ее почему-то дома. В семье чудом сохранилось несколько листов ветхой, склеенной полосками бумаги, сшитых трехцветным шнурком. Расплетенный, конец шнурка запечатай белым двуглавым орлом, увенчанным пузатенькой, как бы разваленной надвое царской короной. Это патент на привилегию за № 19335:<br />«...Привилегия сия выдана буровому мастеру Макару Микаэлянцу, проживающему в с. Балаханах Бакинской губернии, за аппарат для высверливания отверстий в обсадных трубах..., поданному 26 января 1909 года. Правительство не ручается ни в принадлежности изобретений и усовершенствований просителю, ни в пользе оных, но выдачею сего патента лишь удостоверяет, что на упомянутое изобретение прежде сего никому другому в России не было выдано привилегии».<br />Именно сей патент «за надлежащим подписанием и приложением гербовой печати» министерства торговли и промышленности и стал, как я теперь разумею, звездным часом деда, главным изобретением жизни. Чтобы понять его значение, заглянем снова на 3-й балаханский промысел, а впрочем, и в любой район современной нефтедобычи от Западной Сибири до Саудовской Аравии. Практически везде нефть добывают из рыхлых песчаников или крайне спокойного неустойчивых песков, обрушивающихся при бурении. До 1909 года скважины глухо обсаживали колоннами труб на всю глубину до нефтеносного пласта. Сам пласт, естественно, был открыт: в нем была высверлена круглая дырка, собирав¬шая нефть. Через некоторое время пласт обрушивался, начиналась канительная, мучительная работа по чистке скважины, чаще же всего ее просто бросали – легче было пробурить рядом новую дыру. Кроме того, множество выработок не могли эксплуатировать вообще, поскольку породы нефтеносных пластов обрушивались еще в процессе разведочного бурения. Природа упорно сопротивлялась. Дед, проявив уникальное по тому времени понимание самой сути процесса, или, как говорят нефтяники, технологии сооружения скважины на нефть, первым в мире предложил обсаживать трубами всю скважину, включая нефтеносный пласт. Затем в нее к любому требуемому интервалу глубин опускали на бурильных штангах изобретенный им аппарат. Он высверливал в горизонтальном направлении аккуратные отверстия, через них в трубы и поступала нефть, напитывающая пласт под давлением. Это в корне изменило всю технологию бурения нефтяных скважин, резко повысило кпд каждой эксплуатируемой выработки, позволило намного расширить промысловые площади. Собственно, принцип изобретения сохранился: и сейчас во всем мире нефтяные скважины глухо обсаживают трубами, только в нефтеносных интервалах трубы и пласт перфорируют не механическим сверлением, а направленными зарядами. Простреливают.<br />Эммануил Нобель, теперь уже не успевавший заливать танкеры, рассчитан¬ные на прежние количества нефти, помимо щедрого денежного вознаграждения, растроганно презентовал деду концертное пианино – сверкающий черным лаком и медью подсвечников нежнострунный и полнозвучный «Мюльбах». Деда стали величать «учителем». Администрация настойчиво предлагала ему переехать в Швецию для подготовки кадров и свободной творческой работы. Наконец, в 1913 году деда посетил прибывший в Россию патрон, интеллигентный пожилой господин среднего роста. Патрон настаивал, дед меланхолично отнекивался. В залу, где царил подаренный «Мюльбах», патрон попросил пригласить старших детей. Вошли дядя Шура, тетя Оля и моя будущая мама, Сато. Тогда ей было тринадцать лет. Патрон торжественно обещал дать всем троим образование за счет фирмы в лучших европейских университетах. Разумеется, если дед согла¬сится работать в Швеции. Дед категорически отказался. Что-то его никак не устраивало в этой нобелевской комбинации. Сдается, я понимаю, что Дед был рабом своего таланта – да! Но и относительное благосостояние свое, и славу, и лавры не мог он отгородить, а тем более оторвать от этой мазутной земли, политой потом полуголых, черных, как черти, высушенных жарою людей. Людей, называвших его Мастером...<br />Кибальчича, за час до казни сочинявшего ракету будущего, окружали не только казематные стены Петропавловской крепости: за стенами была Россия, дорогие друзья и смертельные враги, светились березы и никли вербы над тихой водою. Над кирпичными сводами подвала, где дед упоенно вытачивал, сверлил и тесал, звучала, переплетаясь, русская, азербайджанская, армянская речь, и звук ее по нарастающей силе не уступал порывам плотного каспийского ветра. Трехкомнатная квартира деда выходила в коридор с общей кухней и открывалась дверь в дверь с соседом, машинистом-компрессорщиком Кобелевым. Дочери машиниста дружили с дедовыми детьми. В гости к соседу приезжала сестра, очень приятная и располагавшая к себе женщина, не скрывавшая своих, тогда опасных, демократических убеждений. Она приезжала всегда со своим светлоглазым сынишкой, который сразу же включался в общий круг детских игр и забав. Минет время, имя этого светлоглазого – Рихард Зорге – облетит мир. <br />На втором этаже под негласным надзором полиции жил господин Дегтярев, с открытым неодобрением поглядывавший на закупленного хозяевами рабочего. В 1917 году большевик со второго этажа активно включится в строительство Советской власти на Апшероне.<br />Время от времени к деду – обычно в подвал-мастерскую – заглядывал двоюродный брат Мулкум, добрый человек, но не очень-то разговорчивый. Мама не знала, что так упорно влекло Мулкума в подвал, ключ от которого в единственном экземпляре дед всегда носил с собой. Но однажды Мулкум принес и тайком дал ей подпольно отпечатанную книгу, которая взорвала ее благополучный детский мир. Книга рассказывала о положении рабочих на бакинских промыслах, тех самых, откуда плыли в дом достаток, общее уважение и лакиро¬ванное пианино. Это Мулкум отвезет семнадцатилетнюю Сато в Баку, познакомит ее со Степаном Шаумяном и Алешей Джапаридзе в узком коридоре Бакинского Совета... Мулкума впоследствии зверски распнут мусаватисты в пыльном провинциальном городке, куда пошлет его партия.<br />Он дневал и ночевал на промысле, трудяга в мазутной робе; мозоли его рук помнили бычье сопротивление ворота, бугры его мышц знали тяжесть полной желонки, жилы на его шее взбухали кровью, когда заваливало породой колонну обсадных труб. И все изобретения, обогащавшие Нобелей, он придумывал лишь затем, чтобы распрямить напрягшиеся спины, ослабить хватку скрученных узлами вен рабочих рук его друзей. Дважды в год во дворе его дома сходились промысловики за большими дощатыми столами, уставленными дымящейся бараниной, лавашем, жареной рыбой и птицей, горами восточных сладостей. Праздники эти, где сидели плечом к плечу христиане, мусульмане и безбожники, длились по нескольку дней, значительно облегчая семейный кошелек и, должно быть, несколько наивно успокаивая совестливую душу деда. А на побережье Апшерона уже накатывались грозные валы начала века со сходками, тайными кружками, расстрелами, стачками и погромами.<br />Ему было пятьдесят, ровно половина кавказского века, когда Степан Шаумян, вождь и любимец бакинской голи, провозгласил в Баку Советскую власть. Дед принял ее сразу, без вопросов и сомнений. Жена его к тому времени в одночасье скончалась, и счастье свое он по-прежнему находил в работе: на том же промысле, с теми же рабочим, для которых он был все тот же свой Мастер; в бессонных ночах в любимом подвале; в детях, которые постигали ЗНАНИЕ, вызывавшее у него чуть ли не религиозное благоговение. Первенец, Александр, уже получил диплом агронома. Он играл дома Шопена и Мендельсона, Оленька заканчивала педагогический факультет в Баку. Мама Сато счастливо нашла себя на медицинском факультете Саратовского университета. Дети собирались вокруг него вечерами, объясняли ему алгебраические символы, и он, схватив суть, мгновенно решал в уме хитрые задачки, простодушно радуясь вместе с ними, что ответы волшебно сходятся. Марьям-бобо любовно обихаживала малышей. Чего еще было желать постаревшему Мастеру?..<br />Но Баку, исхлестанный злыми каспийскими ветрами, благословенный Бакы, апшеронский брильянт в черной оправе нефти, еще не видел и минуты счастья.<br />30 марта 1918 года мазутная армия Степана Шаумяна разгромила вспых¬нувший в городе кровавый мятеж мусаватистов. Через три месяца послушная воле кайзера турецкая армия двинулась к бакинской нефти, вырезая гяуров под радостные вопли продажного «Мусавата». 25 июля сомлевшие от страха эсеры, дашнаки и меньшевики бросились в объятия англичан, подбиравшихся к нефти из Ирана. 30 июля турки вгрызлись в пригороды, англичане – в причалы. 4 августа Баку оккупировала британская матросня, чтобы ровно через сорок дней, как и предсказывали большевики, бросив беззащитный город в кровавую мясорубку, поспешно загрузиться на отходящие транспорты. 15 сентября власть перешла к «Мусавату», фактически к турецким пашам немецкой выучки, к пьяным от крови шайкам фанатиков, захомутавших оглушенных национализмом азербайджанских крестьян и рабочих.<br />Семью деда спрятал в подвале своего дома в нобелевском городке Петр Степанович Полукаров, чья жена после смерти Анны Григорьевны опекала дедовых детей, заменяя им мать. Старших – Оленьку, Тату, Марию и Котика – укрыли под трубами парового отопления. Дед с Марьям-бобо, пятилетним Левой и трехлетней Элей схоронились прямо под крышкой люка. Русские рабочие, их жены и дети носили им еду. Когда в городок ворвались турки, дети остались без воды. Марьям-бобо, растившая их всех с пеленок, вышла за водою, потеряв разум от горя. Ее схватили тотчас же, выволокли и деда с малышами, били смертно, требуя дочерей. Дед, окровавленный, твердил по-турецки, что дочерей в Балаханах нет. Тогда на глазах его, на глазах малых его детей повели обезумевшую Марьям-бобо к мазутному озеру («Вай ме, дети! – причитала она. – Вай ме!») и кинули расстрелянную в мазут на трупы зарезанных армян.<br />Снова вернулись, немецкими штыками пронзали половицы, добираясь до девочек. Сталь, скользнув по щеке, прошла сквозь густые черные волосы Таты. Еще в юности заиндевели ее косы, насмерть остуженные штыком. Потом повели убивать деда с детьми. Он шел, ведя их за руки навстречу пожарам, кровавым фескам, необъятным черным папахам над оскаленными ртами. Его вырвал из неизбежной и мучительной смерти главарь толпы этих черных папах, бросив¬шийся на турок с воплем, что это их друг их Уста, его нельзя стрелять из нагана и резать кинжалом. Они, эти черные папахи, эти черные от нефти руки азербайджанских рабочих, отбили у турок деда и детей, спрятали, охраняли и кормили их, пока не кончился весь этот ужас. Когда кончился этот ужас, Петр Степанович вынес старших из подвала. Русские женщины кричали над ними: красавицы Оленька, Тата, Мария, высохшие как скелеты, лежали, уронив руки с прокушенными пальцами, с которых они слизывали кровь, изнемогая от страшной жажды. Их выхаживали, как родных, отец и мать Полукаровы, дочери Антонина и Тая. Тетя Тая...<br />Тетя Тая – подруга салаханского детства мамы Сато, врач, жена Петра Белоусова, друга и соратника Валерьяна Куйбышева. Я увижу ее впервые в 1956 году, высокую, широкоглазую, красивую несказанно, увижу и еще долго не пойму, о чем они с мамой так горько, так сладко рыдают.<br />Дядю Леву, которого дед в восемнадцатом году вел навстречу смерти, привезет к нам в Москву вьюжной февральской ночью 1945 года из Восточной Пруссии красавец сержант, и тут я увижу впервые своего дядьку, старшину армейской разведки, от ворота до ремня в броне орденов и медалей, и меня долго будет преследовать этот страшный звон медалей на трясущемся человеке, прозвучавший прежде, чем мы услышали от него первое членораздельное слово. <br />Боже мой, сколько разных людей и судеб заплетено в судьбу дедова рода: Нобель и распятый Мулкум, тетя Тая и красавец сержант, спаситель азербайджанец и Рихард Зорге, изящный француз Лябурде и Александр Павлович Серебровский, первый председатель Азнефти.<br />Дед не вернулся в Балаханы, в разоренный дом с варварски разгромленной мастерской. После стремительного освобождения Азербайджана и образования в 1920 году АзССР он обосновался в пустой квартире в доме № 20 по Миллионной. Снова у деда не было ничего, кроме рубахи на плечах и спасенного Полукаровыми «Мюльбаха». Да еще имя, известное на всех бакинских промыслах. А работы поприбавилось: нужны были свои, советские кадры, нужны были опыт деда и его изобретения, срочно, сверхсрочно нужна была нефть. Когда мама Сато вернулась из Саратова в Баку, дед, уже тяжелобольной, был на пенсии. Но снова, как в старом балаханском доме, он вставал ночью, одевался и до рассвета тихо ходил мягкими ровными шагами, заложив руки за спину, набычив крупную свою голову на мужицких плечах. Выхаживал очередное изобретение.<br />12 сентября 1924 года ЦИК и ВСНХ приняли постановление о патентах на изобретения. 12 мая 1926 года дед запатентовал – за № 4739 «Сифонный аппарат для перемещения жидкостей». Вместо белой гербовой печати с двуглавым орлом в левом нижнем углу – строгая звезда, в центре которой круглится земной шар с серпом и молотом, а обнимающие его колосья схвачены знаменами союзных республик. На глазах деда нефтяники Каспия превзошли довоенный нобелевский уровень добычи, над черной балаханской землей закачались черные папахи балансиров; его желонки взлетали над скважинами, его гидравлические домкраты задавливали в землю тяжелые колонны обсадных труб, его сверлильные аппа¬раты перфорировали сталь, давая дорогу советской нефти.<br />Дед продолжал ходить по квартире, набычив голову, всю ночь напролет, словно там, за рассветными окнами кто-то вычерчивал ему на подсиненной кальке умные компактные чертежи, словно само утро дарило ему открытия.<br />Утро 11 июня 1929 года подарило ему благодарность народа. Газета известила:<br /><br />«РАБОЧИЙ МИХАЙЛОВ – ГЕРОЙ ТРУДА<br /><br />АзЦИК присвоил звание Героя Труда рабочему Макару Михайлову за сорокапятилетнюю работу на нефтяных промыслах, за плодотворную деятельность его в области изобретений, которые с успехом применяются в нефтяном деле.<br />Тов. Михайлов изобрел аппарат для сверления отверстий в обсадных трубах, аппарат для задавки колонн, предохранительные для тартания желонки и т.д.»<br />Грамоту вручал Председатель АзЦИКа:<br />«Азербайджанский Центральный Исполнительный Комитет Советов Рабочих, Крестьянских, Красноармейских (Красноаскерских) и Матросских депутатов в ознаменование исключительных заслуг, оказанных тов. МИХАЙЛОВЫМ, он же МИКАЭЛЯН МАКАР МОИСЕЕВИЧ, перед АзССР в области нефтяной промышленности в течение 45-летней работы на нефтяных промыслах и ряда изобретений, с успехом применяемых в нефтяном деле, ПОСТАНОВЛЯЕТ ПРИСВОИТЬ ЕМУ ЗВАНИЕ ГЕРОЯ ТРУДА».<br /><br />Один из первыхв республике Героев Труда, в прошлом неграмотный парень из села Джалут, продолжал ночами ходить по спящей квартире, обдумывая, как приладить предохранительную решетку к появившимся в Баку трамваям, чтобы босоногая базарная пацанва, деточки, как он говорил, не попадали под стальные колеса. Под кроватью лежал железный кожух, который надобно было начинить живым, умно организованным металлом. Он останавливался лишь затем, чтобы прислушаться, как спит мама Сато, обещавшая ему первого внука. И когда родился беленький, голубоглазый Олежек, дед словно помолодел. Он пел забытые колыбельные, петые в далеком Джалуте доброй Марьям-бобо, мечтал передать внучку свою сладкую страсть, свое инженерное видение мира. Сыновья не унаследовали, увы, его любовь к технике.<br />26 января 1932 года дед по обыкновению сидел у детской кроватки и, глядя на маму Сато печальными глазами, в который раз упрашивал выучить внука на инженера. На следующее утро проснулся он рано, радостно собрался на базар, скоро вернулся с корзиной, полной припасов. Мама Сато, кормящая сына, слышала, как дед бежит через комнаты. Он распахнул дверь в спальню, засмеялся, счастливый, и со словами «Корми, расти его!» вдруг стал плавно и медленно оседать по стене...<br /><br /></div><p align="left">В моей московской квартире правнучка деда Макара Елена играет «К Элизе». Все так же полнозвучен и мягок старый «Мюльбах», переживший все погромы, пожары, бомбежки и артобстрелы. Давно покинул родительский дом Олег, окончивший факультет техники разведки Московского геологоразведочного института. Кудри его, прошитые густой сединой, побурели, глаза с возрастом потемнели. Острые такие глаза с упрямым прищуром. Он давно уже кандидат технических наук, первый внук деда Макара Михайлова; и внешне похож, только усы современные – жесткая щеточка. А должность его – инженер. Точнее, главный инженер производственного объединения СЕВУКРГЕОЛОГИЯ, где, считают, утвердилась самая передовая в стране технология разведочного бурения.</p><p align="left"><strong><em> Игорь Зайонц</em></strong><br /></p>Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com4tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-49529496149588462472009-07-07T10:31:00.001-07:002009-07-07T11:02:32.734-07:00Удар кирки. Часть 1.<p><strong><span style="font-size:130%;">Игорь Зайонц</span></strong></p><p><strong><span style="font-size:180%;">Удар кирки</span></strong></p><p></p><p><strong><em>Предисловие Ю.С. Апенченко. 1982 г.</em></strong></p><p></p><p>Дорогой друг мой наконец-то собирает под одну обложку часть того, что успел написать (и напечатать) в роде, так сказать, belles lettres, то есть художественной литературы. О жанре написанного - проза, публицистика, очерк - можно спорить, но разумнее обойтись без споров.<br /></p>«Убегала назад лента изгороди с косо летящими жердями. За изгородью поднимался пологий склон, заставленный буколическими снопами, нежно и ярко желтеющими над усталой стерней. А в фиолетовом небе, клубясь, сшибались иссиня-черные и багровые тучи. Их разрывали ослепительно ветвящиеся нервы молний. И над всем этим, представьте, стояла чистая светлая радуга».<br />Что это? Высоко, конечно, но - что? Проза? Так ведь всё, что не зарифмо¬вано, и есть проза. И, может быть, не так уж и не прав был наш общий старый знакомец Костя Гердов, сказав:<br /> - Я бы всё же назвал картину «Склон моего детства». Или просто «Торжок». А вот о самом Косте, Котике, Друге Нобелевской премии: «Он работал, как каторжник. Приаральские смерчи взметались за окнами над виноградной лозой; падали на бегу, ломая тонкие ноги, стельные сайгачихи, срубленные катаной картечью, и их глаза изливались предсмертной тоской в ладони ночных такиров под безжалостным светом фар. Старая мать глядела из дверного проёма с болью и состраданием.<br /> - Я бы нашла тебе скромную, чистую девушку, - немо молила она непутевого сына, - хотя бы дочку тетки Марии, или чем хуже гречанка Фика, гречанки хорошие жёны, она ходила бы на базар, и ты, сыночек, работал бы, как все люди, и возвращался бы домой по вечерам, а я бы нянькалась с твоим первенцем, а ты бы после ужина подрезал бы виноград и перестелил наконец крышу на веранде, а то уж два года как протекает, я говорила сколько раз твоему дяде, но ты же видишь, ему бы только налиться «Изабеллой», сыночек.<br />Сыночек в потертом плащике появлялся ранней весною в Москве с потёртым портфелем, набитом новыми, кустарно отпечатанными рукописями, и ещё там были четвертинка бородинского хлеба, томик Волошина, плавленый сырок «Дружба», «Сто лет одиночества» Маркеса и пакетик засохшей кураги.<br /> - Учитель, салют!- кричал Котик, пугая тишину Серебряного бора. - Я привёз новый роман, батоно!»<br />Что это? Двадцать строк из романа? Краешек биографии неведомого художника? Или просто очерк - воспоминание о старом товарище?<br />Ещё две выписки - о разных материях. Первая: «Десять миллионов лет назад Великое море, омывавшее восточные берега Кавказа, откатилось в глубоководную впадину, замкнутую с юга мощной подковой Эльбурских гор (...). Все эти долгие миллионы лет в песках, погребённых плотными глинами, шла неслышно тяжёлая работа: густая чёрная нефть, упорно оттесняя воду, заполняла завоеванные пустоты, тая в себе целебное зловоние будущих звериных ям с истоптанными берегами, чадящий свет зороастрийских факельных капищ, духоту керосиновых лавок, высокооктановое пойло гоночных автомашин, волшебно скользящий нейлон на длинных ногах ветреных красавиц, вспыхивающий в небе инверсионный след сверхскоростного перехватчика». Второй отрывок: «Как у каждого народа, среди монголов есть храбрецы и трусы, скупцы и бессребреники, мерзавцы и святые. Но ежели позволительно говорить о какой-то общей черте народа, то прежде всего я бы отметил светлое радушие, точнее сказать, ровный радушный интерес к чело¬веку, независимо от степени родства и знакомства». Казалось бы, первый отрывок взят из геологического, а второй из этнографического очерка. Но нет. Словами о нефти Каспия начат рассказ о деде Макаре, Игоря Лазаревича Зайонца дедушке, а размышлениями о монголах пропитаны письма геолога о поисках воды в Гоби.<br />К чему я клоню? К тому, что строгое определение жанра по отношению к писаниям моего друга - бессмысленно. Это и проза, и публицистика, и очерк, причём не только художественный. Это поэзия, несомненно; стены скромной по объёму книги подпирают оставшиеся за её пределами стихи и песни. Это история и философия - размышления о прошлом и будущем планеты Земля и страны Россия, о природе человека и природе вообще, о бытовании различных народов -хантов, коми, монголов. Вот почему я решил исправить ошибку дру¬зей-издателей и железным пером вычеркнул с титульной страницы подзаголо¬вок книги: «рассказы геолога». Да, да, да! - я знаю, разумеется, цену профессио¬нального таланта нашего друга, может быть, не так хорошо, как его коллеги, но знаю. И всё же это не рассказы геолога, поверьте. Это речь поэта, философа, исследователя. Это свидетельство человека о своём времени и тех, с кем довелось его делить. А потому даже как бы чисто производственные и житей¬ские сюжеты: труд начальника геологической партии или пилота, жизнь сезон¬ного рабочего и судьба паренька ханта, научные гипотезы и дискуссии всегда содержат в себе завязь спора общечеловеческого, порой планетарного. Свобода и несвобода, красота и уродство, Моря и Ледники.<br />Читая книгу своего друга, я думаю о счастии и несчастии нашей жизни. Нашей, то есть не моей и его, а всех, кто соединился, встретился, пересёкся с нами судьбой в жизненном пространстве. Счастье, я думаю, в том, что, успев не мало повидать в этом, по слову Платонова, прекрасном и яростном мире, мы отстроили сферу собственного обитания так, как хотели, не поступившись ни дружбой, ни правдой, ни памятью. Всё в нас. Несчастье же, и уже не только наше, наверное, в том, что тот мир, который мы строили в своём воображении, ради которого бескорыстно горбатились с молодых лет, теперь торопливо пытаются расхватать по кусочкам люди склада чуждого и даже враждебного нам. Ну да Бог им судья...<br />Пятнадцать лет - тысячу лет! - назад «Удар кирки» был опубликован в «Дружбе народов» рядом с сочинениями Егора Яковлева о семье Ульяновых. Егор Владимирович, что и говорить, большой человек. Составлял речи Брежневу, редактировал «Московские новости», ходил в Верховный Совет СССР, руководил телевидением при Ельцине. Получил за так огромный домино, в коем могли бы разместиться все бездомные геологические партии Москвы, издаёт там учреждённую им же «Общую газету». Всё у него, как говорится, сложилось. Но! Вряд ли когда-нибудь ему придёт в голову издать неведомо ради чего писаную лениниану. А нам - взять её в руки. А вот «Удар кирки» я открываю с любовью. И снова слышу голос молодого Друга Нобелевской премии: «Встали и стоим прямо!».<br />Увы, не так уж мы молоды, Брат.<br />Но ничего - встали и стоим. Стоим прямо.<br /><br /><p> <strong><em> Юрий АПЕНЧЕНКО.</em></strong></p><p><strong><em></em></strong><br /></p><br /><br /><p align="center"><strong><span style="font-size:180%;">УДАР КИРКИ</span></strong></p><p><br /></p><div align="right">«Мы хотим свободы. Тот, кто работает киркой, хочет, чтобы в каждом ударе кирки был смысл. Киркой работает каторжник, каждый ее удар только унижает каторжника, но если кирка в руках изыскателя, каждый ее удар возвышает изыскателя».<br /></div><p align="right">Антуан де Сент-Экзюпери</p><p><br /></p><p>Часть 1.</p><p>Временами в тайге, в ликующей июньской тундре, в светлом ли тальничке над черной старичной водою меня внезапно охватывает чувство... Как бы это растолковать? Ну, как если бы дерево в непомерной тайге, та же черная старица только что были неотделимы от ветра, берега, беличьего цокота, ленивого щучьего хода и вдруг осознали себя и все вокруг, свою обособленность, непохожесть. Чувство ребенка, впервые увидевшего море...<br /></p>Но – «ангел пролетел»: неразличимо дерево в стене осин и елей, отраженных и мертвой пустой воде, азимут 344, солнце за головой и чуть слева, полные голенища мошки. Да, ангел пролетел. Но была же минутка! Годы проходят, а ты все помнишь. Что-то аукнется слуху – да ведь это журавли тянутся над весенней Юнь-Ягой вдоль ледяной Уральской гряды. Закроешь глаза – ободранный нос «Казанки», с грохотом прыгающей на рваной обской волне. Словом, как говаривал Саня Юдкевич из института Гидропроект, геология не столько профессия, сколько образ жизни.<br />С легкой его руки этот точнейший тезис присвоен ныне людьми самых различных профессий, что вполне справедливо. Конечно, геолог не теснее связан с природой, чем лесник, скажем, или деревенский пастух. Бесспорно и то, что поле твоей деятельности отделено от существования большинства людей пустыней, тайгой или тундрой не более, чем у полярников, строителей ЛЭП и многих иный первопроходцев. Верно, как у многих иных. И все же наш образ жизни играет на особицу еще одной гранью. Гранитный вулкан на Валдае, розовый мрамор Бий-Хема, одинокая дюна в изголовье Куршской косы едва слышно говорят с тобою, иногда вопят, а чаще молчат темно и безусто, требуя постижения тайны. Это профессиональная болезнь, сладкое наваждение, имя которому - творчество. У тебя есть задание, вполне конкретное дело, обеспеченное активами местных отделений стройбанка, есть план и строгая отчетность. Но, выполняя план и делая дело, ты творишь. Производство сплавлено с наукой, факты осознаешь с помощью воображения, момент полного счастья – предвидение. Глаза геолога – его голова, как утверждает Учитель. Я бы сказал – и сердце.<br />Ура! – открыта тайна якутских алмазов. Бах! – на Шаимской площади ударил первый фонтан нефти! Трах-бах!..- это все потом. Сначала - мысль, споры с друзьями, дискуссии, мягко говоря, с оппонентами, непонимающими, изгойство, звездный час признания. Но как передать это состояние, близкое к ощущению свободного полета, ежели ты день за днем запаленно глотаешь мокрый воздух на обморочном болоте, сплавляешься на «резинке», прорубаясь сквозь завалы, прыгаешь в трясину под кинжальным кругом лопастей, пластаешься над грузом, ставишь лагерь, снимаешь лагерь, тоскуешь по друзьям, по дому, и предел твоих мечтаний - баня! Мне бы очень хотелось, чтобы вы разделили все это со мною, хотя необычно трудно написать о геологах что-нибудь путное: ежедневная, однообразная черная работа, простые радости.<br />Поэтому книги о нас так поверхностны, иногда слюнявы и почти всегда банальны. Даже бесспорная пленительная тундра Олега Куваева все же, в значительной степени, - дань той синей Чукотке времен «Дальстроя», какой она блазнилась нам через пыльные институтские окна, отражающие купы Александровского сада и наше младенческое ковбойство.<br />Я кончал Московский геологоразведочный. Говорю об этом с гордостью, ибо это была высокая школа отечественной геологии. Это была именно русская школа, взращенная на огромных просторах державы, требовавшая в силу одной только непомерности родного простора не только пристального взгляда, но и крупных обобщений, философских концепций.<br />Профессор Муратов входил в нашу главную и, надо признаться, весьма затрапезную аудиторию, здоровался шепотом, медленными шажками перемещался к краешку длиной, во всю стену, доски и начинал рисовать геологическую колонку безвестного белорусского района на западном пограничье страны. Затем делал шажок к Минску, смотрел взыскательно на истертый линолеум доски – проступала новая колоночка: граниты, песчаники, известняки. Еще шажок под древние башни Смоленска, - у нас уже зарисована страница, слышен хруст возмущенно листаем тетрадей – на берега милых подмосковных речек... Казань, Уфа, пока, наконец, на самом краешке бесконечной доски не обозначалась возвышенность старых Уральских гор. Михаил Владимирович поворачивался к нам и тихим голосом сообщал, что сейчас мы в общих чертах ознакомились с геологическим строением европейской части Союза. Мы с негодованием взирали на истерзанные тетради, исчерпанные одной только лекцией лукавого мэтра. Михаил Владимирович, тонко улыбаясь, царственно удалялся. С тех пор я затвердил заповедь: геолог - это разрез.<br />Владимир Васильевич Меннер, по слухам дважды терявший свою докторскую в московских трамваях, вбегал в аудиторию, как распаленный дистанцией стайер, трижды на ходу картавил «Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте», хватал мелок, тряпку, быстрыми круговыми движениями размазывал по доске остатки неприбранного муратовского разреза, приговаривая «Тише-тише-тише», оборачивал к нам иконной красоты лицо и с радостным изумлением предлагал изучить строение черепа крокодила, после чего начиналась какая-то языческая пляска на всех ста двадцати костях крокодильего черепа, но тут всовывались из Академии Наук за срочной консультацией, Владимир Васильевич бросался к ним, - «Нет – нет – батенька – после – лекции – батенька» – снова бег к доске, латынь, крошки мела, брызжущие в стороны, звонок, и неподдельное отчаянье в глазах учителя, настигнутого временем за секунду до финиша. Жаждущие консультации сшибались с нынешним академиком Меннером на полпути к дверям и уносились в вихре его притяжения на четвертый этаж, в крохотный кабинетик, устланный лотками с окаменевшей Историей всей жизни нашей планеты. В этом было нечто божеское! «Бог», впрочем, отлично понимал, что выучить всю палеонтологию невозможно, палеонтологи неизбежно специализируются, а нам следует лишь отменно знать, как именно развивалась на Земле жизнь; он разрешал нам многократно Большие, пересдавать экзамен, стоически выдерживая гнев деканата, требовавшего предоставить «черную» ведомость немедля!<br /> Евгений Вергильевич Шанцер, сын легендарного «русского Марата», потрясал нас эрудицией, знанием языков и отличной артикуляцией. Когда профессор хмурил свои знаменитые брови, казалось, что он камнем падает с кафедры, как орал с сомкнутыми крыльями.<br />- Ну-с, - спросил от меня на экзамене, поигрывая бровями, - а что вы мне можете сообщить о геологии Брабанта?<br />О господи! Я откликнулся тотчас же: <br /><br />«Или бунт на борту обнаружив, <br />из-за пояса рвет пистолет, <br />так что сыплется золото с кружев <br />с розоватых брабантских манжет».<br /><br />Это было все, что я знал о Брабанте. Много лет спустя, в разгромнейшем отзыве на мою кандидатскую диссертацию Евгений Вергильевич отметил, что ПОМНИТ меня как хорошего студента, относится лично ко мне с симпатией, но Платон мне друг и т.д. Это, конечно, была ложь в утешение: студентом я был весьма посредственным. Доныне с ужасом вспоминаю кафедру сопромата и теоретической механики, тайное братство безжалостных инквизиторов, которые к тому же были отчаянными балетоманами. Вымолить у них тройку иногда было возможно, ежели ты, как бы ненароком, проявлял тонкое понимание оттенков классического па-де-де великой Улановой в бессмертной «Жизели». <br />А еще нас учили геодезии и картографии, кристаллографии и минералогии, начертательной геометрии, гидрогеологии, горному и буровому делу, петрографии и геофизике. А со стен аудиторий смотрели на нас взыскательно и сурово учителя моих учителей – Карпинский, Обручев, Архангельский, Страхов... Как много я упустил в беспечные институтские годы и как часто потом мне приходилось горько сожалеть об этом. И все же это была школа! Высокая школа отечественной геологии. И конечно, было время, пятидесятые годы – самый слом века, - когда, при всем прочем, слово «карьера» еще было бранным, а максимальные трудностей при минимальных благах казались естественными и даже желанными.<br /><br />1<br />К желанным трудностям я был вполне готов, и все во мне ликовало, когда колесный пароходик пришвартовался к дебаркадеру в изножье высокого чердынского холма: мрачноватая вода Колвы, деревянные мостовые, колокольня в выполосканном небе - лепота ...<br />Начальник партии, институтский товарищ, прижал меня, юного, к молодой своей груди, а через день мы уже шагали с ним на восток к далекому Полюдову Камню. Вместо овеянного традициями геологического молотка я нес обыкновенную штыковую лопату, и Учитель на ходу учил меня понимать обыкновенную нашу землю, ее почвы и торфа, пески и глины. Вообще-то, обо всем этом говорилось в институте, но как-то не запало в душу, оттесненное видениями золотоносных жил, базальтовых лав, тектонических сбросов и сдвигов.<br />Через каждый километр мы останавливались: Учитель писал, проговаривая для меня вслух стереотипные фразы полевой документации, а я копал шурф. Полуокаменевший предуральский суглинок поддавался с трудом. Учитель ухмылялся, а мой энтузиазм угасал в прямой пропорции к проходке. Через месяц такой работы мне стало ясно, что я все знаю. Учитель ядовито констатировал, что я, следовательно, сделал первый шаг в деле научного познания. Он был вспыльчив, я бы сказал, опасно вспыльчив, но при этом, как ни странно, поразительно кропотлив и упорен в работе, любил баюкать оттенки и пестовать детали. Я, напротив, любил уноситься мыслями за горизонт, широкими и смелыми мазками рисуя впечатляющие картины недавнего геологического прошлого: этакий альдебаранец Станислова Лема, склонный к поспешным умозаключениям, словом – дурак дураком. Правда, быстро схватывающий. Если это можно считать достоинством.<br />Вообще, мне определенно кажется, что склонность к обобщению есть не столько свойство развитого ума, сколько черта характера, точнее – особенность индивидуального восприятия действительности.<br />...мчались в полуторке навстречу заходящему солнцу по накатанной песчаной дороге из Красновишерска в Вильгорт мимо новеньких телеграфных опор. Убегала назад лента изгороди с косо летящими жердями. За изгородью поднимался пологий склон, заставленный буколическими снопами, нежно и ярко желтеющими над усталой стерней. А в фиолетовом небе, клубясь, сшибались, иссиня-черные и багровые тучи. Их разрывали ослепительно ветвящиеся нервы молний. И над всем этим, представьте, стояла чистая светлая радуга.<br />Как-то в приаральских Муюнкумах я нарисовал эту картину Котику: солнце в глаза, скорость, гудящие провода, венециановские снопы, страшное врубелевское небо и венец радуги - Россия.<br />Котик; салютуя, вскинул к небесам длань:<br />- Высоко, Учитель! – и, помолчав: - Я бы все же назвал картину «Склон моего детства». Или просто – «Торжок».<br />Да, к тому времени меня тоже стали величать учителем. Без достаточных, правда, оснований.<br /><br />...Итак, на Верхней Каме, где плыла угрюмая Колва и светлая бежала Вишера, где вилась Глухая Вильва и искрилась Урсинка, где соседствовали Чердынь с Камгортом и Вильгорт с Большим Долдами, где в кои-то лета произошла битва крещеных пермяков с некрещенными....<br />...Итак, на Верхней Каме мы вели геологическую съемку. Потому что цвела в низовьях перегороженная великими плотинами Волга и катастрофически мелел Каспий. Наш давний заказчик – институт Гидропроект решительно изменял лик природы, создавая рукотворные моря и отводя древние реки в молодые каналы. Возникающие при этом некоторые диспропорции в природном балансе требовали еще более решительного вторжения в природу...<br />Предусматривалось перегородить Каму, подтопить Колву и Вишеру, упрятать под воду Глухую Вильву и всю Урсинку с ее смородиновыми берегами – в сущности, чисто инженерная задача, требовавшая, правда, технико-экономического обоснования. Вот мы и добывали данные для этого обоснования: не обрушатся ли берега нового моря, не зальют ли поднявшиеся подземными воды Вильгортские погреба и огороды, не придется ли срывать с дедовских гнезд да и Малые Долды, и что случится, когда рукотворные воды захлестнут необъятные колвинские болота. Поскольку торфяные залежи могут оторваться от минерального основания, и буйные ветры разнесут по будущему морю моховые острова с багульником, кассандрой и пушицей, лосиными переходами в низкорослых сосенках и косачиными токами на клюквенных чистовинах. Надобно было составить геологические, гидрогеологические и инженерно-геологические карты, вразумительно и корректно нарисовать геологические разрезы с прогнозами изменений природной среды и не забыть в маршрутах прощупать ручьи и речки, где могли затаиться россыпные предуральские алмазы, да послушать с радиометром, не затрещит ли чудом урановая смолка. Для этого мы копали шурфы, зондировали болота, бурили скважины, отбирали пробы воды и образцы пород и каждый божий день ходили в маршруты.<br />- Кончай ночевать! – вопит дежурный.<br />Ты медленно выбираешься из сладкого сна, медленно-медленно выпрастываешься из спальника, быстро бежишь умываться, быстро-быстро вытираешься, быстро-быстро-быстро намазываешь лицо и руки диметилфталатом, в момент проглатываешь кашу с комарами, приговариваешь, не торопясь, кружечку-другую «индийского» (2-й сорт, специализированный магазин «Чай» на Кировской) и – до вечера. Ты идешь, считаешь шаги, косишься на солнышко, чтобы реже сверяться с компасом, за плечами звенящее комариное облако, вокруг радужными кольцами вертятся оводы, пот заливает глаза, и через каждый километр – шурф.<br />…или ты идешь по раскачивающемуся полдневному болоту, на плече металлическая длинная штанга, влажность 90%, под энцефалиткой пиратствует мошка диметиловый пот сечет щеки, и через каждый километр – скважина.<br />…или неделю по пояс в воде ты тащишь на себе груженую «Казанку»; мотор «Москва» первой модификации, конечно же, давно не работает, сверху сыплет мерзкая морось, и тебе еще – пахать и пахать.<br />…или ты, как джек-лондоновский старатель, моешь шлихи в мертвой пустой воде, октябрь, руки в трещинах и коросте, и вдруг вдоль берега, ознобляя тебя до неудержимой дрожи, проходят голые рыбы. <br />Такие вот на геологической съемке маршруты. Техника безопасности вести маршрут в одиночку категорически запрещает, но в те, теперь уже далекие времена, нам частенько приходилось нарушать эту заповедь. Хотя одному – плохо. И но оттого, что страшна тайга или встреча со зверем. Просто может случится все, и то, что не может, - тоже. <br />…в сырой верхнекамской тайге вымахивают несуразные, до небес, осины. Они валятся от пустяшной грозы, и за каждым выворотом можно уместить деревенскую избу с подворьем. Они валятся на плечи берез и елей, и неудержимый этот повал ломится через тайгу, пока на пути его не встанут грудью поистине лесные исполины. И вот ты подходишь к такому завалу, вправо и влево конца ему не видно, и ты начинаешь карабкаться напрямик через стволы и обломанные ветки, все дальше и дальше, а на самом деле все выше и выше, пока внезапно не промелькнет в узкой щели колодезной глубины далекая земля. Ты повисаешь в испарине испуга между землей и небом, стволы сразу становятся скользкими, ветки ненадежными и хрупкими. Ты прислоняешься рюкзаком к нождачной коре засохшей ели, вытягиваешь дрожащие ноги и достаешь сигарету.<br />…или ты буквально протискиваешь себя сквозь молодой ельник на затяжном склоне, весь в жаркой паутине, исколотый до крови остистыми веточками, и вот наконец, пред тобой - широкая лесосека. Ты рывком выскакиваешь из душной чащобы, еще рывок – к свету, тебя вздергивает назад и вверх и тотчас же швыряет оземь. Ты приходишь в себя, ощупываешь руки – целы, ноги – целы, с трудом встаешь из помутившей сознание боли, осторожно делаешь шаг, другой: на ноге тонкий сталистый тросик – лосиная петля.<br />В то время, когда я, оглушенный, тащился в лагерь. Отец дохаживал десятый день своего шестнадцатидневного маршрута. Что могут взять в тайгу геолог с рабочим на шестнадцать дней? Ну, банок пять тушенки, несколько луковиц, мешочек крупы, чай, сахар, соль, курево, чехлы от спальников, палатку, лопаты, радиометр, топор, ружье. Шестнадцатидневный маршрут – это значит: экономно завтракать, не обедать вовсе, скудно ужинать, четко опознаваться на местности, тащить разбухающие от образцов рюкзаки, вожделяя действительно солидного харча.<br />Не помню, когда я прозвал его Отцом. Скорее всего, после первой производственной практики, когда он вернулся из Забайкалья: руки еще крепче, плечи еще шире, бородища на полгруди.<br />Впервые я увидел его на открытой волейбольной площадке во дворе одного института, этакого московского Оксфорда или, скажем, Итона. Играли четверо на четверых, и в одной из команд не хватало игрока. Волейбольные боги в заграничных маечках и фирменных трусиках (один – член сборной Союза) небрежно пригласили кого-нибудь из публики – просто так, занять место. Тогда он и вышел – высокий увалень в очках, в портках и ботинках, в кепке с невозможным козырем, в двухцветной куртке-канадке по моде пятидесятых. Играли на интерес, и новичка, естественно, поставили на подачу. Первый же принятый им мяч был безнадежно захвачен: судил и здесь строго. После третьего ляпа боги прикрыли этого олуха, и он, как лошадь по кругу, уныло ходил по площадке, не касаясь мяча, с трудом поднимая на болельщиков беззащитные детские глаза. Взращенный вольной московской окраиной, я сострадал ему. Где-то в середине игры его партнеры вытянули невозможный мяч: двое валялись в пыли, третий достал мяч за площадкой и высоко поднял его в воздух. И тут мой увалень легко взлетел, завис на мгновенье над сеткой, и тотчас под ним как будто рванула граната. Толпа ахнула. Он так и не ушел с третьего номера до конца игры, пушечно лупя с обеих рук поверх самого высокого блока. Я смотрел на него и был счастлив.<br />Через месяц мы встретились во МГРИ, в одной группе, за одним столом...<br />А сейчас он дохаживал десятый день своего шестнадцатидневного маршрута, желая испытать подаренный в честь окончания института 12-й калибр в действительно серьезном деле при встрече с таежным хозяином. Через неделю он расскажет об этом так:<br />- ...а тут в кустах справа как затрещит! Ломится кто-то. Ну, точно, думаю, медведь. И вдруг ружье мне показалось таким маленьким! Эх, думаю, мне бы дубинушку...<br />Мы сидели в чердынском ресторане «Колва»: неметеный пол, на олеографиях промеж окон - ветвисторогие олени, стойка с патефоном. Время от времени очередной клиент поднимался, подходил нетвердым шагом к стойке, бросал пятерку (старыми деньгами) и строго приказывал: «Клава, заведи!». Ветвисторогие олени взирали детскими очами, как Отец прибирает с тарелки пятую порцию котлет с макаронами. После трех борщей!<br />Учитель, заскочивший поужинать, оглядев наше скромное застолье, неодобрительно изрек «На берегах пустынной «Колвы» на вечный встанете прикол вы!». После чего все же снизошел и пригубил.<br /><br />2<br />Что такое наша земля умеренных широт, застланная полями, пасущая стада лесов и перелесков, баюкающая озера, пруды и реки? Это стены и кровли наших жилищ, бетон, заложенный в тело плотин, балласт, отсыпанный в полотно железных дорог, рокад и скромных шоссеек. И это еще миллионы лет геологической истории.<br />…лет назад, как мы привычно полагали вслед за нашими учеными предшественниками, великий материковый ледник, двигаясь неудержимо с Новой Земли и Полярного Урала, покрыл верхнекамскую землю. Затем он медленно растаял, а когда опять похолодало на планете, новый ледник дополз лишь до Камско-Печорского водораздела; талые воды устремились оттуда, заливая речные долины и низкие междуречья. Эти талые воды, действуя, так сказать, в режиме небывалого, растянутого на тысячелетия половодья, отложили повсюду своеобразный плащ глинистых осадков, которые весьма уважаемый нами академик назвал впечатляюще просто - половодно-ледниковыми. Мы добросовестно искали и находили зримые следы этих грандиозных геологических событий на Территории Чердынского района Соликамской области. Но поскольку, как все в геологии, события эти от наших дней отстояли довольно далеко, оставались все же кое-какие неясности, в том числе и в определении примерных дат древних ледниковых явлений. Именно этим целям, определению возраста пород, и служит палеонтология, помогая также восстанавливать климатическую обстановку и режимы осадконакопления.<br />По части находок ископаемых организмов я еще со времен институтских практик был, что называется, везун.<br />…с характерным стуком лопата скользнула по твердому. Я немедленно ее отбросил и аккуратно отпрепарировал ножом зуб мамонта килограмма на четыре. Скромный заброшенный карьерчик кирпичных глин чудно преобразился, тайна приоткрыла глаза и дремуче взглянула на меня. Короче, вечером я сложил у палатки к ногам Учителя «следы невиданных зверей» (аплодисменты, объятия, пляски у костра). Утром мы совершили новый набег на карьер: горы костей, этикетки, мешочки с образцами, экстаз, умиротворение. Под занавес везун, то есть я, наклонился и извлек из глины изящный такой небольшой рог, явно не олений, тем более, не лосиный.<br />Образцы исследовала Ученая Дама из Географического института Академии Наук, крупный знаток пыльцы и спор древних растений. Ископаемые кости определяла не менее ученая дама - Прелестная Сероглазка из Геологического института Академии Наук. В конце зимы их заключения одновременно легли на стол нашей камералки на Озерковской набережной. Ученая Дама утверждала, что во время накопления глин на Верхней Каме шумели дубы и клены, цвели липы, и плыл тополиный пух. Прелестная Сероглазка не менее решительно заявляла, что именно в этот отрезок геологической эпохи безлесую холодноватую землю топтали мамонты, рядом с ними паслись шерстистые носороги и неприхотливые северные лошадки, и, как это ни парадоксально, эпизодически из южных пустынь набегали стремительные сайгаки (помните, изящный рог?). Ученая Дама номер один лично прибыла заявить нам, что дубы и цветущие липы несовместимы с мамонтами, а тем более, сайгаками, и следовательно… Мы, собственноручно извлекшие кости холоднолюбивых животных из исследованных ею глин, находчиво возразили, что это именно они несовместимы с тополиным пухом и пламенеющими кленами, а значит... Разгневанная Ученая Дама в сердцах назвала моего Учителя неучем и нахалом. Опасно вспыльчивый Учитель обозвал ее дурой.<br />За всем этим мы как-то упустили из виду, что кости извлечены из глин, отложенных в режиме небывало длительного ледникового половодья. И, собственно говоря, резвиться залетным сайгакам, пастись носорогам и мамонтам, а равно шуметь дубравам было негде, а отсюда вытекает...<br />Эти темпераментные дискуссии странным образом неожиданно всплыли несколько лет спустя на Нижней Печоре, у самого Полярного круга, откуда, как мы привычно полагали вслед за нашими учеными предшественниками, и надвигался тот ледник, который и т.д.<br />Опасно вспыльчивый Учитель, не менее вспыльчивый оппонент, Главный Начальник и я стояли у подножья высокого берегового обрыва, в котором перемежались довольно-таки измятые слои песков и глин. Учитель, неистово тыча лопатой в обрыв, доказывал, что мы наблюдаем здесь вполне нормальную последовательность осадочных слоев. Оппонент не менее решительно утверждал, что эти слои безобразно смял ледник, да и сами пески и глины приволок невесть откуда.<br />- Да как же, черт возьми? – вскипел Учитель – Как этот ваш ледник мог физически таким образом волочить и сминать породы?<br />- Смотрите, - проникновенно сказал Главный Начальник, - ледник, распространяясь как жестко-пластическое тело с севера на юг (хромовый его сапожок пополз по приречному песку), оказывает несомненное динамическое воздействие на подстилающие породы, приводя, естественно, к существенным их деформациям!<br />Главный Начальник снисходительно отвел сапожок, и мы увидели идеально пришлифованную полоску песка. Спорщики оторопело вперились в роковой след. Главный Начальник, вздохнув, удалился на МРБ-3 – морской рыболовный бот, одно-каютный. Учитель и оппонент, с ненавистью взглянув друг на друга, энергично зашагали в разные стороны вдоль обрыва. Везун, то есть я, по привычке нагнулся и поднял с земли несколько крупных ребристых раковин величиною в ладонь. Солнце, заплескав багровыми крыльями, угнездилось за Усть-Цильмой. Мимо мощно плыла Печора.<br />«В песчаных степях аравийской земли <br />три гордые пальмы высоко росли».<br />Как бы вы отнеслись к сообщению, что в ледниковом периоде на Нижней Печоре у голубой черты Полярного круга росли три гордые пальмы?<br />Раковины, собранные под береговым обрывом, где Главный Начальник моделировал движение Великого Ледника хромовым сапожком, я нес в коробке по Невскому проспекту - Крупному Ученому. За полгода ракушки подсохли, основательно подшелушились и уже потеряли, так сказать, товарный вид. Крупный Ученый сокрушенно покачал головой и порекомендовал обратиться к менее взыскательному, но все же Довольно Известному Специалисту. Я рванул на такси через мост, в институте его, естественно, не застал, вымолил у ученого секретаря домашний адрес, снова просквозил на такси мимо Ростральных колонн - грязно-розовый фасад, подъезд с витражами, пятый этаж без лифта, шесть, кажется, звонков.<br />О, эти старинные петербургские квартиры! Где на звонок распахивают двери, отступают с приглашающим жестом в прихожую, справляются, чем обязаны. Передо мною стоял совершенно лысый (с бритым черепом?), высокий и поджарый (борзая), сорокалетний, с льдистыми глазами веселого аскета Уар Николаевич Мадерни. Я объяснил цель визита. Он церемонно провел меня по коленчатому коридору, отворил дверь в пятиугольную комнату со стрельчатым окном в эркере: стерильно, секретер, книги, огромная фотография Джомолунгмы с пунктирами трагических восхождений. Под окном на полу по нарастающей были выставлены, гантели эспандерные, гантели литые, пудовик(!), двухпудовик (!!), штанга (!!!). Я вскрыл заветную коробку. Уар (это надо же!) Николаевич бегло, даже как-то пренебрежительно бегло взглянул.<br />- Ну, я могу вам сразу сказать, что это...<br />Я рухнул на колени перед витриной снарядов тяжелой атлетики: «В песчаных степях аравийской земли...».<br />- Что это с вами? - осведомился Довольно Известный Специалист.<br />Я сбивчиво объяснил: дескать, идеи, дискуссии, неопределенные, дескать, прозрения...<br />-Что же, давайте для ясности обратимся к Василию Владимировичу. - Он снял с полки том профессора Богачева, полистал, довольно хмыкнул. - Готов присягнуть. Поднимайтесь!<br />Я восстал. Уар Николаевич поколдовал над ракушками, что-то померил, и вот уже протянул мне наполовину исписанный листок (большое расстояние между строками, буквы четкие с повторяющимся рисунком, поля расширяются книзу, к размашистой, но внятной подписи – широко мыслит, целеустремлен, щедр, гордится фамильным древом): «Пресноводные моллюски... В.В. Богачевым... Нижнее Приднестровье... климат теплый, умеренно влажный... Возраст - не моложе среднего плиоцена».<br />- Уар Николаевич, ради бога, если есть хотя бы малейшая доля сомнений, я бы вас просил...<br />- Исключено!<br /><br />Я вез в Москву листок, из которого следовало, что за три, примерно, миллиона лет до начала ледникового периода у черты Полярного круга текли теплые реки, белели песчаные отмели, а на прогретых мелководьях нежились моллюски-беззубки.<br />Я ВЕЗ В МОСКВУ ЛИСТОК. ИЗ КОТОРОГО СЛЕДОВАЛО. ЧТО ВПЕРВЫЕ НА СЕВЕРЕ СОЮЗА. ОБНАРУЖЕНЫ ОТЛОЖЕНИЯ. КОТОРЫХ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, НЕТ. НЕТ, И НЕТ! НА ВСЕХ ИЗДАННЫХ ГЕОЛОГИЧЕСКИХ КАРТАХ!! НЕТ ОТ КОЛЬСКОГО ДО ЕНИСЕЯ И ОТ ПОЛЯРНЫХ ПОБЕРЕЖИЙ ДО ПРИДНЕСТРОВЬЯ. ЧТО ОПАСНО ВСПЫЛЬЧИВЫЙ УЧИТЕЛЬ!.. ЧТО Я...! ЧТО МЫ...!!!<br />Я и помыслить тогда не мог, что от этого странного факта будут досадливо отмахиваться, что моя находка, многократно перепроверенная всеми заинтересованными сторонами, будет двадцать лет загадочно мерцать в сознании науки, что она будет сиять мне в минуты побед и поддерживать в часы сомнений, что рано или поздно... Впрочем, тогда я ни о чем таком не думал. Сказать по правде, я и не понимал тогда, что мне просто небывало повезло. И что будут в жизни положения, когда лишь высокая научная требовательность и ужасающая скрупулезность Учителя спасут меня от вселенского конфуза.<br />Песчаная гряда, пропиленная прозрачной Усой. В карьер, где разрабатывали гравийный песок для отсыпки железной дороги Москва-Воркута, вела узкоколейка. При входе в карьер везун, то есть я, нагнулся и привычно подобрал с полотна несколько красивых ракушек. Не надо было гадать: это кардиумы – неизбежные сувениры наших черноморских отпусков. Я повернулся и, небрежно ими побрякивая, раскрыл ладонь. Учитель побледнел, и мы некоторое время молчали. Отлично друг друга понимая.<br />Уже несколько лет мы были убеждены, что за ледниковые отложения на севере Союза принимают гораздо более древние морские осадки, и если еще и здесь, именно в этом карьере, то... Через несколько часов, перелопатив тонны песка, я обессилел: ракушек в стенках карьера не было. То есть, я набрал их уже с сотню, но все не из коренного, как мы говорим, залегания, а прямо со дна карьера.<br />- Ищи-ищи, - сказал Учитель.<br />- Ну что, воткнуть мне их в песок, что ли, а потом выкопать? – взмолился я. – Ты же понимаешь, что они отсюда. Просто растащили ковшом морскую банку, ну и...<br />- Ищи! - сказал Учитель.<br />Подъехали рабочие. Я собрал их в кружок, популярно осветил важность проблемы. Находили? А как же! Много? Навалом. Вон спросите Пашку, он ими шкатулку оклеил.<br />- Ищи, - сказал Учитель.<br />Я ругнулся, отошел в холодок и демонстративно сел. Учитель еще потолковал с ребятами, подошел и вполне толково разъяснил, что такие же ракушки рабочие находила и в других карьерах по дороге, и если здесь была морская банка, то следует осмотреть их все.<br />Через месяц в пятом по счету карьере, с отвращением побрякивая очередной порцией надоевших ракушек, я наткнулся на прораба.<br />- Эти, что ли? - спросил он. - Так нам вагоны под балласт с-под Одессы гонят. Вот они везде и сыплются.<br /><br />Много лет я рассказываю эту притчу. Она приложима к разным сферам человеческой деятельности. К геологии – особенно, потому что проверить нас трудно, либо слишком накладно. Ведь чтобы нас проверить, надо снова идти по обморочному болоту, прыгать в тряскую сплавину под кинжальным кругом, вертолетных лопастей, снова бить шурфы или, не дай господи, натаптывать траками зимнюю дорогу, затаскивая в тайгу буровую, котельную, компрессоры, солярку. Фактический материал в геологии всегда должен быть непреложен, как акт рождения, и чист как лицо младенца. Интерпретация факта – иное дело. Она может быть и почти всегда бывает многозначной, как и будущая судьба человека, еще неведомая младенческим очам. <br /><br />3<br />Жизнь геолога проходит в общении с разными людьми. Встречи эти, случайны они или преднамеренны, чаще всего профессионально обусловлены. В городской суете, в сельской ли просторной местности незнакомцы с легкостью разминутся, не приметив, либо не запомнив друг друга. Но любой человек в тайге или тундре не минует твоего костерка, не обойдет выбеленной дождями одинокой палатки. Да и тебя, сказать по совести, тянет в глухомани к людям, тем более, всегда есть хоть и малая, но все же корысть: кончился хлеб или бензин, надо нанять лодку или подрядить машину, да мало ли что, просто просить дорогу, например.<br />...выстрел, дуплет и сразу же еще дуплет. Скоро послышался голос движка: Алексей на своей старенькой лодке, что-то крича, рулил к нашему обрыву.<br />- Корей, корей тавай, - кричал он, - там у меня, однако, зверь какой-та берег рушит.<br />Я, как был в плавках, свергся в лодку. Через три минуты пристали у Алексеевой избы. На берегу, тревожно улыбаясь, стояла Домна. Алексей боязливо провел меня чуть вверх по течению вдоль пойменного обрывчика и показал на воду. Мерно струилась светлая вода Большого Югана, время от времени в русло соскальзывал с бечевника подмытый песок, вытесненный воздух всплывал громкими пузырями, на стержне баловались чебаки.<br />- Зверь, однако, какой-та, - еще раз махнул ружьем Алексей на лопающиеся пузыри.<br />- Алексей, - сказал я, давясь смехом, - ты полсотни с лишним здесь прожил. Ну, какой тут может быть зверь? Это песок валится, а воздух вверх выходит. Ну, смотри, - я взял шест, потыкал, пузыри пошли гуще, - где тут зверь?<br />- Есть! - сказал он непреклонно, - Это мне, однако, ханты вчера нашаманили.<br />- Та пудет тепе, Лексей, - поддержала меня Домна, - какой тепе тута зверь? – и, осторожно покосившись на воду, с нарочитым равнодушием предположила. – Может, эта щука такая? <br />Уже месяц со студентами-практикантами в самом центре Западной Сибири я раскапывал уникальный разрез, известный в литературе как «Юганский феномен». В подножье всемирно известного разреза стояла изба Алексея. Между домом и лабазом была деревянная перекладина, рядом лежала деревянная же штанга с выпиленными из кедра съемными блинами, высилась мачта антенны, за домом на задах располагались аккуратно окученные картофельные грядки, что было уж совсем не характерно для рыбаков-ханты. В доме блестели крашенные полы, висели почетные грамоты за победы в каких-то спортивных соревнованиях и красочный монтаж «Великая Отечественная война в изображениях советских художников». Всем этим заведовал старший сын Володя, невысокий паренек с умными сумрачными глазами, чей карандашный автопортрет в роскошной капитанской фуражке с «крабом» украшал простенок. По заведенному им порядку за чистотою в доме в его отсутствие следила младшенькая. Маша.<br />Все было бы хорошо, да только дом их располагался на бойком месте, как раз на полпути между Сургутом и Юганским леспромхозом, вследствие чего проезжающий люд здесь непременно причаливал, требовал посуды, чебаков на закусь, поднося, естественно, хозяевам, которые после таких визитов дня по три не могли придти в себя. Володя водки не переносил на дух и пьяных родителей в дом не пускал, разве что подсаживал их, совершенно беспомощных когда они бестолково карабкались в лабаз. Лицо его при этом каменело, и от мучительного стыда по сведенным намертво скулам скатывались редкие слезы. Сейчас Володя находился в Ленинграде с несокрушимою мечтою попасть в мореходку.<br />За месяц мы сдружились: мне нравились их наивная доверчивость и причудливые верования, преданность и отзывчивость, даже седоватый ежик на круглой Домниной голове вызывал у меня симпатию. Если бы только не водка! Однажды Алексей с Домной привезли ко мне в лагерь неожиданного гостя. Оба они были пьяны, с трудом, почти на четвереньках, передвигались к палатке, и их спутник, весело улыбаясь жестким нерусским лицом, подгонял их, как гусей.<br />- Немилов! – представился он напористо. – Начальник торгпункта. Во, младшие братья наколку дали, что у тебя «Казанка» свободная.<br />Домна с Алексеем закивали, любовно тыкаясь обессиленными головами в мои плечи. Я едва их уложил. Немилов распахнул дождевик, хватко выбросил из-за пояса бутылку и, резко стукнув донышком о вьючный ящик, потребовал тару. Я достал кружку, подождал, пока он нальет, и потом объяснил, что не пью. Начальник торгпункта остолбенел, но, довольно быстро придя в себя, начал резво торговаться, мол, по двадцать капель, по разу – и все. Я решительна отказался. Он поинтересовался, не язва ли? Нет. Сердце? Сердце тоже в норме. Он некоторое время молчал, а потом, кивнув на Ивана (четвертый курс Московского радиотехнического, первый разряд по самбо. Ивановская область деревня Лужки), растерянно спросил:<br />- Ну, тогда может хоть он со мной выпьет?<br />Иван молча отвернулся. Немилов еще постоял, подумал.<br />- А-а, - сказал он с облегчением, - лечитесь? Да чего там нет! Ну, дело хозяйское...<br />Он обиженно выцедил бутылку, растолкал Алексея с Домной, загнал их в лодку и обреченно, с раздражением осведомился:<br />- Ну чего, дюральки-то не дашь, или как?<br />- Дам, отчего не дать.<br />- Ты вишь, какое дело-то, - оживился Немилов, - моя, гад, текет, клепать надо. А время, понял, уходит. Мне дня на три всего: вверх сгонять.<br />Он быстро, на глазах, пьянел.<br />- Они все у меня тута! - он сжал крепкий налитой кулак. - Туточки они у меня, верно - нет, Лексей?<br />- Псе, псе тута! - закивали старики...<br />Через неделю почерневший, спавший с лица, вернулся из Ленинграда Володя. Он не прошел медкомиссию, да еще не рассчитал денег на обратный путь. Привыкший к лодкам, случайным баржонкам, попутным вертолетам отчаялся в столичной круговерти, несколько раз ходил в милицию, словом, пока то да се, пока разбирались да рядились, кому отправлять пацана в тайгу, он чуть не одичал в этом равнодушном многолюдье. Все же разобрались и отправили. Еще через неделю Володя поставил у избы в излуке реки шест с фанерным плакатом: «Приносить с собой и распивать здесь спиртные напитки категорически воспрещается».<br />Три года спустя в Академгородке знающий геолог, посетивший всемирно известный разрез на Большом Югане, рассказал мне, как завершилась Володина война. Он выстоял год, выдерживая насмешки, брань и угрозы, и однажды печальной осенью, когда два залетных пьяных бича по-хозяйски поднимались от лодки к его дому с гранатами «Плодово-ягодного», Володя вышел на крыльцо со своей пристрелянной двустволкой. Он несколько раз предупреждал их, что будет стрелять, если они пойдут в его дом. Они... Ну, можно представить, что говорили эти двое невысокому восемнадцатилетнему пареньку с сумрачными глазами; налитые под завязку «чернилами», перечеркнувшие весь север от Мурманска до Певека и Уэлеяа. Володя поднял ружье и выстрелил. Его судили. Приговор был относительно мягкий.<br /><br />...по пологому саю, пробуксовывая на гипсоносных «пухляках», спустились в Мынбулакскую впадину. Палило нещадно. Мы перекурили у колес на теневой стороне и двинулись. Через полчаса головной ЗИЛ-131 сходу влетел в солончак и сел на «мосты». Буровые станки стали выдвигаться в обход и сами зарылись по ступицы. Бензовоз и водовозки попятились, разворачивая отдающую сероводородом жирную глину, резко приняли в стороны с запасом метров по пятидесяти и через десять минут увязли намертво. Шофера – молодые сибиряки-алтайцы – сошлись у моего УАЗика, костеря во всю ивановскую эту степь, ее адское солнце, эту, чужой матери, землю, где все – не разбери поймешь, где до ближайшего саксаула верст двести, а до родной сосны или березы – тыща!<br />- Ну, кого будем делать, мужики? – кричал деятельный Юра Потехин, - Чо так стоять? Айда «зилок» трубами подвяжем, может выдернем!<br />- Какими трубами? – вскидывались буровики. - Их поведет, потом в скважину не затолкнешь!<br />- Ни фига, кувалдами отрихтуем!<br />- Мы щас тебя самого отрихтуем, отзынь на три буквы!<br />Наорались, наматерились до хрипоты, стали раскочегаривать паяльные лампы – кипятить чай. Я обречено прикидывал: если прямо сейчас выехать, к утру буду в Джусалах, завтра суббота; значит, в понедельник, да и то, если сразу повезет, выцыганить трактор, назад с трактором – сутки, значит, на круг дней четыре-пять, считай – неделя; у Жоралкапа в совхозе – «Белорусь», значит – на завод к Шкурдюку, Господи боже! Или опять на автобазу к Киму, тоже не мед с молоком... Долболоб! Надо было не расспрашивать, а самому прокатать всю тpaссу. Потерял бы сутки, да уж знал бы наверняка, куда дергаться, стратег чертов!<br />Солнце скатывалось, не принося желанной прохлады, с чинков ручейками сливались сайгаки, торопясь на вечерний водопой, в горле далекого сая тянулся, почти не опадая, шлейф пыли. Юра Потехин, приплясывающий на раскаленной кабине ЗИЛа, - в одних плавках, голый живот исполосован машинным маслом, на груди красная девичья косынка – отвел от глаз бинокль и заорал пиратским голосом:<br />- Свистать всех наверх! По курсу зюйд-норд-вест приближается еще один смертник!<br />Девочки-техники с готовностью прыснули, подталкивая локотками ту чья, косынка веселела на Юриной пылкой груди.<br />...оглядев с подножки общую панораму, водитель КРАЗа спрыгнул и положительно заключил:<br />- Курская дуга!<br />Мои настороженно хохотнули, но скоро разгорелись кто во что горазд: мол, места – дохлей не бывает, надо было верхом ехать, пусть там крюк, ну сколько?, ну пусть верст четыреста - тря дня бы всего потеряли, так?, чего скаты не подспустили?, так кто знал-то!, да и на КРАЗе не пройдешь, забудь думать…<br />Водитель, щекастый плотный парень лет тридцати, волосы ежиком, азартно перескакивал глазами на ребят, с очевидной охотой вклиниваясь в общий ор, из которого все чаще прорывался его напористый басок, пока не одолел всех моих горлопанов:<br />- Давайте, значит, так. Я вот этот ваш станок дергаю до сухого, так? Сколько у него троса на лебедке? Ну, двести - нам за глаза. Там вы ставите вышку. Кто на 131-ом? Как тебя поведет, слушай, сразу стравливай воздух, а потом – тихонечко, не рви, нежненько так, чтоб колеса не зарывались... Да ты чего? Я ж тебя не учу, подсказываю просто.<br />Не веря себе, я смотрел, как его КРАЗ на приспущенных скатах обошел бензовоз, взял на прицеп буровой станок, они мягко миновали солончак, вспорхнула буровая вышка, ребята шустро потянули назад стекающий с блока трос. Из последних сил, как живой, задрожал ЗИЛ, вырываясь из вязкой глины.<br />...управились к ночи. В лагере, без привычных таежных костров, мигали лишь огоньки сигарет, молодежь женихалась у транзисторов, слышались хахоньки, дурным голосом вопил по «Маяку» Валерий Леонтьев. Мы с нежданным нашим спасителем откинулись на кошме в сторонке, в небе было колко от звезд, оглушающе пахла цветущая полынь. Я вытащил из портфеля все, что у меня было, - две бутылки, припрятанные специально для таких вот непредвиденных надобностей.<br />- Нет, слушай, - отвел он мой, прямо сказать, не оригинальный презент, - я вино не пью... Нет, вообще-то пил. Как все. Особенно, когда на плодбазе работал, до одного случая... А вот я тебе расскажу. У меня на автобазе дружок один был, на контейнеровозе работал. Ну знаешь, мусорные ящики возят в Москве, четыре – с одной стороны, четыре – с другой. Ну вот. Раз как-то мы с ним в гараже поддали, по немногу, в общем-то. Но я свою-то уже поставил, а у него еще одна ездка. Я его, стою, у ворот дожидаюсь, тут он выкатывается с поворота. А так вот, параллельно с ним – троллейбус. И вдруг, слушай, на моих глазах все четыре контейнера срываются... Ну, в общем, кто с этой стороны сидел в троллейбусе… в общем – восемь трупов. Понятно, сразу ГАИ, экспертиза, следствие. И вот установили, что он вообще-то ни при чем. Там, видишь, стопорный крюк есть, на котором все контейнеры держатся, так его на повороте и срезало. Шофер это предусмотреть не в силах, может, там каверна или элементарная усталость металла, так? Ну, на суде все разобрали путем. И так бы, слушай, ничего не было. А раз он выпивши, ему восьмерик и впаяли – по годку за каждого. Прихожу с суда домой, наливаю полстакана. Я ее туда, слушай, она назад! Ну, думаю переволновался, все такое. Утром – выходной – снова наливаю, обратно аналогичная картина. И вот с того самого дня, как отрезало! Ребята знают, не предлагают уже... А вот теперь в более общем посмотрим. Ну молодые – ладно!<br />Так и солидные вроде мужики, только набрались, начинается. Сопли-вопли. Тот слезы на кулак мотает, тот сам на кулак нарывается, третий вообще... И ведь что характерно, когда трезвые, у каждого, если присмотреться, чего-то там за пазухой шевелится, так? Хотя, промежду прочим, считают, что человеку от повседневности жизни отключка требуется. Может, тоже читал, - еще в каменном веке от мухоморов балдели, индейцы тоже листья жуют, так? А я опять не согласен! Вот я в одном КБ в Москве работал, в группе испытаний. Может, видел, нас по телеку часто показывали: снегоходы, болотоходы... Шнековое колесо? Так это и есть снегоход, мы его под Воркутой испытывали. Но это я не к тому, а к тому, что там мы все не об водке думали, а как бы чего-нибудь такое сотворить. Веришь – нет, дома с женой спишь, а в мозгу шестеренки крутятся – только дым идет!.. У меня, слушай, есть одна теория: каждому человеку от рождения отведен... ну, вроде, такой определенный объем пространства, так? и по жизни каждый его полностью заполняет. Вопрос – чем? Я думаю так: если тебе работать интересно, ну, в общем, ты понимаешь, значит, в этом твоем объеме для всякого говна места уже остается поменьше, так? Ну, а если этого нету, тогда, слушай, все равно — бабы, или там краснуха, или чего ты там нахапал с обратного хода. Вообще-то, ведь в каждом человеке есть и хорошее, и всякая пакость, так? И во мне, и в тебе есть, чего говорить. Я вот тебе про плодбазу упоминал. Я как с армии пришел, устроился в автобазу. Послали меня раз на плодбазу Директором – баба, деловая, я скажу! В общем, зацепила она меня, и понеслось. Берешь, окажем, грецкие орехи или персики, хурму, там... В магазин прикатили, накладные у зава подписали, а груз все в фургоне. Куда? Дает адрес Приезжаешь на дачу, там — дяди Васи, тети Маши! – ящики, мешки раскидали, мне полсотни на карман, чеши дальше. Утром на смену выходишь, ты уж занаряжен, не дай Бог, кто другой. «Это, - говорит, - Ваня, мои проблемы, чтобы тебя ко мне ставили!». Выходит, что и на автобазе головка повязана, так? Ну, кручусь дальше: шутишь – полсотни в день? Раз как-то приезжаю в магазин, а там одна тетка, битая такая, тоже из деловых, но чем-то, слушай, я ей глянулся, не знаю. «Ваня, - говорит, - послушайся моего совета, увольняйся - говорит, - быстренько, чтобы мухой! Нас ОБХСС копает, дымит все. Не ломай - говорит, - свою жизнь, дурачок!». Я мозгой пораскидывал, подумал-подумал - и в кадры. Шум, крик... В общем, со скандалом, но ушел. Через полгода узнаю: всем по десять-пятнадцать, а директрисе моей – вышка! Вот теперь и прибросим, чем я мог свой жизненный объем заполнить. Сынок подрастет, заглянет ненароком: «Папань, а чего это у тебя там?» А там – одна опухшая от левой водяры морда и тюремный бушлат, так?.. Я по темпераменту характера себя считаю сангвиник. Но если чего сам понял, не свернешь, хоть на канате тащи. После автобазы устроился в таксопарк. Поездил месяца три, нет, думаю, братцы, обратно и с вами не по пути: больно вы верткие тоже... Там такие, слушай, асы есть! Ты себе можешь вообразить, чтобы таксист за два года не одного пассажира с улицы не взял? Вот то-то!.. Деловые, ядрена вошь! Ты замечал, слушай, какие у них у всех характерные рожи? Независимо, валенок он или с верхним образованием. Я, бывало, иду по улице, думаю, чего их ловить-то? Вот же они идут! Вот этого можно спокойно брать, вот этого...<br />В лагере угомонились. Примолкли и мы, глядя в небо, где плыл Млечный Путь, действительно струясь, как пенная молочная река...<br />Проснулся я от шума мотора: урчал КРАЗ, подрагивая перед дальней полке дорогой. Я бросился к кабине:<br />- Ты что так подхватился? Постой, сейчас позавтракаем...<br />- Да я чайку холодненького хлебнул Мне еще пылить-пылить.<br />- Постой, как же так? - суетился я. - Сорвался, ни здравствуй, ни прощай! Мы с тобой и не познакомились даже.<br />Он протянул мне из кабины короткопалую лапу, осторожно стиснул руку, улыбнулся, блестя умытыми щеками:<br />- Иван Монахов? Еще встретимся, слушай. Ты поднимай свою орду-то: по холодку час за два идет.<br />Вслед за Иваном заторопились и мы. Трогаясь, победно гуднул головной ЗИЛ, весело отозвались буровые станки, бензовоз, водовозки. Я пропустил вперед колонну и оглянулся: степь, растоптанная скатами наших машин, валялась, как женщина, которой завоеватели натешились и уже ненужную бросили наземь.<br /><br />...и не заметил, сколько лет отстегали пыльные кызылкумские бури, тугие ветра Монголии. Мимо вагонного окна вновь тянулись родные сибирские болота, проскакивали оставленные на развод семенные сосны, тоскуя в одиночку на проплешинах изреженной леспромхозами тайги. Пора отпусков миновала, и фирменный серовский поезд «Северный Урал» катил на запад налегке — некому чай разносить. В Верхотурье проводница подсадила первого попутчика. В экономном куппейном полусвете он аккуратно застелил верхнюю полку, переоделся по-дорожному, влез в тапки. Я тоже поднялся, прибираясь ко сну. Тепловоз поднапрягся, втягивая состав на хребтину Урала, света заметно прибыло. Мой попутчик сидел напротив, основательно опираясь руками на лавку, хитровато поблескивая серыми с зеленцою глазами.<br />- Ну вот, - весело сказал он, - я ж говорил, еще встретимся! <br />Я вгляделся, постепенно узнавая:<br />- Иван? Монахов! <br />- Точно, слушай!<br />Мы оба обрадовались старому знакомству, пошли расспросы: кто где, кто куда? Иван возвращался с вахты – тянул связь вдоль газопровода. Он по-прежнему шоферил и за восемь минувших лет прокатал Западную Сибирь аж от самого Уренгоя. Кочевая жизнь все еще ему нравилась, жена покорилась и не бунтовала, тем более, что вахтовый метод, основанный на регулярном распорядке, даже способствовал оживлению личной жизни, потому как в ночных делах нет ничего хуже стылой, слушай, привычки друг к другу, не касаясь материальной стороны, которая тоже не маловажна, так? Кроме того, работа бригаде – вещь артельная, хочешь не хочешь, всегда надо кого-нибудь подменить, так что у него теперь нет проблем: траншеекопатели «Комацу» там или «Интер», не говоря уж о ГТТ, бульдозере, тракторе – это, слушай, семечки!<br />Проснулись мы уже в Пермской области, где-то между Лисьвой и Сылвой, за окнами тянулись поникшие леса, небо лежало на мокрых пашнях, не в силах оторваться от земли. Природа говорила Платоновскими вещими словами: «Начальный, молчаливый сентябрь стоял в прохладном пустопорожнем поле, где не было теперь никакого промысла».<br />Промысел все же кое-какой был: в Комарихинском наше общежитие пополнилось хрупкой дамой с неподъемным баулом. Мы обустроили ее на нижней и вышли покурить, давая попутчице время обжиться. Когда мы вернулись, Елизавета Аристарховна, несколько заплутавшаяся, по-моему, между сорока и шестьюдесятью, в черных шерстяных рейтузах и рискованной кофточке сидела босиком в позе «лотос» с вязаньем в руках. Иван посмотрел на нее с изумлением.<br />- Ну так, как же, Ваня? – спросил я, продолжая очень волновавший меня разговор о способах повышения проходимости автотранспорта в антидорожных условиях Западно-Сибирского промышленного комплекса.<br />- Гляди, - резво начал он, - значит, как говорили, база 131-го, так? Под передние колеса крепишь лыжу от аэросаней... ну да, от «Бурана». Значит, дальше. На задние натягивается любая лента, а для рулежки, слушай, наваривается уголок. Уголок идет 5-го профиля: снег до 50-и сантиметров, заболоченный грунт или болото, допустим, - вдет только так! Дальше, Вы колеса арочного типа пробовали? Вот ты подскажи механику своему. Теперь. Ты про «тяни-толкай» знаешь?.. Нет, это, слушай, вчерашний день. Значит так: разданка 131-го. База – полуприцеп. Устанавливаешь там гидромотор с «Комацу»... <br />- Иван! - неодобрительно прервала его Елизавета Аристарховна. - Вы почему это так легко посторонним людям раскидываете свои идеи? <br />Я оторвался от блокнота, Иван оторопел:<br />- Не понял...<br />- Я говорю, - настойчиво повторила Елизавета Аристарховна, - что, чем так вот раздариваться, вы бы подали рацпредложение. За рацпредложение, если вы не знаете, полагается вознаграждение в 15-25 рублей, - она победно взглянула на меня, уличила-таки. – Интересный народ!<br />- Да на кой мне? - с жаром возразил Иван. - Мы чего, рацухи что ли на колеса намотаем? Вот вы лично знаете, кому они нужны?.. Кому? А главному инженеру! У него на них план. Прибежит, слушай весь в мыле, ребята, мол, мне до годового плана трех рацух не хватает...<br />- Что вы такое несете. Просто слушать невозможно...<br />- А чего, не так? Он ими отчитается и – в стол. А у нас на трассе они давно уж внедрились. Ну, слушай дальше. Вот, рисую тебе; соединение с управляемым прицепом, понял? Да, еще учти. Все на широкопрофильной резине шестого-седьмого типа, это обязательно...<br />Иван сыпал марками машин, названиями узлов и деталей, техническими характеристиками двигателей – с противоположной полки доносился кастаньетный стук вязальных спиц. Наконец он выдохся.<br />- Вы тут говорите, - подхватила палочку Елизавета Аристарховна, - а весь вопрос в том, что дороги ужасные. Я маму решила навестить, так зареклась: всего семьдесят километров от станции – так сутки добиралась, вы можете себе представить?<br />- А кто виноват? - заострил вопрос Иван.<br />- Как кто? Дорстрой, конечно! Работать все совершенно разучились, такой стал народ...<br />- А я вам обратно возражу! У вас в районе колхозов десять-пятнадцать наберется, так? Леспромхозы, мелиораторы, еще кто-нибудь тоже крутится – это наверняка! Камень - вон он, из окна видать. Значит, что? Председатели собираются вместе, прибросили, скинулись. Дальше. Заключаем договора с той же мелиорацией, с геологам, с леспромхозом – ваша техника, наши деньги. Материалы? С дорстроя! Это пусть райисполком дергается, так? Райком небесах подключим тоже. Дальше. Составляем график: в какие месяца у них «окна» - технику на трассу! Можно еще и по-государственному: работаешь в районе, землей пользуешься, дороги мордуешь, будь добр, приложи руки...<br />- Уши вянут! - отрезала Елизавета Аристарховна.<br />- Отнюдь нет! Всем польза... <br />Мы вышли в тамбур покурить.<br />- Ну дает, слушай. - констатировал Иван. - Заколебала меня своей простотой!<br />В купе стоял дремучий лесной дух: Елизавета Аристарховна смешивала в чашке успокаивающий гомеопатический коктейль из чекушек с целебными травками. Травки ее, однако, не укротили:<br />- Вы, Ваня, недопонимаете всего, потому и спорите. Я по образованию сама была дорожник, уж как-нибудь знаю почему и что. Дали вам участок? Отвечайте за свой участок! Кому нужно, за вас сами подумают. Интересный народ! Приезжаешь проверять отчетность, черт ногу сломит. А тоже туда же, в государственный масштаб лезут...<br />- Вы, извиняюсь, веник можете сломать? – решительно пресек ее Иван.<br />- Господи! Да причем здесь веник? Какое отношение имеет веник? <br />- А такое! Вот у нас на трассе три «Комацу», всякая еще техника. Приезжает начальство. Так и так, объединение план заваливает, квартал они, видишь ли, не выполняют. Ну? А вот мы там у себя решили: разбиваем вас на три самостоятельных участка, каждому твердое задание – вперед! Соревнуйтесь, вроде того. Ладно. Раскинули нас по трассе, чтобы, значит, в три раза быстрее. Итог? Два участка стоят.<br />- Как это стоят? - возмутилась Елизавета Аристарховна. <br />- А так. Молча!<br />- И при чем же здесь ваш веник?<br />- А при том, что каждый прутик по отдельности вы сломать можете. От просто, так? А веник? Попробуйте-ка! У нас бригада была, как бронированный кулак: свой план тянули и чужой прихватывали. Теперь. У одних «Комацу» полетел, две недели в Москве запчасти ищут. У других, слушай, коробка полетела – перебирают. А мы с ними соревнуемся, ядрена вошь. Извиняюсь, конечно...<br />- Ошибки могут быть. – согласилась Елизавета Аристарховна. – Только зачем сразу обобщать-то? Извольте – веник! Что за привычка, честное слово...<br />- Вы как лично премируетесь? - поставил Иван вопрос ребром.<br />- Причем тут, как я премируюсь? Ну, поквартально, и что?<br />- А вот и то! Они – тоже поквартально. Теперь давайте прибросим. Первый квартал – зима – самая работа. У них – премия, так? Второй. Тут, правда, распутица. Но у них с первого загашничек есть. Во-вторых, май и июнь – уже посуше. Маленькая, но премия обратно будет, дальше. Июль, август, сентябрь – тут только успевай вертеться: третий квартал без премии не бывает. Теперь четвертый. Дождь со снегом, снег с дождем, если декабрь подморозит – считай, повезло. Значит, кровь из носу, а нужно, чтоб в третьем сделать хо-о-роший загашник. Вывод? А то, что они уже автоматом переживают не за суть дела, а за свои квартальные показатели, так? Я это не в осуд; они – такие же все люди. Но поломать это надо, а? Надо, чтоб они с нами обнялись, слушай, как папа-мама с детками...<br />- Детки! – ядовито подковырнула Елизавета Аристарховна.<br />- Интересно вы рассуждаете, честное слово! Сейчас свои-то дети мать ни во что не ставит.<br />- Правильно! А почему? <br />- Умные слишком стали!<br />- А я вам обратно возражу. Вот мы в семье все при деде росли, у него дом-пятистенка был под Люберцами. Садимся, скажем, обедать, столешница – во всю избу. Дед сел, мы, внучата, рядышком, дальше - сыновья с невестками. Сидим. Баушка миску обеленную ставит. Дед свою персональную ложку вынул, по миске – стук! – все жижу хлебают. До гущи добрались, дед всех оглядел, снова – стук! Только ты кусок мясца зацепил, он тебе в лобошник: не лезь! Гущу прибрали, дед ножом мясо разобрал: это – внучаткам, это – старшим, на здоровье!<br />- Интересные вы методы, Ваня, предлагаете, честное слово!<br />- Так ведь за дело! Не жадничай, не тяни на себя... Или вот, скажем, суббота. Баня еще только топится, а у тебя уж задница чешется. Садится дед на лавку, а над ним на гвозде – вожжи, слушай. Садится, значит: «Ну-ка, внучок, иди сюда!». Идешь – куда денешься. «Так, - говорит, - Ванечка. В эту неделю у тебя были три провинности, такая, такая, и такая. Давай, брат, ответ держать». Приголубит тебя, другой уж очереди дожидается, порточки спускает. С нами разберется, теперь, говорит, вы – сыновья и невестки разбирайтесь. В деревне уж знают, смеются: «Ну, обратно у Монаховых отпущение грехов!». Грехи отпустил, нас в баньку. Нас попарит, сам попарится, дальше баушка с внучками, потом сыновья с невестками. Ужинать садимся, самовар фырчит, все аж светятся, мы возле деда, как ласточата, «Ну, - говорит, - дети-внучатки, с наступающим вас воскресеньем, давайте жить».<br />Елизавета Аристарховна притуманилась. Да и я, грешный: такая во всем тепе сладость и истома – рядом жена, словно в росу окунулась, косу развела по плечам, и плывет, плывет над столешницей снежный запах антоновки...<br />- ...всякую работу умел. Печь кому сложить – все к деду. Русскую, голандку, центральную или угловую, плиту – ему без разницы, Как корзины плел! Плотник, столяр, бондарь был замечательный. «Ваня, - говорит, - учись, пока я жив». Я чего тогда понимал? Гляжу - досочки в паз вставил, обручок бросил, другой бросил, раз! – а она уж целенькая стоит. Готово! Часы возьмется чинить, пальцы, как сардельки, слушай, а все у него складно так получалось. Там детальку-то эту не разглядишь, а он ее вставил, пружинку накинул, завод завел – пошли!.. Умер ста шестнадцати лет. Похоронные доски в сарае самолично все выстругал, высушил. «Это, - говорит, - детки, чтоб вам меня легче на погост нести». Положили в колоду, смерили длину, так, веришь - нет, ровно два метра тридцать сантиметров вышло. Люди даже удивлялись. В последний день пришел из сарая, чего он там мастерил, не знаю, сел на лавку. «Мать, - говорит, - посижу-ка я чуток». Она к ному – «Посиди, посиди...», - а он уж отошел. Баушка подождала денечек-другой, и за ним следом. Ей, правда, сто пять было... Я деда очень даже теперь понимаю! Сынок мой вот в третий ходит, а я его с собой на вахту вожу. А чего? У нас там теперь балки нормальные, телевизор показывает, столовая тоже – все путем. Летом на одну смену в лагерь это, я считаю, после школы не вредно. Обязательно даже. А после ко мне. Я под машиной вожусь, ключ, говорю, на двадцать два – он сейчас подает. Весь уже инструмент, слушай, знает. Гайки крутит, я не мешаюсь. Потом сам до нормы подтяну. Пальцы пообивает – пусть! Машины, которые на полегче, уже водит потихоньку. Переключение скоростей, скажем, газ, тормоз – все освоил. Я, понятно, страхую, но суть вопроса в чем? А в том, что он уже видит и привыкает, что работа, слушай, самое нормальное для человека существование. Еще вот важно. Дашь ему чего помогать, ну, понятное дело, ребенок! Ему надоест: «Папань, я устал». «Отдохни, сынок. Отдохни, но доделай». А вы как думали? Быстрей доделаем, быстрей на рыбалку, скажем, или в лес по грибы. Говорят, работа дураков любит. А она - то как раз хуже всего дураков-то и не обожает. Потому, где умный семь раз обернется, с дурака семь потов сойдет… Ну чего, почаевничаем что ли?<br />Иван ушел к проводнице, скоренько спроворил чай. Елизавета Аристарховна вынула из сумочки кулечек и сыпанула по стаканам сушеной мяты. И еще по ложечке влила дремучего своего лесного настоя. Лицо ее как-то помягчало, будто расслабились и отпустили наконец поджатые лицевые мускулы. И в позе ее ничего уже не было от знаменитой индийской асаны – сидела, просто поджав ноги, вполне деревенская баба с простым и добрым лицом.<br />...прощались ранним утром на перроне Ярославского вокзала. Я вглядывался, сожалея, что разводит нас судьба, тщась попрочнее заложить простодушное его лицо, толстые щеки, волосы ежиком, чуть тронутые первой сединою.<br />- Ну чего, давай прощаться? – он стиснул, осторожничая, мою руку. – Еще встретимся, слушай!<br />Дай-то Бог, Ваня. <br />Дай-то Бог.<br /><br />...сплавлялись в то лето на плоту по Тобышу с Тиммана. До помеченной на карте Никодимовой избы оставалось, по моим подсчетам, излуки три, но мы обкручивали уже десятый песок (так здесь по прибрежным отмелям считают расстояние), а берега были по-прежнему пусты. Топографическая карта, изданная еще в 1942 году, была неточна, да и изба-то вполне могла давно рассыпаться коричневой теплой трухою, но все равно было обидно: мы устали, надергались, наупирались шестами, хотелось скорее доплыть до Усть-Цильмы, взять каюты в первом классе, принять душ, а тут даже ближайшего ориентира нет на месте. На двенадцатом песке, однако, пристали: дед с бабкой выводили на берег бредень. Это было непонятно, нереально даже. Мы знали, что людей по Тобышу нет до самого, еще очень далекого, устья. Поздоровались. Назвались, кто такие и куда. Я спросил, не знает ли дедушка, где Никодимова изба. Дед в облипшем исподнем, перетряхивал золотых подъязков, весело засмеялся:<br />- Дык, как, милай, не знать. Три песка ишшо до избы-то. А я и есть сам Никодим. <br />Я показал карту.<br />- Дык, што ты, милай, ет у тебя друга моя избенка-то. А нонче я как раз в третьей обитаю. Я, вишь ты, втору-то акурат посля войны рубил, с Матреной Лаврентьевной и ставили.<br />- Как же после? - удивился я, - когда у меня карта 42 года?<br />- Дык, я те чо толкую-то? Я ж ет вам ишшо про тую войну-то, с германцем которая. Я как с ей возвернулся, и не погулял ни сколь: сей же час Матрену в лодку, прошшайте, баю, цилемы, а тока я посля энтих германских шрапнелев да газов ихних в тайгу, однако, пошел жити. В бога молиться прекратил. Нету, говорю, бога-то вашего. Один тама, ядри его, ероплан, а с его бонбы на нас дураков кидают. Чуть меня не побили, право слово. Вот с того денечку с бабушкой на Тобышу и остепенилися.<br />- Как же так, дедушка, - растерянно спрашивал я, - так столько лет одни совсем и прожили? И детей нет?<br />- Зачем? - засмеялся Никодим. - Детки в Усть-Цильме с людями живут, как ет положено быть. Когда ни-то приплывут, мучки там, сольцы, ли чо. Ет мы с Матреной долгонько подымались, все на гребях, рученьки-то намоташь - свету не видать. А нонче-то чо не подняться, на "Ветерку"-то? <br />Никодим ласково щурился на солнышко, ладно рядком стояли на теплом песочке длинные его ступни, промеж них прыгала трясогуска, склевывая оводов, парил серый Матренин сарафан, на крыльях бредня вспыхивали засыпающие подъязки, предсмертно зевали щуки.<br />Ночевали мы в Никодимовой третьей избе. Матрена Лаврентьевна старого обряда, как и сам, видно, не соблюдала, кормила нас из своей посуды, спать постелила в доме. Моя сотрудница, очаровательный московский Гаврошик, укатанная до изнеможения нашей бесконечной войной с мелями и перекатами, обессилено привалилась к стене: лицо ее, обожженное зноем и репудином, иссеченное ветром и дождями, запрокинулось, на шее пульсировала слабая голубая жилка. Матрена Лаврентьевна, подперев щеку рукою, глубоко передохнула и спросила жалостливо:<br />- Гляжу я на тебя и не пойму, мужик ты, ай баба? <br />Гаврошик откликнулась так же жалостливо, не размыкая глаз?<br />- Баба, я, баба...<br />В Усть-Цильму мы добрались в сентябре, перекидав с измочаленного плота наш нехитрый отрядный скарб на попутный плашкоут. В гостинице я обнаружил, что нет бумажника, видимо, обронил на берегу, когда расплачивался с рыбаками: все отрядные деньги, каюты первого класса, обеды в ресторане, корабельный душ. Мы с Гаврошиком перерыли весь песок на берегу, ничего, конечно, не нашли, и до ближайшего парохода оставался один день. Денег не было даже на телеграмму. Решили, скорее всего, от отчаянья, заглянуть на всякий случай в милицию. Нас принял капитан с характерным цилемским лицом: седой ежик, крутые, резкие морщины на плоском лице, красная шея, холодные, как осенняя голубень, глаза. Я объяснил, кто мы и зачем. Капитан выдвинул ящик стола, что-то там поглядел, задвинул (у меня упало сердце) и стал строго спрашивать имя, фамилию, год рождения, организацию, куда, откуда и т.д. Спрашивал недобро, глядел пронзительно, как будто это я украл свой бумажник. Откинулся, выдвинул ящик, вынул толстый коричневый бумажник: <br />- Твой? <br />Я кивнул. <br />- Сколь? <br />Я не понял. <br />- Денег сколь? <br />Я ответил.<br />- Забирай. До копеечки! Чего спасибо. Это ты не мне - спасибо. Это ты Параскеву Ферапонтовну Голеву благодари. Где? Береговая, 5. Запомнил? Да, Голева. Ладно, ладно, иди себе, ее будешь благодарить, - и, когда мы уже в дверях, как бы пересилил себя: - Погоди-ка, слышь. Как там, на Тобышу-то?<br />Никодим-то мой? А матушка? Неводят, значит. Ну, тогда ладно, тогда хорошо. Ну, иди, иди. Да чо, в Цильме чо, не люди? Тоже люди, поди.<br />Девочки в Усть-Цилемском универмаге уверили, что самый лучший подарок для пожилой женщины – шесть метров ситцу на сарафан. Сами выбрал расцветку, завернули, перевязали лентой.<br />Отыскивая Береговую, 5, мы с Гаврошиком и вправду очутились на берегу Печоры. Улицы никакой не было, а по берегу к реке выходили огороды. Но и с той, послеогородной стороны Береговой тоже не было. Растерянно оглядываясь, мы увидели приближавшегося к нам высокого старика в долгополом драповом пальто: черная шляпа, трость, белые перчатки, пенсне со шнурком. Мы с Гаврошиком одеты были одинаково: черные, прожженные у костра телогрейки, геологические костюмы хб/бу (хлопчато-бумажные, бывшие в употреблении), резиновые бродни с ботфортами. У Гаврошика была еще кирзовая полевая сумка. Я вежливо спросил, не скажет ли он, как найти Береговую улицу. Он протянул мне руку, не снимая нитяной перчатки:<br />- Доктор Гюнц! - и, вскинув трость в сторону одиноко стоявшего на взгорке, украшенного резьбою, дома, пояснил. - Это моя больница, где я и проживаю. Я вас провожу, у меня моцион.<br />Я объяснил, кто мы и зачем нам Береговая, 5. Поинтересовался, давно ли практикует здесь Алексей Генрихович.<br />- С тридцать восьмого, мальчик. А в качестве главного врача - с пятьдесят четвертого. Так сколько же мне лет, спрашивается в задачке?<br />- Шестьдесят пять! - оказал я, прикинув, сколько утекло печорской воды с пятьдесят четвертого, а тем более с тридцать восьмого.<br />- Ах ты, бусурман! - рассмеялся он. И гордо: - Семьдесят восьмой!<br />Я тоже рассмеялся: он мне очень понравился. Мы вышли на Береговую, 5, доктор Гюнц грохнут тростью в переплет рамы, стекла гневно загудели, дверь отскочила, на порог высунулся мужик в распущенной рубахе, заулыбался радостно, склоняясь чуть ли не в поясном поклоне.<br />- Где мать, Алексей? - строго спросил доктор.<br />- К тетке Анастасии поплыла, Алексей Генрихович, в Щелья-юр, однако.<br />- Отдай ему, мальчик, это - сын.<br />- Передам, как же, - говорил мужик, широко улыбаясь доктору, - и вам значит, до свиданьица. Скажу, скажу матушке.<br />Мы шли, чинно беседуя, по центральной цилемской улице, являя собой довольно комическое, я полагаю, зрелище: два оборванца под столь импозантным конвоем. Доктор Гюнц сетовал, что мамочка его нескольку нездорова, и он поэтому не может должным образом принять нас в доме. У больничного сада с оголенными нежными березами стали прощаться.<br />- А, друзья мои! – вдруг пылко воскликнул доктор. - Я думаю, мы ведь ее не очень, в сущности, обеспокоим? Прошу! Нет, нет, я вас не отпускаю. Посидим, послушаем музыку!<br />Из больничного палисада сладко тянуло березовым осенним дымом: две женщины в телогрейках сгребали в жертвенные кучи опальную приполярную листву. Проходя, доктор слегка приласкал одну из них тростью:<br />- Ну как, бабоньки?<br />- А распрекрасно, Алексей Генрихович! - сахарно засмеялась она, распрямляясь, и смех ее засверкал в прозрачном сентябрьском воздухе. Я был очарован. В дверях на меня набросилась свора собачек, как-то, я бы сказал, демонстративно прихватывая зубами ноги. Алексей Генрихович гудел что-то успокаивающее, Гаврошик пряталась за моей спиной. Наконец мы прошли. Налево в кухоньке сидела пепельноволосая старушка, заправляя новые фитили в керосинку. Нас представили, и мы удалились направо – в кабинет: две стены стеллажей с книгами, старый кожаный диван, круглый стол с красной плюшевой скатертью, приставной столик с радиолой, гора пластинок. Напротив дивана, косо отодвинутое от стены (сырость?), стояло новенькое с иголочки малогабаритное пианино. Чинно расселись, мы на диван, Алексей Генрихович напротив.<br />- Ну-с, друзья мои, что бы вы хотели?<br />Что бы я хотел? О, дорогой мой доктор! Я попросил поставить «Грезы любви». Бесхитростная мелодия Ференца Листа прозвучала тоской и надеждой: музыка прибывала, заливая крашеный пол, истертый красный плюш, беззащитную шею со слабо пульсирующей жилкой. Тихо вошла мамочка и положила перед нами большое красное яблоко на голубом блюдце. Запретный плод!<br />- А что, мальчик, - спросил Алексей Генрихович, - как тебе Скрябин?<br />- Я плохо его понимаю, - ответил я, с трудом выплывая.<br />- О, в твои годы я не принял его вовсе. В те времена, помнится, мы с Сережей Рахманиновым ездили в Институт благородных девиц. На лихаче. Все было просто, легко, снежно... Что? Нет, он вовсе, уверяю вас, не был таким педантом, каким его нынче изображают. Тогда эти скрябинские диссонансы нас раздражали, этот, понимаете ли, эпатаж... Но несколько позже... Помнится, была белая ночь, я впервые страдал, да-да, девочка, и этот дряхлый пень когда-то впервые страдал, словом, оказалось, что все это выразил Скрябин. Представьте, я стал его играть, даже исполнять в концертах! Что? Видишь ли, мальчик, мы, как бы это сказать... Я тоже был пианистом, и мы, понимаете ли, немного соперничали с Сережей. Но я страстно увлекся медициной, и вот Гиппократ одолел Полигимнию... Да, пальцы, пальцы... Все же позвольте сыграть вам тот скрябинский этюд.<br />Доктор Гюнц играл Скрябина трудно гнущимися пальцами, на диван бесшумно вспрыгивали большеглазые собачки, опасно алело яблоко, сияли глаза Гаврошика, возникала в дверях пепельноволосая, почти нематериальная мамочка в кружевном воротничке – музыка стягивала разорванное время, смыкая его в звучащее радужное кольцо. Доктор встал, разминая руки, пересел к столу, совиные веки упали на минуту, затем он проснулся и зорко прищурился. Мы заговорили о медицине. Алексей Генрихович – хирург, терапевт, акушер, - посмеиваясь, вспоминал свою молодость – дни в клинике академика Павлова. Я к слову вспомнил мамин рассказ о знаменитой лекции Павлова в Ленинграде ни курсах усовершенствования врачей, как они, волнуясь, ожидали в вестибюле гениального старика, как в полной благоговейной тишине ученики провели его под руки вверх по лестнице в лекционный зал.<br />- Да, да! - оживился Алексей Генрихович. - Совершенно, знаете ли, верно. Ивана Петровича действительно вели под руки...<br />Мамочка внесла чай. Я взял с книжной полки альбом болгарской живописи в глянцевой суперобложке: «Дорогому учителю за бесценные советы, с глубокой и искренней любовно. Милица Баженова».<br />- Милочка навещала нас здесь, - просто объяснил Алексей Генрихович. - Она, понимаете ли, увлекается старинным народным творчеством. В аспекте, так сказать, общности славян. А здесь, как вы конечно знаете, цилемы, незамутненная Русь, XVI век. Парадный цилемский сарафан видели? Наборный, понимаете ли, в двенадцать метров: парча, бархат, шелк...<br />Доктор заметно устал. Совиные веки падали все чаще. Мы стали прощаться. Я поцеловал хозяйке дома руку – бесплотную, чуть отдававшую керосином. Алексей Генрихович вышел проводить нас на крыльцо.<br />- Заходите, мальчик, - попросил он. - Завтра же непременно заходите. <br />- Алексей Генрихович, у нас утром пароход.<br />- А вдруг, понимаете ли, задержится? Это здесь бывает. Я буду вас ждать. Весь день.<br />Мы шли с Гаврошиком на скатывающееся к северу солнце по чисто выметенной березовой аллее.<br />- Мальчик! - я оглянулся: он стоял с тростью на пылающем крыльце. - Ты! водку-то пьешь?<br />- Пью! - закричал я в восторге. - А вы?<br />- Нет! - он задорно отсалютовал тростью. - Я - больше шампанское!<br /><br />... рассказывая всем друзьям и знакомым. Много лет спустя на Суматре черной индонезийской ночью гидропроектовец Саня Юдкевич пересказал эту историю своему сотруднику, бывшему командиру торпедного катера, прошедшему гестапо и фашистские концлагеря. Саня отвлекал его от боли страшного почечного приступа.<br />- Дядя Леша, - слабо отозвался тот, - скончался три года назад в Усть-Цильме.<br />Утром Саня отвез его к единственному в округе практиковавшему врачу из ФРГ. Врач попросил больного раздеться. Саня с помощью миловидной сестры стянул гавайку с исполосованной командирской спины.<br />- Боже мой! - в ужасе вскрикнул врач. - Кто это сделал? - Это сделали ваши соотечественники, - ответил на прекрасном немецком племянник усть-цилемского доктора Алексея Генриховича Гюнца.<br />Время, разорванное враждою, злобой и предательством, истерзанное осколками и чумою Освенцимов, снова стянулось в кольцо. Через материки и годы.<br /><br />4<br />Мы шли с Отцом грудь в грудь, как призовые лошади. Прорабы-геологи. Геологи. Еще через год - старшие геологи. Через три года Отец засбоил. Не то чтобы он заскучал, но некоторая неопределенность результатов наших геолого-съемочных работ вошла в противоречие с его основательным характером.<br />Главный начальник, проницательно отметив скептические отцовы глаза во время наших производственно-научных дискуссий, ввел его в должность начальника партии. И столь же проницательно, используя еще нерастраченный Отцом административный пыл, повесил на него строительство новой базы экспедиции на черте Полярного Круга в поселке Лабытнанги – «Семь лиственниц» по-мансийски, левый берег Оби, коэффициент к зарплате – 1,8. Через год здесь выросли добротные склады, дымила кочегарка, а между конторой и общежитием сновала трехлетняя Отцова дочь в накомарнике, отмахиваясь от комаров и мошки березовой веткой. Естественно, одновременно с этим велась и съемка, геологи сплавлялись по быстрым уральским речкам буровые станки в тундре, трудолюбиво рокоча, разгоняли прожекторами опалесцирующий свет северного сияния. Поверьте, все это было вовсе не просто, ибо, как свидетельствует Саня Юдкевич, автор «Заполярного танго»:<br /><br />И день у нас полгода, <br />и ночь у нас полгода,<br />то страшные морозы, то дождик, то буран. <br />Полярная природа<br />и мерзлая порода,<br />и в общем Лабытнанги, конечно, не фонтан!<br /><br />Кстати, об экспедиционных базах. Теперь уже давнее время назад в Тюмени слушалось уголовное дело молодого начальника геологической партии Главтюменьгеологии – были вскрыты крупные хищения при всякого рода нарушениях финансовой дисциплины, и сам начальник осужден на семь лет. В отличие от Отца, этот молодой человек строил базу на Ямале, куда поезда пока что не ходят, а каботажные перевозки осуществляются в краткий период навигации исключительно по срочным фрахтам газовиков. Тем не менее, молодой начальник четко реализовал свой нерастраченный еще административный пыл, энергично применившись к существующей на Ямале обстановке. Соответствующие органы, установив размеры хищений, вознамерились было вернуть хотя бы часть денежных средств, описав личное имущество подсудимого. Подсудимый, однако, золото и брильянты в банках из-под леденцов не припрятал, дачными хоромами не владел и даже сколько-нибудь достойного вклада на сберегательной книжке у него еще не было. Хищения, как говорится, конечно, имели место, но воплощенные в балки и брус, горбыль и половую доску, оконные рамы, бетон и арматуру. Из всего этого, собственно, и была выстроена база на далеком полуострове Ямал в зоне многолетней мерзлоты, изучением которой весьма плодотворно и успешно занимался начальник партии, многообещающий ученый и, кстати, уже кандидат геолого-минералогических наук. При базе была сооружена также вполне современная мерзлотная лаборатория, так что собственный интерес, как видите, у него был.<br />Юные его коллеги, выходя из здания суда, горячо, полагаю, толковали друг другу: «Да ну ее к чертовой матери, такую должность за лишнюю десятку к зарплате! Мы уж лучше поизучаем нашу вечную мерзлоту в качестве геологов...»<br />Да, в качестве геолога можно прожить не в пример спокойнее. Ибо начальник геологической партии, отвечая за безусловное выполнение геологического задания и абсолютно безопасное ведение работ, должен был еще и обеспечить материально-технические условия... Одеть, обуть и накормить людей, снабдить машины и станки необходимыми запчастями, наладить бесперебойную работу катеров и моторных лодок, завезти керосин для вертолетов и оборудовать для них заправку; он должен владеть тонким искусством ладить со всеми и каждым, в частности, уметь нравиться женщинам и мужчинам, и, наконец, принимать серьезные дозы алкоголя, не слишком хмелея.<br />В начале шестидесятых мне, скажем, потребовалось осуществить простое мероприятие: вытащить из Печоры катер марки БМК, погрузить его на железнодорожную платформу и перевезти за шестьсот километров на отстроенную Отцом базу. Как сейчас помню: трое суток бегаю по начальникам, трясу лимитированной книжкой, отрываю людей от дела, звоню в отчаяньи на базу, мне дают «явку» - Начальник Мебельной Фабрики!<br />- Здравствуйте! Я к вам с огромной просьбой от Ян Яныча.<br />- Какого Ян Яныча?<br />- Из Приуральской экспедиции. <br />- Ну?<br />Лопочу заполошно: катер-де, трое суток, бога молить и т.д.<br />- Не могу! Ты понимаешь, что конец навигации, или как? Что?.. Ну, ладно, черт с тобой, договаривайся с крановщиком на после работы... Чего писать! Скажешь, Становой разрешил. Бывай, бывай.<br />Так! Теперь надо трайлер, довезти катер до железной дороги <br />- Здравствуйте! Не выручите трайлером? Мне Становой - (о, святая ложь!) - сказал, что вы можете помочь. Кран он дает.<br />- Ну, ладно, черт с тобой. Найдешь Семенова, договаривайся на обед. Сделает – сделает, его дело... Чего писать! Скажи, Галкин в курсе.<br />Значит так! Если соединить «после работы» крановщика с «обедом» Семенова, да платформу Климачева с катанкой Мухлынина, то…<br /><br />Ниже следуют типовые ситуации и характерные диалоги.<br /><br />...пробиваешь вездеход ГАЗ-71 для производства геофизических работ. Всем уже осточертел и в объединении, и в главке. Прилетает Дамочка с аэровизуального облета территории, уши топориком, глаза горят: на Лямине в болоте скучает чей-то «газон», сторожа нет. Утром с МИ-8 выбрасываешь десант. Задание – снять двигатель, коробку передач, звездочки, траки не брать! Коробку и звездочки – в салон, «двигун» - на подвеску. Быстро, пока горячо, вымаливаешь у сейсмиков списанный ГАЗ-71 в обмен на списанный УАЗик. Через неделю твои геофизики выкатываются на профиль. Еще через месяц, подливая в эмалированную кружку своему злейшему другу, механику леспромхоза, горестно слушаешь, как какие-то пираты разграбили на Лямине вездеход.<br />- Ну, что за народ? - делаешь «козью» морду. - Ну, на пять минут ничего нельзя положить!..<br /><br />...или в районе перебои с ГСМ, а у тебя стоят три станка УРБ-2-А (передвижная установка роторного бурения), конец третьего квартала, стрежень полевого сезона.<br />- Катюш, приветик, ты как насчет сегодня? Ну как чего? Посидим, потанцуем! В восемь, так в восемь, о чем разговор! Лапуня, ну ни минутки не было, месяц, как из пустыни не вылезал. Ну что, договорились? Да, кстати, ты мне тонны две семьдесят шестого не подкинешь?<br />- Вот вы всегда так. Я вам – только когда бензин...<br />- Катерина! Да при чем здесь бензин?! С такими глазами ты можешь хоть мороженым торговать.<br />Уходишь, гарцуя, до восьми. Две тонны – в клюве.<br />...или временно прекратили полеты все вертолеты Н-ского авиаотряда отсутствием авиамасла.<br />- Валера? Как жизнь? Да тоже ничего Ну, когда соберемся? Лады, давай во вторник. Слушай, я тебе уже приготовил, чего договаривались. Да брось ты! Ну, до вторника. Да, кстати, ты мне пару банок масла не подбросишь? У меня, понимаешь, с Н-цами договор, а у них масло кончилось... Да... Ну добро, я тогда механика своего подошлю.<br />Спецрейс АН-2, восемьсот верст на север. Все стоят, ты летаешь. <br />Если вам скажут, что лайнер отечественной геологии парит на крыльях геологических озарений и романтического энтузиазма, что его направляют и ведут по министерскому компасу суровые штурманы трестов и производственных объединений, что его поддерживают в гордом полете мощные струи Госснаба, не верьте. Имейте в виду: отечественная геология движется благодаря безвестным начальникам геологических партий.<br /><br />…бурили на западе Алжирской Сахары, департамент Бишар. Бурение осуществляла некая частнособственническая компания. Государственную геологическую службу представляли Альбер Винас (Марсель, Франция) и Отец (Советский Союз). Станок в очередной раз уныло простаивал из-за ерундовой поломки. Руководящие деятели той компании лениво предавались... Не знаю, чем уж он там лениво предавались, знаю, что Отец мотанул на «лендровере» через всю Сахару на восток, где в ту же пору что-то изыскивали наши ребята, пообнимался, - и через день бурение возобновилось.<br /><br />- Мосье Кулагин, - полюбопытствовал Альбер Винас Марсель, Франция, — я не вполне понимаю, зачем вам все это нужно. Доллары вам идут, бурение – это их работа, в чем дело, мон ами?<br />- Видишь ли, Алик, - ответил бывший начальник Обской геологической партии Отец (Советский Союз), - такова селя ви. Посеешь привычку, пожнешь характер.<br /><br />…на Оби новый Главный Начальник допекал нас всякой ерундой, однако шибко мешавшей работать. Например, приехал, пообещал кому-то наш бульдозер за бочку краски и отбыл. Через неделю срочная РД: «Немедленно интересах экспедиции передайте бульдозер ГШК-12. Пришейкин». <br />- Перебьются! - сказал Отец.<br />Бульдозер в это время за сто верст на другом берегу реки затаскивал в тайгу буровую в соответствии с Геологическим заданием и проектом работ, в интересах партии, экспедиции, треста и Министерства геологии СССР. Еще через неделю: «Вы совершили непоправимую ошибку. Срочно передайте бульдозер распоряжение ПЖ-12. Извинитесь. Ведите вежливо, корректно. Пришейкин».<br />Отец послал завхоза в ПМК-5.<br />Тот выцыганил в ПМК-5 их бульдозер за три бутылки и перегнал его в ПМК-12. Наш радист-виртуоз с удовольствием отстучал: «На ваш 286/5. Непоправимую ошибку исправил вежливо, корректно. Срочно шлите талоны ГСМ. Кулагин».<br /><br />В сентябре попутный «Баклан», на котором Отец добирался до Ханты-Мансийска, наскочил ночью на катер с погашенными огнями и затонул на середине Оби вместе с отцовским портфелем, где был квартальный отчет. Отец едва выплыл, таща на себе моториста. Катер и портфель подняли водолазы. Пришлось потрудиться, восстанавливая счета, накладные, товарные чеки, ведомости на зарплату, всего тысяч на триста. Снова прошлись по организациям, выбивая копии документов и дубликаты счетов... С грехом пополам собрали...<br />Отец слетал в Лабытнанги, сдал отчет и благополучно вернулся. Пятого октября РД: «Данным бухгалтерии вами неправильно оформлена выдача портяночного сукна. Шлите документацию ценой рубль один, копеек тридцать за метр. Пришейкин».<br />Наш и.о. завхоза выдавал портяночное сукно (отличное было надо сказать, сукнецо!) по ведомости за наличные по рубль двадцать за метр. Численный состав партии – 60 человек. Следовательно, 60 х 0,1 руб. = 6 руб. Бухгалтерия новую цену (1 руб. 30 коп.) сообщила в сентябре, когда большинство рабочих уже уволились.<br />Отец тут вспомнил ночное купание в Оби, очень разъярился и даже плюнул.<br />10 октября - РД: «Напоминаю категорическое выполнение правильного оформления выдачи портяночное сукно. Пришейкин». Радист отбил: «На ваш 882/3. Сорок процентов рабочих уволены окончанием полевых работ. ИТР и рабочих (следует перечень фамилий) вычтете октябрьской зарплаты рублей 0 коп. 10 с каждого. Кулагин».<br />25 октября - РД: «Вычета денег портяночное сукно шлите заборную ведомость. Пришейкин». Радист, ухмыляясь: «На ваш 904/5. Удержите моей зарплаты. Прошу разрешения пеших маршрутов ноябре соблюдением техники безопасности моим руководством составе Володина, Конькова, Кулагин». 30 октября: «Зимние работы разрешаю условии постоянной радиосвязи. Шлите ведомость портяночное сукно. Пришейкин». 5 ноября - ответ: «На ваш 981/1. Вышли маршрут станции Нягынь ночевкой охотничьих избах. Связь 15 ноября. Кулагин».<br />Помеченных на топокартах охотничьих изб не было и в помине. Мы спали на лапнике, вокруг луны пылали кольца Галло, шурфы били кирками. В ночь на пятнадцатое сошлись на пересечении квартальных просек. Отцова борода закуржавилась, на усах поблескивали сосульки. Договорились так: час идем, пять минут курим. Тропа на просеке была набита лосями, и бежалось, как всегда к дому, весело. Через час пунктуальный Отец передал по цепочке «привал». Я остановился, и вдруг нестерпимой остроты боль резанула ступни, икры, колени, бедра. Я стоял, ничего не слыша, кроме этой стягивающей, давящей, разрывающей боли. Слава богу, было темно. Молча докурили и двинулись. Километра через два я все же снова разбежался, слыша за спиною слитный, хрусткий скрип. Пунктуальный Отец молчал: десять ледяных ночевок не оставили нам сил даже на перекуры. Через три часа вышли на спящую станцию. Пока раскачегаривали в балке печку, радист оживил рацию, сунул под треух наушники и победоносно отсалютовал на базу: «Примите актировке ноябре геологической съемки две тысячи квадратных километров, Кулагин». Принял ответную РД и забился в конвульсиях: база по-прежнему беспокоилась о портянках.<br /><br />В двенадцатой пятилетке поселок Нагынь на железнодорожной трассе Ивдель – Обь обещает стать вполне приличным сибирским городом. А пока каждые двадцать минут с бетонных вертолетных площадок взлетают МИ-8, каждые два - МИ-6 или МИ-10. Каждые пять минут по бетонному шоссе в болотистую тайгу уходят груженые балластом самосвалы: идет обустройство разведанных нефтеносных площадей Западной Сибири. Там, где мы шли когда-то реденькой цепочкой по лосиному следу среди вековых сосен, лежат, насколько хватает глаз, аккуратно сложенные, готовые к вывозке хлысты сортовой древесины, замкнутые с севера тремя нитками газопровода Надым-Центр. Сейсморазведчики и нефтеразведчики Ханты-Мансийска, вахтовые бригады буровиков из Киева, Уфы, Гомеля, руководящие «Волги», «Уралы», «Белазы», «Камазы», новенькие «Жигули» и «Нивы» на железнодорожных платформах,<br />Леспромхозы, прямые, как стрелы, лежневки, пересекающие бездонные Кондинские болота, и над всем этим – несмолкаемый гул пассажирских ЯК-40, стрекот АН-2, свистящий рев вертолетов: черная, голубая, зеленая житница! <br />По земле, воде, небесам сюда непрерывно идут бентонитовая глина и цемент, бурильные шланги и трубы, сверхмощные тягачи и насосы, трубы для нефте- и газопроводов, стекло и гвозди, уголь и проволока, гравий и гранитная щебенка. И среди гула и грохота, как заводные, крутятся начальники геологических партий... Ты работаешь за пятьсот, за тысячу, за три тысячи километров от баз снабжения, и тебе кажется иногда, что ты никому, собственно, не нужен, и нет ни единого Официального Государственного Учреждения, которое подставило бы тебе свое державное плечо. Кто вправе приказать Начальнику Мебельной Фабрики раскрыть тебе свои объятия? И вот юные максималисты с голубыми глазами становятся прожженными прохвостами. Мы все этакие рубахи-парни, личные друзья-приятели командиров авиаотрядов, главных механиков леспромхозов, кладовщиков «Сельхозтехники», завхозов строительно-монтажных управлений. Потому что нам нужны вертолеты, машины и бульдозеры, авиамасло и запчасти к станкам, нам нужно, чтобы нас любили нужные люди, которые меняются каждые два-три года, которые тебя любят не просто так, за твои остервенелые, и тем более голубые глаза. Мы, не колеблясь, разденем-разуем нерадиво брошенную в тайге технику, перехватим чужие пиломатериалы, втихую отгрузим занаряженные кому-то буровые трубы. Мы - это хорошие начальники партий, у которых все вертится и крутится, которые не надоедают начальству воплями о помощи и не ссылаются на объективные причины, хотя эти причины в подавляющем большинстве случаев действительно объективны.<br /><br />5<br />Так-то оно так, однако... Ибо, когда начальник геологической партии, расправив могутные плечи, вскинув решительный подбородок, посверкивая голубыми глазами летит выбивать всякую нужность у своих друзей-приятелей, не верьте. Это, едва передвигая заплетающиеся ноги, притушив безнадежно очи, склонив покорную выю, через силу влачится обыкновенный государственный преступник, которого в любую минуту можно брать!<br /><br />Когда-то, на заре советской геологии, начальник геологической партии получал хрустящие дензнаки, набивал ими рюкзак, совал туда наган в потертой кобуре, добирался на перекладных до Тимана или Саян, нанимал плотогонов, снаряжал оленьи упряжки, подбирал проводников, аккуратно записывая статьи расходов в амбарную книгу, где вместо росписей иногда мелькали одинокие корявые кресты. Затем он возвращался в Геолком с потощавшим рюкзаком и отменно слаженной работой, сдавал а кассу остаток неиспользованных денег и приступал с младенчески чистой душою к составлению ученой записки, скажем, «О закономерностях полиметаллического оруденения осевой зоны Рудного Алтая». И мы, юные максималисты, так очарованно внимали их поразительный деяниям и фантастическим открытиям, попивая чай в профессорской квартире с потускневшими реликвиями их немеркнущих маршрутов.<br />Тогда, на заре советской геологии, этих бескорыстных тружеников и первопроходцев можно было перечесть по именам, которые, надо думать, были выше каких бы то ни было подозрений.<br />Ныне геология стала отраслью промышленности, и нас, ее рядовых пахарей, без ЭВМ, пожалуй, не сочтешь, И в душу каждому, естественно, не заглянешь. Тем более, что есть, определенно есть начальники партий, живущие, как говорится, не по средствам. Есть, чего скрывать!<br />Но мы-то, Господи! Что же нам-то делать, чтобы все вертелось-крутилось, и в то же время смотрели мы вдаль и окрест с чувством законной гордости и глубокого удовлетворения за отлично слаженную работу?<br />Молчат, нет ответа...<br />Нет ответа, хотя механика должностного преступления известна всем от рабочего на съемке до министра.<br /><br />...база экспедиции – в чудном сосновом бору под Барнаулом, а полевые работы, прикиньте по карте, - в Приаралье: плюс 60° у почвы, переметенные песками дороги, дрожащий от зноя воздух. И пыль. Проникающая всюду невесомая, сладковатая пыль. Четыре буровых станка, две водовозки, два ЗИЛ-130, два ЗИЛ-131, бензовоз, четыре прицепа, вагон – балок, компрессор, УАЗик, почти ежедневно АН-2. Плюс лимитированная книжка для безналиченных маршрутов. Минус сварочный агрегат, минус запчасти. Бухгалтер, кассир, завхоз, механик штатным расписанием не предусмотрены.<br />В один прекрасный августовский вечер, а если точнее – на исходе дня своей рождения я без сил упал на спальник с чувством, которое отвечает формуле «Гори оно все синим пламенем!» Далеко в пустыне пылилась разобранная техника, молчали станки и бездействовали буровики, съемщики, геофизики; а там, среди испепеленных песков и истомленных такыров, можно выжить, только работая. Стуча кирзухами, вошел радист Коля, успевший, судя по бойкой походке, уже разговеться. Утвердился, нахально проскрипел мне в спину:<br />- Командир, ты чего на связь-то не встаешь? Вставай давай на связь-то! <br />Я злобно молчал.<br />- Да ты чего, командир, не идешь-то? - сделал он еще шаг - Ребята ведь ждут на связи-то. На связи.<br />Меня обуяла ярость: если он скажет еще слово... И вдруг я услышал:<br />- Эх, командир, совсем ты у меня стал седой. Седой. Я поднялся, пошел в летнюю юрту, порыдал на плече у директора совхоза Жоралкапа, бывшего старшины II статьи Черноморского флота, мы выпили из теплых пиал горячую водку, заели ее прохладной дыней и рванули на моем УАЗике в соседний район в заповедную, тайную от всех пещеру Али Бабы, а если точнее - к Жориному племяннику или свояку, то ли главному механику, то ли младшему кладовщику… Мы восседали на белой кошме над скатертью самобранкой, тесно уставленной коньяком и шампанским из совхозного магазинчика, точнее из неприкосновенных запасов сердечного друга Жоралкапа. Пять моих пальцев витали над праздничным паром бешбармака, пять моих пальцев железной хваткой оплетали хрупкую руку Али Бабы – что значили в эти часы мои жалкие магазинные траты! Безусловно, это был царский подарок, брошенный директором совхоза к моим ногам с непостижимой щедростью: реальной цены ему не было... <br />Али Баба был молчалив, изящен и смугл...<br />Утром вызванный «по срочному» АН-2 развез по отрядам запчасти. Хозяина заповедной пещеры я отдарил рубероидом, списав его на строительство временного склада. Сердечного друга – досками (списаны на строительство оснований под палатки). Истрачено было наличными сто двадцать шесть рублей при месячной зарплате начальника партии - 180. Зато я отбурился к сентябрю, выполнив план и сэкономив на зарплате, амортизации и износе около сотни тысяч рублей. Таков вот был баланс операции «день рождения». А кроме того мне приходилось еще платить чужим сварщикам – безусловно наличными, безо всяких расписок, а кроме того - втридорога! – за грошовые подшипники и крышки тромблеров, тоже, конечно, наличными и без расписок. И, следовательно, зачислять «мертвых душ», чтобы получить необходимые наличные, а за это завозить вполне реальным людям сено и саксаул. А кроме того... <br />Ибо техника в пустыне имеет обыкновение выходить из строя. Ибо она была у меня – лимитированная книжка и, значит, теоретическая возможность расходовать десятки тысяч рублей на любые работы, но, в то же время, не было реальной возможности заплатить тридцатку сварщику или крановщику. И поэтому яростное солнце в раскаленном небе так часто меркло, и мгновенный стыд, гнев и, чего скрывать, тайный страх сухим огнем обдавал щеки.<br /><br />…днем прокопали новый арык, перерезали дорогу, ограждение, как водится, забыли. Ночью перевернулся буровой станок, люди, слава богу, живы. Дернули трактором, поставили на колеса, отволокли на базу. Сижу – руки не поднимаются: сварки на полсотни минимум. Как раз, к случаю, так сказать, приезжает с проверкой главный инженер экспедиции: умница, экономист, действительного инженер и, кстати, депутат крайисполкома.<br />- Палыч! - в открытую показываю черный список левых расходов. - Палыч! – рыдаю, - сил нет больше!<br />Главный подставляет плечо: зовет старшего сурового мастера, недолго с ним мозгует, оформляет за его подписью рацпредложение на новый способ крепления грязевого насоса в комплекте с глиномешалкой, что значительно повышает и т.д. Через месяц старший буровой мастер расписывается в ведомости и передает мне из рук в руки премию за рацпредложение. На полсотни легче – спасибо, Палыч!<br /><br />В системе геологии начальник геологической партии - единственный человек, в руках которого находятся по-настоящему живые деньги. Надобно себя крепко блюсти, надобно себя железно держать, решительно отводя соблазн ненароком прикрыть ладонью радужную бумажку. Или, скажем, превратить кошму, подвесной мотор, спальный мешок, палатку в даровые фрукты, меха, рыбу. Тем более, что твой старший геолог получает зарплаты примерно столько же, шурфовщик – вдвое, а буровик – втрое против тебя. Тебя, который обеспечил им всем возможность детально изучать, много копать и глубоко бурить. Который…<br />Впрочем, оставим соблазняющихся: их, к счастью, не так уж, чтобы... Важнее другое. Хочешь ты этого или нет, подобного рода производственная деятельность исподволь, а порою и грубо деформирует личность, нанося ей серьезнейшие моральные травмы.<br />Преступая во имя дела закон, деятельный человек неизбежно становится изворотливым делягой – на прямом пути он непременно заходит сбоку и по застарелой привычке «химичит» там, где все можно сделать чисто и честно. А поскольку живет он и крутится на миру, люди глядят на него с понимающей или завистливой усмешкой, иные с корыстью, а иные с презрением.<br /><br />...назовем его, скажем, Владимиром. Чашу начальника партии он испил, как говорится, полностью. Образован, умен, естественно, разворотлив: я тебе завожу 200 тонн керосина, ты мне отстегиваешь сто летных часов МИ-8; ты мне пиломатериалы для строительства базы, я тебе два трактора; ну и – я тебе километр казенного провода для установки личного телефона, ты мне казенный аккумулятор и «резину» для личных «Жигулей», не без этого.<br />Где-то ближе к пятидесяти, имея в трудовой книжке двадцать лет «полярки», притомился, стал задумываться, так сказать, о смысле бытия, наконец плюнул на свою собачью должность и ушел в объединение скромным старший инженером в проектно-сметную партию. Отдышался. Пригляделся, что делается в стране»...<br />На партийно-производственном активе попросил двадцать минут – призвал немедленно внедрить на сейсморазведочных работах бригадный подряд. Его дружно и горячо не поддержали. Нереально-де: дорожники накатывают профиля, буровики бурят скважины под заряды, взрывники стреляют, геофизики на передвижных сейсмостанциях фиксируют результаты взрыва, сейсмограммы обрабатываются машинным способом на вычислительном центре, а отчеты составляются в камералке. Где – дорожники, а – где конечный результат! К тому же половина рабочих временные, больше года не держатся.<br />На балансовой комиссии вновь попросил слова: бригадный подряд как способ закрепления рабочих кадров. Отмахнулись, не стали и обсуждать.<br />Пришел на открытое партийное собрание камеральной партии. Обсуждается качество отчетов. Камеральщики валят на ВЦ, вычислители – на полевиков, полевики – на камеральщиков. Базар! Попросил слова.<br />- Снова бригадный подряд?<br />- Да. Сквозной подряд как радикальный способ повышения качества всех видов сейсморазведочных работ, экономически увязанных по всей технологической цепочке.<br />Послали подальше, чтобы не мешал базарить.<br /><br />Стал притчей во языцах: иначе чем Генподрядчиком его не называли.<br />- Мужики, - спрашиваю, - а чего вы так упираетесь? <br />- А, в наших условиях это невозможно...<br />- Ну почему? Трудно – это бесспорно. Но почему невозможно-то?<br />- Да тут много всего... А главное, он-то чего возникает. Чего он тут хочет словить? Бригадный подряд, видишь ли, ему спать не дает... <br />...шли с ним ночью по утонувшему в снегах Ханты-Мансийску. <br />- Да все можно сделать, - негромко говорил Владимир, - Есть уже примеры: ПМК вот целиком уже переводятся на сквозной подряд. Что, у нас много сложнее? Да, собственно говоря, меня экономическая сторона дела не так уж и интересует. Экономика – только инструмент, не более того. Тут другое... Тут нет этого разделения: я – начальник, ты – работяга. Все отвечают. А в социальном плане ведь из этого может вырасти действительно рабочее самоуправление. В широком, конечно, смысле. Подумай, ведь тут у них списки на жилплощадь не так просто на стенке вывешиваются – они контролируются коллективом. Тут уж квартира чужому племяннику не пропляшет, и папиного сынка в бригаду не засунешь. Но главное, ты на людей, и они на тебя – открыто!.. Ну, что?.. Жизнь в общем-то я уже прожил... А, знаешь, все же хочется мне у нас это сдвинуть... Спросишь себя на пенсии – хоть что-то ты в жизни полезного сделал? Вот это сделал!.. Не понимают. Думают, что я чего-то для себя выгадываю. А тут другое... Ведь какие были в молодости принципы, идеалы... Нет, вины я с себя, конечно, не снимаю – чувствую, замазан, чего тут скрывать. Но хочется, понимаешь меня, хочется хоть напоследок сделать что-то такое, чтобы это приблизить, понимаешь? <br />Понимаю ли?<br />Меняется время, и ты обновляешься вместе с ним. <br />Но память, память людская, да и собственный твой стыд, глядят на тебя из прошлого пристальными глазами – на тебя, взыскующего снисхождения или хотя бы понимания.<br />Чего же тут непонятного? <br />Хорошо, еще, когда так...<br /><br />Писатель Евгений Будинас принёс в редакцию одного журнала очерк о председателе передового колхоза, у которого, представьте, не было проблемы ни с Сельстроем, ни с всемогущей «Сельхозтехникой». Редактор попросил сделать материал еще острее, но, одновременно, столь же решительно осудить героя и методы его работы.<br />- Как я могу его осудить? - негодует Будинас. - Он же продукт этой системы экономических ситуаций. Пожалеть могу, посочувствовать даже, но осудить? – разводит руками. - Вот прекрасный пример! У нас в Белоруссии есть река Свислочь. Представь, ихтиологи взяли из Свислочи живую рыбу и запустили в садок с превосходнейшей для жизни водой: кислород, корм, минеральные добавки – все по науке. А она через день – кверху брюшком: не может жить в чистой воде! А ведь это сильная, волевая, находчивая такая рыба! Она в таких экстремальных условиях выжить сумела! Так как же я могу его осудить?!<br /><br />Начальник геологической партии в экологически чистой среде хозяйственного механизма – мечта!<br />Молодые прагматики как-то не слишком спешат осложнять себе жизнь и обременять свою совесть.<br />Человек, так сказать, и закон!<br /><br />...и когда Старый Зубр, начальник объединения, грянул, как гром с неба, и, измотав свою свиту, бешеным алюром обскакал буровые, и мой АН-2, дрожа, вылетел в любую сторону горизонта к дальним отрядам по первому его требованию, когда он придирчиво и на удивление компетентно проверил полученные нами геологические материалы...<br />..и на прощанье, подняв пиалу (допустим, с кумысом); сказал мне торжественно, но не без ехидства:<br />- В партии у тебя порядок. Это – раз. Два – из начальников ты у меня теперь не вылезешь, это ты заруби. А то, понимаешь, привык за Кулагинской спиной отсиживаться на легких хлебах: пусть за него другие пашут! А другие, это ты заруби, совсем тебя не глупей – это три. Все!<br />Все? Да когда же это мой хлеб был легким? Может быть, когда я на Оби трое суток, меняя рабочих, месил без остановки болота у Леушинского Тумана? Или когда МИ-1 падал в сосняк под Сургутом? Или когда две недели без крошки хлеба сплавлялись по Цильме, пока не наплыли на косарей из Номбура? И шел к их балагану, не в силах глаза отвести от каравая, лежавшего на бревенчатом столе? Скажи, Отец, ты же знаешь!..<br />И вот нынче, глядя через годы во след Старому Зубру, я думаю, что же нам всем надобно предпринять, чтобы у начальника производства все крутилось и вертелось, и в то же время смотрел он вдаль и окрест с чувством законной гордости и глубокого удовлетворения за отлично слаженную работу? Ибо в на век иссякающих природных ресурсов и лихорадочного расширения поисковых площадей могучий лайнер отечественной геологии набирает высоту и гордо парит благодаря усилиям безвестных пахарей – начальников геологических партий.<br />Впрочем, я, кажется, повторяюсь.<br /><br />6<br />Как учат плавать.<br />Вода с подогревом, на бортике тренер, в руках пластиковые доски, ноги в стороны, ступни развернуты, вдох, выдох в воду, вдох, выдох...<br />...или берут за руки – за ноги, раскачивают, бросают на глубоком месте в надлежащую волну и наблюдают, как ты там барахтаешься.<br />Оба метода имеют свои положительные стороны. В первом тебя учат правилам и приемам, натаскивают, изнуряют тренировками, принуждают соблюдать спортивный режим, и, если есть необходимые задатки, ты можешь стать рекордсменом. Или не стать. Тогда плаванье из функциональной необходимости превратится в легкий способ удивлять девушек на пляже. Bо втором – ты можешь утонуть или выплыть. Но уж если – да, то ты поплывешь. Пусть своеобычно, неправильно, пусть и стиля-то подобного не существует вовсе, ты узнал главное: у воды есть свои омуты и водовороты, мели и перекаты, и все это можно преодолеть. Своими силами.<br /><br />В институте Брат был вполне заурядным студентом. Никакими особенным талантами не блистал, учился средне, говорил скороговоркой, не заботясь о красотах стиля, которые, надо сказать, вообще были не в чести у буровиков с факультета Техника разведки. Как тонко подметил в своем выступлении на институтском молодежном форуме их комсомольский вожак Веня Кренделев: «Мы, буровики, народ, может, и тупой, но крепкий!» Брат к тому же еще обличал некоторым простодушием, что ли. Защищая диплом, он довольно бойко отбивал запроектированную шахту от каверзных вопросов, пока один из профессоров не сбил его с ног, нацелив указующий перст в самое уязвимое место:<br />- А что это у вас, милейший, изображено на чертеже за номером два в Я не левом верхнем углу?<br />- За номером два? - переспросил Брат. - Это механическая лебедка. В разрезе.<br />- Нет, милейший, - не унимался профессор, - подле агрегата? <br />- Человек. <br />Профессор побагровел: <br />- Зачем, позвольте вас спросить? <br />- Для масштаба. - Брат помолчал и добавил бесхитростно: - У меня там пустое место оставалось.<br />Что еще? Очень быстро бегал. Сотку пробегал за 11 секунд, но зигзагом. Учитель, его тогдашний сокурсник, утверждал, что, если бы распрямить сложную кривую его бега, это безусловно был бы новый мировой рекорд в беге на 200 метров. Да, почему-то не любил нежных и послушных девушек: знакомые его девицы прыгали с парашютом, дрессировали ядовитых змей, либо занимались силовой акробатикой. Ну, вот и все, по-моему.<br />Получив диплом, Брат по распределению уехал на Украину, в Карпаты. За два года прислал шесть писем (Новый год, 7 ноября, 1 мая), из которых мы узнали, что работает он у самой границы с Венгрией в геологоразведочной партии, и что его очередной отпуск снова откладывается по меньшей мере на год. Родители несколько встревожились и, когда я вернулся с Крымской учебной практики, отправили меня навестить Брата. В рюкзаке я вез кое-какую столичную гастрономию, из которой мне ярко запомнились лишь десять баночек майонеза: он с детства питал страсть к винегрету. При пересадке во Львове выяснилось, чтo для проезда по железной дороге в погранзону необходим пропуск, причем завизированный по месту прописки в Москве. Я поселился в гостинице и в процессе многодневных хождений по различным Львовским инстанциям незаметно схарчил все гостинцы, а также истратил имевшуюся наличность. Сосед мой по номеру, замотанный добрый дядька из Полтавы, оказался снабженцем, Львовские дела его тоже не шибко продвигались, и вечера мы коротали, делясь друг с другом своими горестями. Получив наконец от родителей грустный перевод, я собрался в обратный путь.<br />- Тю, хлопчик, - попенял мне сосед, - от це не дило!<br />- А что же мне остается?<br />- Як шо? Тоби ж к братику треба доихать! <br />- Да как же я доеду без пропуска?<br />- Як- це другий вопрос. Братика треба побачить? Треба! Вот и пийдем. <br />Он вывел меня на автостанцию, я взял билет на автобус, доехал до Дубриничей, спросил, где здесь экспедиция, узнал, что Брат будет только к утру, меня привели в какую-то хату, дали банку молока, показали кровать с периной – никакого пропуска никто так и не потребовал. На рассвете Брат выдернул меня из-под перины. После шумных объятий я передал ему отеческие приветы и, потупясь, развязал рюкзак с десятью баночками, которые не сумел угрызть в долгой дороге.<br />- Очень кстати! - энергично возрадовался Брат и повел меня в сельскую столовку: салат из огурцов, биточки, компот на третье. Увы, это было первое и последнее наше пиршество в сфере общественного питания. На присланные мне деньги мы приобрели мешок сладкого перца и в течение моего двухнедельного гостевания потребляли исключительно этот продукт, экономно макая его в родительский майонез. Тогда я еще ничего не знал об огромном витаминном потенциале сладкого перца, хотя вряд ли это обстоятельство могло меня утешить: молодой организм настойчиво требовал аминокислот. Однако перец, видимо, оказывал все же свое целебное действие, так как Брат, несмотря на бросающуюся в глаза поджарость, был бодр и весел, а его темпераменту мог позавидовать любой средних размеров гейзер.<br />Нельзя сказать, чтобы в те далекие годы инженер получал больше, чем сейчас, да, признаться, нас не очень это и волновало, но быть техническим специалистом с высшим образованием было престижно. И хотя мы не знали тогда, что такое престиж, конкурс в гуманитарные, а тем более в пищевые рыбные институты был только для девочек. «Мой брат инженер!» - это тогда звучало!<br />Мой Брат-инженер, по-нынешнему молодой специалист, то есть нечто вроде робкого начинающего ухажера на вечеринке, имел должность начальника участка, и под юной рукой его размещались пятнадцать буровых с трехсменкой по три человека в каждой. Кроме того, в непосредственном его ведении – находились все буро-взрывные работы, обеспечивающие эффективную проходку шурфов, канав и двух разведочных штолен, а, следовательно, и склад взрывчатых веществ (ВВ), и вентиляционная служба со всеми вытекающими мероприятия и персональной ответственностью за соблюдение техники безопасности. Ну и соответственно, человек двести буровиков и горнорабочих, которым надобно было обеспечить фронт работ, материалы, оборудование и снаряжение, а уж выдать честно заработанную плату – непременно! А поскольку их экспедиции денег не присылали уже два месяца, все свои сбережения из скудной инженерской зарплаты – и счастью, тратить ее все равно здесь было некуда - он выдал подчиненным в качестве аванса, в связи с чем мы и перешли на растительную диету.<br />Все это несколько напоминало его дипломный чертеж за номером два, где как вы помните, среди разнообразных горнотехнических механизмов и сооружений для масштаба был неумело изображен условный человечек, в данном конкретном случае – Брат. Видимо, еще студентом он интуитивно догадывался, что всем этим, прекрасным самим по себе, железякам требуется организующее человеческое начало, как нашим рукам и ногам для нормальной деятельности потребна голова.<br />Я уже намекал, что учился Брат средне, еще в школьные годы стишки запоминал с нудного заучивания, так что содержание институтских, лекций, думаю, не отпечаталось в его памяти огненными буквами. Но ежели на месторождении разведочные буровые скважины не могут достичь рудного тела, поскольку бурильные трубы то и дело прихватывают обваливающиеся дробленые сланцы, ты обязан быстро и грамотно скомпоновать такой укрепляющий глинистый раствор, чтобы стенки скважины стояли, как влитые. И если в твоей штольне трещит кровля, если, говорю, вертикальные и горизонтальны напряжения выбивают крепежные стойки, ты должен, кровь из носа, найти способ крепления, не угрожающий жизни людей, откатывающих вагонетки с породой. А если еще к тому же горит план, а он горит всегда, и тебя без экивоков, так сказать, прямым текстом еженедельно накрывают орудия главного экспедиционного калибра, ты поневоле начинаешь шустро изобретать что-нибудь такое, что бы резко повысило производительность труда на вверенном лично тебе плацдарме. Узнавал Брата, Предо мной стоял муж, уже далекий от того романтического мира, где я, заходясь от восторга, еще пел студенческие песни о геологах, проводящих полжизни «там, где людей не ступала нога». Здесь мы буквально натыкались на людей. Люди спрашивали, просили, требовали – Брат объяснял, удовлетворял, отказывал. Мы вставали затемно и в темноте валились на хозяйскую кровать, не чуя ног. Мне снились кипящие травертиповые источники, алые брызги киновари и стально-синие летящие кристаллы антимонита; Брату – шпуры, кубометры взорванной породы, погонные метры бурения, может быть, укротительницы змей тоже, не спрашивал, но вряд ли. Поневоле втянутый в его рабочий ритм, я не успел заметить, как миновали две недели, и приспела пора возвращаться в институт. Это поставило начальника участка перед чрезвычайно неприятным фактом, поскольку приобретение даже сидячего билета в общий вагон наталкивалось на серьезнейшие финансовые трудности. Однако уже появившаяся хозяйственная сметка, или, как ее теперь называют, деловая предприимчивость, вывезла нас на попутке в город Чоп, где Брат по-гусарски заложил дорогой родительский подарок – первые в его жизни наручные часы. Окончательно сталкивая его в финансовую пропасть, я настоял на покупке бутылки вина, которую мы и приобрели по цене, непосредственно примыкающей к ценам на пиво местного завода. Поколебать, или хотя бы слегка пошатнуть – наши устои столь легкомысленный напиток, конечно, не мог, тем более, что на закуску мы вскрыли последнюю майонезную баночку и извлекли из недр заветного мешка последние плоды щедрой карпатской земли. Брат наполнил стаканы, невразумительной скороговоркой сформулировал тост, мы чокнулись, опрокинули в рот столь же невразумительную жидкость и, обмакнув в майонез любимые стручки, принялись рьяно закусывать. Как мы были неосмотрительны! Я всегда как-то с трудом представлял, что это такое – геена огненная. На втором жевке я знал это совершенно точно. Вытаращив глаза и распахнув, я бы сказал, разверзнув рты, мы залились горючими – в буквальном смысле – слезами и одновременно рефлекторными детскими жестами потянулись их утирать. Боже, что тут началось! Мы метались по горнице, сбивая стулья и стукаясь лбами, натыкаясь на хозяйские буфеты, ломая крылья, теряя перья. И все это абсолютно молча! <br />В Москве при спокойном домашнем анализе я понял, что произошло. Разрабатывая в течение двух недель залежи сладкого перца, использующегося, как известно, в свежем и консервированном виде для «фарширования, так приправа для заправки супов, блюд из тушеного мяса, различных национальных блюд, овощных салатов, соусов и запеканок», мы вскрыли пласт горького стручкового перца сорта «Шипка», стручки которого «отличаются сильным ароматом и жгучим вкусом (из-за особого химического вещества – капсаицина)». Осмотрев мои раны, мама порекомендовала обрабатывать на ночь полость рта подсолнечным маслом. Брату я отправил письмо, которое начиналось словами: «Во имя Капсп и Цина!».<br /><br />…вернувшись от начальства. Отец сообщил, что его отпустят в Алжир только в том случае, если он найдет себе замену. За десять с лишком лет его административный пыл заметно подистощился, говоря проще, ему смертельно обрыдло тянуть эту лямку, тем более, что возы наши с миллионными объемами грузились всегда с верхом. Он поднял на меня беззащитные детские глаза. <br />Ладно, Батя, - сказал я, - пойдем. Я возьму партию, а когда ты уедешь, в случае чего, отыграю назад. С тебя - причитается!<br />Он уехал по индивидуальному контракту, то есть оказался один на один с порученным ему делом среди рабочих и техников, не понимающих его языка, рядом с владельцами частных буровых станков, не слишком стремящихся следовать его руководящим указаниям. Ему было необходимо разобраться с геологическим строением новой территории, чем обычно занимался я; ему надлежало решать сложные вопросы водоснабжения в Сахаре и Атласе, с чем в партии без его помощи успешно справлялись наши гидрогеологи; ему бы надо, надо, надо...<br />Через два года он приехал в отпуск с дипломом, выданным во Французском посольстве в Алжире, удостоверяющим, что он успешно выдержал экзамен по французскому языку. Приехал классный специалист, разбирающийся не только в геологии, но и гидрогеологии, этой, поверьте, весьма сложной науке и еще более сложной практике. Приехал человек, жестко требующий, ставящий на место «фирмачей», человек решающий, которому не на кого оглядываться и перекладывать личную ответственность за порученное дело.<br />Ну, Отец, ладно – особая статья!<br />У нас в экспедиции был молодой парень. После техникума отслужил в армии, окончил заочно МГРИ, работал, добросовестно работал, дослужился потихоньку до старшего техника, потом до инженера-геолога – так, пройдешь не заметишь. Уехал на Кубу. Через три года вернулся в Союз, зашел навестить нас в камералку. Я не узнал его: предо мною стоял муж, ну и т.п.<br />Как? Почему? Что, собственно, произошло?<br />Ровным счетом, ничего. Иная мера ответственности!<br />Партии дают новый объект работ. Мы пробиваемся с боем дня на три в Геологические фонды, экспресс методом (считается, что обстоятельно и детально) изучаем труды предшественников, оцениваем сложность геологического строения территории и степень ее проходимости для тех или иных видов транспорта, прикидываем необходимые виды и объемы работ, обкладываемся многочисленными справочниками укрупненных норм, инструкциями, дополнениями и изменениями к ним, составляем геолого-методическую и производственно-техническую части проекта, смету. Прикладываем составленную предшественниками геологическую карту, схемы проведенных ранее геологоразведочных работ, схему размещения опорных участков и буровых скважин, схему транспортировки персонала и грузов с полевой базы партии на конкретные участки работ. Затем расписываемся на последней странице проекта в правом нижнем углу – четыре подписи. Визируем производственно-техническую часть проекта и смету в плановом отделе. Затем проверяют и, после внесения коррективов, подписывают главный геолог и начальник экспедиции – еще две подписи. Далее проект спускается на третий, или привозится откуда-нибудь из Сальных тундр и тогда поднимается на третий этаж, где его внимательно изучают в геологическом и производственном отделам объединения наши кураторы, вносим коррективы – еще две-три визы. Все? Отнюдь! Везем проект на площадь Восстания в Центральную методическую партию Министерства геологии, начинаются крестьянские бунты и их усмирение, вносим коррективы – еще виза. Возвращаемся на третий этаж. Подписывают главный геолог и генеральный директор объединения, подписи скрепляются гербовыми печатями.<br />Вот теперь все. Да, но до определенной стоимости. Если проект в денежном выражении впечатляет, его рассматривает и подкрепляет протоколом комиссия МинГео – еще восемь – десять подписей. Вот теперь действительно все – трудись!<br />Я, основной исполнитель работ, как мы уже отметили, расписался где-то там, на последней странице.<br />Кто ответствен за составленный проект? <br />А? Не слышу?<br /><br />…к Старому Зубру подписать проект. В дверь, ловя момент, всовывается пишущий гордым жаром мой коллега, начальник партии с монументальным трудом страниц на двести, тоже за высокой подписью. Старый Зубр кладет телефонную трубку, разворачивается в кресле, неодобрительно рассматривает вошедшего:<br />- Ты что это мне принес? - добродушный вариант «не в духе». - Небось, историю геологических исследований отразил со времен царя Гороха, а? <br />Начальник партии несколько спадает с лица, румянец гаснет.<br />- Ты что думаешь, у меня есть время читать твой роман века? <br />Народ безмолвствует.<br />- Вот мне на днях довелось познакомиться с одним проектом Фээргэвская фирма «Боруссия» берет на себя обязательство за такие-то деньги пробурить нефтеразведочную скважину глубиной три тысячи пятьсот пятьдесят метров к двадцати двум ноль-ноль пятнадцатого октября сего года – одна, заметьте, страничка! Французская фирма «Конкордия» со своей стороны обязуется в двадцать три ноль-ноль того же, заметьте, октября приступить к испытаниям скважины, которые и закончить такого-то во столько-то - еще две странички. И дальше десять страниц санкций: если «Боруссия» опаздывает на час, то и т.д. Вот это, понимаешь, проект. Бальзаки!<br />Оскорбленный в лучших чувствах коллега начинает вновь наливаться жаром.<br />- Константин Иванович, - говорю иноческим голосом смиренного прохиндея, - мы ж у вас ребята понятливые. Вы нам только прикажите, мы и на одну страничку все уместим.<br />Старый Зубр разворачивается, в глазах молнии:<br />- Не дерзи мне тут! - вариант «гнев понарошку», - Тоже Плевако объявился. <br />Народ удаляется ставить гербовые печати на высокую подпись.<br /><br />Вода, следовательно, с подогревом, на бортике тренер, да еще человек двадцать ассистентов следят, не присобачил ли ты там под водой к ногам моторчики, облегчающие тебе прохождение дистанции. И зарплату свою немалую получают в основном за это. Министерство геологии – обалдеть! – тратит свое время на слежку за ординарными проектами рядовых геологических партий. Считается, что твоя самая главная задача облапошить государство, интересы которого они блюдут. А ты, значит, на родную землю откуда-то заброшен... <br />Накоплен громадный практический опыт геологоразведочных работ, тысячи и десятки тысяч раз прошла перед проверяющими взорами эта цифра – фактическая стоимость квадратного километра геологической съемки. Созовите, черт побери, экспертов, проведите районирование Союза по степени дешифрируемости аэрофотоснимков, сложности геологического строения, условиям проходимости. Дайте три коэффициента к стоимости квадратного километра для любого конкретного района работ – все! Дальше - мое дело: качественно и в установленный срок за эти деньги сдать объект, как говорится, под ключ. Ты инженер. Ответственный исполнитель!<br />Нет. На бортике тренер, рядом сонм контролирующих, и сам ты давно уж привык, что даже потонуть тебе самостоятельно не позволят. Увлеченный, деятельный исполнитель в системе подобных отношений и ценностей поневоле становится этаким «неудобником». Он доказывает и «встает на рога», отбивая запроектированные объемы буровых работ, хотя они почти всегда несколько убыточны. Он взваливает на себя и из кожи лезет, чтобы достойно донести до положенной черты свою нелегкую ношу. И почти всегда, как говорит мо жизненный опыт, проигрывает идущему налегке, посвистывающему коллеге, который послушен и покладист настолько, что за этой удобностью можно с легкостью скрывать от руководящих глаз любой уровень собственной некомпетентности или нежелание работать без дураков, всерьез. Личность чаще всего открыта, и, как это ни странно, именно поэтому легко уязвима.<br /><br />...как многие из нас. Учитель совмещал свою научную одержимость с должностью начальника партии.<br />Печорская осень стремительно летела навстречу полярной зиме, уже вышли из тайги геологи-съемщики, но буровой станок, завезенный на барже в деревушку Чаркаювом, еще добуривал последние проектные скважины. Главный начальник прислал телеграмму, требуя немедленно свернуть работы, погрузиться и отплыл на базу в город Печору. Учитель попросил две недели Главный начальник ответил угрожающей «молнией». Учитель не отреагировал. Через неделю на косу сел АН-2, вылез главный инженер экспедиции, старый друг, и вручил приказ: «Прогнозами синоптиков днями ожидается ледостав. Приказываю немедленно загрузить транспорт оборудованием и снаряжением и идти на отстой в Мутный Материк. Зимовка каравана будет отнесена на ваш счет».<br />- Дима, - сказал Учитель, - у меня термометр в воде, замеряем каждый час. Осталась одна скважина – и все. Клянусь, тут же снимаюсь.<br />- Рудик! Ты можешь очень сильно схлопотать, поверь мне!<br />- Прорвемся, Дима! - ответил Учитель.<br />- Добро. Я скажу, что ты сегодня отплываешь.<br />- Заметали - сказал Учитель.<br />«Заметывали», однако, трудно: той же ночью приткнувшийся рядом чужой водомет по-тихому снялся, прихватив три бочки горючего. Кое-что наскребли по сусекам, через три дня караван отшвартовался. В Щельябоже горючее кончилось. Учитель бросился к председателю совхоза просить «Христа ради», раскрыл души и бумажник. Председатель, оглядев баржу с оборудованием, положил хозяйский взгляд на «качалку» - агрегат для подъема воды из скважин. Похаживая у склада ГСМ, председатель с презрением отверг безналичные и наличные расчеты и предложил натуральный обмен: бензин за «качалку». Учитель, по-своему тоже вполне резонно возразил, что не имеет права обменивать государственное имущество, числящееся к тому же на основных средствах.<br />- Нет «качалки» - нет бензина! - заключил беседу председатель. - Еще не нашлось на Печоре человека, который меня бы объехал на кривой!<br />Ночью лихие буровики аккуратно вскрыли склад, скатили к воде бочки и отдали швартовы. Катер главного командования, высланный на подмогу, встретил караван в пятидесяти километрах от города. В порт вошли на рассвете, расшивая первое «сало» на парящей черной воде.<br />- Мы столько лет вместе проработали, - попенял Учитель Главному начальнику, - ну, зачем это: репрессивные телеграммы, приказы? <br />Победителей не судят. И только это тебя спасает, - сказал Главный начальник, демонстративно разрывая дубликаты страховочных телеграмм и указаний и довольно успешно пряча тонкую усмешку.<br />А ведь Учитель мог бы и не бурить: никто слова б не сказал! Часто, очень часто, поверьте, качество геологических исследований – эта трудно проверяемая субстанция – зиждется исключительно на твоей совести, на чувстве долга, на твоей лично, подчеркиваю, ответственности за исполняемое дело.<br />Высокими начальниками и контролирующими тебя дядями – тетями становятся по-разному, и уровень их собственной компетентности бывает весьма различным. Так что, на всех не насмотришься. Чувство ответственности, независимость суждений, решительность в действиях выковываются только в самостоятельной практической работе, когда ты берешься делать дело и держишь за него ответ!<br />Тридцатилетний рабочий путь Брата оказался почему-то разбитым на три равных отрезка. Первые десять лет на «низовой», так сказать, работе в должности начальника участка, технорука геологоразведочной партии и главного инженера экспедиции, привели его к убеждению, что приспела пора улучшать качество отечественных буровых агрегатов, а равно научиться наконец получать максимальную отдачу от действующих методов бурения. Или, как он пояснял, выжать из технологии все. <br />С этой целью Брат задумал, пробил, организовал и возглавил опытно--методическую партию при тресте, занимающуюся разработкой, освоением и внедрением новой техники и передовой технологии. Плавать к тому времени Брат научился вполне прилично, сотрудников подобрал талантливых и горячих, носа перед авторитетами слишком не задирал, но и шапку особо не ломал – какие никакие, а плечи за десять лет уже накачал. А уж нужды родного производства не просто знал, а чувствовал каждой клеточкой, в связи с чем необходимость новой работы не вызывала у него ни малейших сомнений. Поэтому в родной, да и в иные институты он приезжал не ля-ля разводить с друзьями и коллегами, а с вполне конкретными, четко сформулированными требованиями и предложениями. Имя его начало промелькивать в научной периодике, появились первые изобретения, первые патенты. Я как-то даже не особенно удивился, когда он стал кандидатом технических наук: защищал собственное изобретение, уже внедренное в практику буровых работ на Украине, и плановики их треста уже просчитали полученный экономический эффект. <br />Слушая его уверенную скороговорку, его быстрые и четкие ответы на вопросы, я, в общем, вполне разделял доброжелательную атмосферу, дарившую в аудитории, той самой, кстати, где некогда Брат простодушно отчитывался за свой дипломный проект перед теми же самыми профессорами. Было предельно понятно, что человек защищает нужное и полезное дело, будучи твердо уверенным в его нужности и полезности. Я, лишь как-то трудно представлял, что совершающееся сейчас действо и есть тот самый рубеж, перевалив который мой Брат – инженер перейдет в ранг ученых. Из выступлений, однако, я уловил, что Брат, оказывается, довольно давно уже стал этим самым ученым, что и сходил подкрепляет нынешний, в определенной степени формальный акт защиты.<br />- А, чепуха все это, - отмахнулся несколько уставший после банкета Брат, - дело свое просто надо знать!<br />Дело свое он знал. И не слишком любил, когда в него вмешивались без особой нужды и конкретной надобности. Домик, где они с ватагой единомышленников мозговали, стремясь «приложить шведцев» и при случае «воткнуть американцам», располагался во дворе МинГео УССР, откуда с минимальными потерями времени достигались залы библиотек, отделы научно-технической информации, лаборатории учебных и академических институтов, конструкторские бюро различных заводов и собственно заводские цеха; куда со всей Украины вызывали «на ковер» начальников и главных инженеров производственных подразделений министерства, с которыми можно было оперативно вступить в контакт, заключить договор на нужную им разработку и внедрение.<br />Однажды зимою в домик пожаловала, по-видимому, очень Важная персона с положенной свитой в кильватере. Брату торопливым полушепотом сообщили, что такой-то, имя рек, знакомится с делами министерства.<br />- Чем занимаемся? - осведомилась Важная персона. Брат объяснил, что данный коллектив занят разработкой и внедрением новой техники и передовых технологий в разведочном бурении при производстве геологоразведочных и поисковых работ.<br />- Безобразие! - грянуло сверху. - Почему твои люди сидят в Киеве, а не находятся непосредственно на местах?<br />Брат объяснил, что внедрение осуществляется как раз непосредственно на местах, в поле, но научные разработки...<br />- Знаем мы эти разработки! Развел тут численность, а работать – никого нет! В поле всех, немедленно!<br />Брат порекомендовал обратиться к министру, который, должно быть, в соответствующем тоне и с исчерпывающей полнотой ответит на все интересующие вопросы.<br />- Обратимся... - пообещала Важная персона, берясь за дверную ручку.<br />- Простите, - спросил Брат, - а вы сами, собственно, в какой области работаете?<br />Грохнула дверь, вывалился здоровенный кусок штукатурки, обнажив сиротливый, плохо пригнанный косяк. Девочки подмели, и ватага дружно вернулась к своим любимым кульманам и ватманам. Министр не позвонил. Брат не поинтересовался. Отвалив вторые десять лет, сменил стул начальника партии на кресло главного инженера объединения. Весьма резвая, надо сказать должность, если, конечно, всерьез заниматься делом.<br />Третье десятилетие в вышестоящих оценках имело максимальную амплитуду: на одном взмахе – премии, почетные грамоты, Переходящие знамена Министерства и ЦК профсоюзов, на другом – выговоры, строгие выговоры, с последним предупреждением. С последним – было несколько, так что в глубине души Брат приучился воспринимать их как все-таки предпоследние, или, скажем не совсем последние. Ну, например, можно привычно сетовать на Госснаб, годам обречено писать положенные бумаги, а можно тайком соорудить современный заводик с умными автоматами, где для экспедиций все должным образом нарежут и просверлят, быстренько воплотят твою новую задумку в металл, опробуют, доведут до ума и внедрят в производство. Конечно, средства на строительство взяты не «по той статье», и тебе врежут на полную катушку, но автоматическая линия – не кинолента, назад не прокрутишь, и своевременно полученный за это дело «строгач» с лишением премии – в таком разе предмет твоей особой гордости. Как, скажем, нашивка за тяжелое ранение. <br />Зачем человеку нужна вся эта маята? Зачем он носится по всему Союзу, щедро делясь собственным и жадно впитывая чужой опыт? Почему он «встает на рога» и «лезет на стену», вместо того, чтобы спокойно отсидеться в командном блиндаже, дожидаясь руководящих указаний?<br />Конечно, шестнадцать запатентованных изобретений, в которых ты принимал непосредственное участие, буквально вопят тебе в душу – иди, добивайся, внедряй! И так называемое здоровое самолюбие, догадываюсь, имеет место. И мало ли чего еще? Но сколько и нас, талантливых и самолюбивых, взирающих со стороны, как трусит потихоньку мимо тебя технический прогресс? Важнее, видимо, то, что с молодых ногтей он привык сам отвечать за свое дело, без особых раздумий ставя его выше чьего-либо престижа и личных материальных благ.<br />…Мимоходом услышал, что во Львовском политехническом создали эмульсию для повышения скорости металлообработки. Обрабатывать Брату нечего совершенно, не его профиль. Списался, хорошо вместе помозговали, создали необходимые приспособления, и пошла, пошла львовская эмульсия повышать скорость дорогого алмазного бурения на сверхпрочном Украинском щите.<br />…Или записался на прием пенсионер. Много-де слышал, принес вот такие нереализованные идеи, может, заинтересуетесь. Брат внимательно выслушал, ознакомился, не заинтересовался. Ну что же, значит – всего доброго? Нет, дорогой мой! Смотрите, вот такая идея вас не вдохновляет? Такая? Да, вот такая?.. А что? Очень даже очень. Давайте-ка я поколдую. <br />Поколдовал. Полгода повозились уже с железом. Переделали раза три всю конструкцию. И теперь обычный серийный станок с непрерывной подачей керна на земную поверхность впервые в Союзе без остановки и переналадки способен бурить кристаллические породы самых высоких, как мы говорим, категорий. Оказался при важном деле тоскующий пенсионер – уже польза. Но как подскочила скорость проходки разведочных скважин! <br />У Брата наверное прорва недостатков. Он, должно быть, как и Учитель, опасно вспыльчив, вполне это допускаю, но главное, по-моему, перевешивает все. Он смотрит программу «Время», как и мы, пролистывает легкомысленные научно-популярные журналы (о специальной литературе не упоминаю – это ясно), но отфильтровав полученную информацию и зацепившись за полезную и плодотворную идею, пишет письма, находит упомянутых людей, приглашает сотрудничать, и на заводике закипает новая жизнь над новым узлом или агрегатом, здесь испытывают новую конструкцию, проверяют новую технологию. И вскоре облегчается труд людей, повышается его производительность, и распространяется по стране новый опыт.<br />Брат на себя и идти до упора – я думаю, эти его качества в значительной степени формируются сознанием, что он инженер, который к своей квалификации относится с не меньшей серьезностью, чем токарь-универсал или бетонщик шестого разряда. Тем более, что дачи у него нет, и личной автомашины, слава богу, тоже. Так что в отношении анонимок по этим позициям он дышит спокойно.<br />И не только по этим.<br />Сын, названный, прошу простить, тоже Игорем, окончил геологический факультет Львовского университета и распределился в объединение к отцу. Брат заслал его в самую отдаленную партию, в самую по украинским понятиям глухомань, где и консультацию-то получить не от кого. Чтобы слухов не было? Возможно, и это. Но главное, насколько мне известно, чтобы выплыл сам, без папиной крепкой руки. На второй год участковый геолог стал исполняющим обязанности начальника участка: молодой специалист все-таки, не принято сразу доверить должность, времена не те. Но исполнять-то обязанности все равно надо! Закрутился, как уж на сковородке, сам себе – сам, тренера на бортике не оказалось. Прислал мне в Ханты-Мансийск открытку – поздравление с Днем геолога: «Ну что может пожелать любимый племянник любимому дяде? Или геолог – геологу? Или, скажем, Игорь Зайонц – Игорю Зайонцу?». Я порадовался: излагает четко, голос бодрый! Недавно позвонил из Киева – защитил на Научно-техническом совете объединения на «отлично» первый в своей жизни геологический отчет. На «отлично» у нас в геологии бывает далеко не каждый раз. Так что, правильно плывешь, племяш! Догоняй батю...Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-67260517562463864982009-07-07T10:22:00.000-07:002009-07-07T10:24:32.452-07:00Удар кирки. Часть 2.<p><strong><span style="font-size:130%;">Игорь Зайонц </span></strong></p><p><strong><span style="font-size:180%;">Удар кирки. Часть 2.</span></strong></p><p><br /></p>...В Ханты-Мансийске мне потрясающе повезло; удивительные, чудные подобрались мальчики – Сергей Демус, Ваня Смирнов, Коля Коновалов, Виктор Кудрин, Сережа Выдрин. Из харьковского университета, из Свердловского горного, Тюменского индустриального, Томского политехнического – все разных школ, все разные, но команда сбилась отменная. Вопросы четвертичной геологии Западной Сибири вот уже лет тридцать, мягко говоря, оживленно дискутируются, написаны горы статей и монографий, черт ногу сломит: сто ученых – тысяча мнений! Но работать, проводить Государственную геологическую съемку выпало нам. И отвечать за свою работу – нам же! Года два я, признаюсь, натаскивал ребят, но в качестве, так сказать, играющего тренера. От них я требовал лишь одного – руководствоваться следующими положениями:<br />«Умные не думают!»<br />«У мужика должно быть дело!»<br />«Язык к делу не пришьешь!».<br />Это они усвоили прочно и, пробираясь сквозь бурные рифы научной периодики, старались держать в голове не те или иные представления ученых собратьев, но вполне осязаемые пески и глины, опоки и песчаники, тектонические изгибы пластов и образованный ими современный рельеф. Науки при этом они отнюдь не чурались, огромными порциями заглатывая труды отечественных и зарубежных ученых, востребуемые на время камеральных сезонов по межбиблиотечному фонду – институтских библиотек у нас под рукой не имелось. На исходе пятого года родную партию мальчики стали величать не иначе, чем Ханты-Мансийским филиалом Академии наук. Наглецы! Лабораторная база, к примеру, у нас, да и в главке, к сожалению, оставляла желать много лучшего. И хотя по сравнению с геологическими отделами АН СССР мы, ворочая миллионами, имели гораздо больше возможностей, постоянно не хватала буровых станков нужных типов, бурильных труб и инструмента, вездеходов и керосина для заправки вертолетов и, как следствие хронического отсутствие жилья, - кадров. Каждому, по нашим подсчетам, приходилось пахать за троих, а то и – за пятерых. Мальчиков и девочек-техников забрасывали в тайгу, едва снег, и возвращались они на базу, когда в палатках по ночам их беспощадно колотил крутой сибирский предзимок, и Обь одевалась заберегами. С завистью и плохо скрытым сарказмом провожали они глазами белоснежный катер Академии наук, в котором вдоль высоких обских обрывов в очередной раз проплывал ученый деятель с двумя хорошо оттренированными стажерами-исследователями – райская жизнь!<br /><br />…МИ-8 зависает на болоте над жидким настильчиком из бревен. Под свист лопастей в лихорадочном темпе в него забрасывают разобранный на узлы буровой станок, фляги с бензином, мешки с бентонитовой глиной, бочка для приготовления бурового раствора, бурильные штанги, ящики с керном, палатки, спальники, ящики с продуктами, посуда, лопаты, пилы, топоры, вскакивают, запаленно глотая воздух, люди, - взлет! Сорок минут полета, МИ-8 зависает над девственно чистым болотом – все выбрасывают из салона в обратном Порядке и в том же лихорадочном темпе. Оступаясь, проваливаясь по пояс, выносят груз на кромку леса, разбивают лагерь, замешивается глинистый раствор, монтируется буровой станок, заводится двигатель, опускаются штанги, отбирает образцы керна, укладывает, заполняет буровой журнал, поздний ужин, чай, черный провал сна. С первым светом скатывают палатки, разбирают на узлы станок, связывают в пачки штанги, укладывают ящики, МИ-8 зависает над жидким настильчиком, где, спрятав головы под капюшоны энцефалиток, сцепив руки, полулежат на болоте четыре человека, удерживая отрядные ящики и шмотки от рвущего вертолетного вихря. И так каждый день!<br />За пять лет мальчики закартировали территорию, равную по площади Бельгии, Швейцарии и Нидерландам, вместе взятым. Я перестал их отечески опекать, наблюдая лишь за порядком на магистральных направлениях. Их заносило, у них вызревали безумные гипотезы, не без этого. Но каждый вновь детально расшурфованный участок, каждый новый буровой створ, положенные на миллиметровку и вывешенные на стенке моего кабинета, красноречиво предостерегали их: «Охолонь! Язык к делу не пришьешь!» В общем, какие никакие, но плечи они накачали и твердо усвоили, что фантазировать прежде дела неприлично. Прислушиваясь, как раскатывается очередная идея, я, не скрою, с радостью отмечал, что они проверяют ее достоинства не красотой логического построения, а лишь соответствием или несоответствием полученным данным. Пролистывая вслед за ними очередную ученую статью в каком-нибудь периодическом журнале, я с наслаждением ловил их возмущенные вопросительные знаки, выразительные подчеркивания и саркастические выкрики на полях: «Ха-ха! Там этого нет!», «Да ну? А как же профиль Х-Х?» и т.п.<br />…На всесоюзное совещание в Ленинград приехали с Сергеем Демусом. Междусобойчик обещал быть весьма бурным. Так оно и оказалось: весь первый пленарного заседания слышался, так сказать, стук сабель и звон кольчуг, - полемические крики, не подкрепленные, впрочем, ничем, кроме эмоций и амбиций. Готовясь к завтрашнему докладу, мы с Сергеем в гостиничном номере опростали два тубуса, сортируя и пронумеровывая нашу демонстрационную графику, дабы в суматохе не сбиться со счета. Раскатывая по полу очередной многометровый геологический разрез, мой соавтор, посетивший прошлой зимою по турпутевке славный город Париж, не удержался и восхищенно резюмировал: «Шарман!»<br />- Не хвались, идучи на рать! - призвал я его к порядку. На следующий день, когда после выступления мы наконец вырвались из объятий единомышленников, Сергей доверительно наклонился ко мне:<br />- Ну что я говорил? Шарман – он и есть шарман!<br /><br />Последний полевой сезон был, как и прежние, авральным. Я колесил на астматическом УАЗике по дорожным карьерам, угорело носилась над тайгою «восьмерка», выбрасывая десантные отряды на болота, надрывались буровые станки, - все, как обычно. В августе на подбазу заглянул со своим интересе много поработавший в Западной Сибири доктор геолого-минералогических наук, с которым у нас имелись кое-какие научные разногласия. Наши позиции мы дружески выяснили и вполне единодушно эти разногласия углубили. Ему был любопытно узнать мнение мальчиков, чьими руками непосредственно в поле добывался фактический материал. Тут как раз на денек залетел на подбазу Сереженька Выдрин с отрядом – пополнить иссякшие харчи и заодно отпарить в баньке озверевших от комаров сотрудников. После пара доктор взял Сережу в оборот, прося подтвердить либо опровергнуть его представления конкретными данными полевых наблюдений. Сережа достал карты, аэрофотоснимки, вынул пикетажки. Через час, когда я зашел, разговор велся уже на повышенных, стороны были серьезно разгорячены. Я сел поодаль, чтобы не мешать завязавшейся дискуссии, не без удовольствия слушая, как бесстрашно отбивается Сережа на своих таежных засеках. Над столом взметывались и опадали бумажные листы, исчерченные быстрой докторской рукой, истекал уже третий час, а беседа все продолжала накаляться.<br />- Ну где? - возвышая голос, настаивал доктор наук. - Укажи, где в моих построениях логическая ошибка?<br />- При чем тут ошибка? - сдерживаясь, возражал Сережа. - Я вам показываю совершенно конкретный разрез, а вы утверждаете, что его нет.<br />- Я утверждаю, что ты можешь чуть отойти в сторону и получить совершенно противоположную картину! Вот этот пласт, например, ты никогда не сможешь проследить в глубь водораздела!<br />Сережа нервно перелистнул пикетажку и молча сунул оппоненту страницу с приклеенной выкопировкой из геологического разреза, где указанный пласт уже был прекраснейшим образом вскрыт буровыми скважинами.<br />- Сколько до этой скважины? - выкрикнул доктор наук.<br />- Да всего четыре километра! - крикнул Сережа. <br />- Всего четыре! - голос доктора был полон ядовитого сарказма. -Да смести ты чуть скважину, и этот твой пласт исчезнет к чертовой матери!<br />- Знаете, - сказал Сережа, внезапно успокаиваясь, - все, что вы здесь говорите - это ла-ла. Вот здесь, вот в этом месте, вас скважина устроит?<br />- Вот здесь - другое дело...<br />- Вы уверены, что мы его не проследим?<br />- Совершенно уверен!<br />- Хорошо! Мы заложим здесь скважину, - даже не оглянулся на меня, хорош гусь! - И если будет, как вы говорите, я оплачиваю ее стоимость.. Но если выйдет по-моему, вы ее оплатите.<br />- Ну, Сережа, - растерянно отыграл назад доктор наук. - Что это за разговор?<br />- Это дело, - отрубал Сережа. - Это дело, а то, что вы говорите - это ла-ла.<br />Говорить можно бесконечно<br />Он побросал в дерматиновую папку карты, фотоснимки, втиснул в планшетку полевые пикетажи и решительно пошел к двери. Здесь он оглянулся и, как бы беря на себя всю ответственность за характер их беседы, произнес:<br />- Простите! Может быть, я был излишне резок?<br />В самый раз, Сережа, дорогой ты мой. В самый раз!<br /><br />7<br />Вам приходилось голодать? <br />Воистину? Без корки хлеба? <br />И этой самой манны с неба <br />в буквальном смысле ожидать? <br />И прятать от людей глаза <br />под наволочью грозовою, <br />и день за днем с глухой тоскою <br />смотреть в пустые небеса? <br />И вдруг...<br />О сладкое - и вдруг!<br />Когда измученного слуха<br />коснется вдруг еще не звук,<br />но как бы предвкушенье звука.<br />Еще не свет, но робкий луч,<br />едва пробивший оболочку,<br />и вот она в разрыве туч -<br />к тебе несущаяся точка.<br />Он в небе крылья распростер,<br />не толще крылышек стрекозьих.<br />Но все же, слышите, стрекочет<br />Тот восхитительный мотор.<br />Но все же, видите, как раз<br />над озерком, прильнувшем к топям,<br />Сургутский ас Евгений Степин<br />бросает «Аннушку» в вираж.<br />И бешеной водой пыля,<br />притормозив у кромки зыбкой,<br />с неотразимою улыбкой<br />он нам кричит:<br />«Привет, Земля!»<br /><br />Сейчас это кажется нереальным: двести верст вверх по Когелю на шестах лишь затем, чтобы сплавиться вниз с работой; или сто верст заледеневшей тундрой, чтобы взять один разрез на Обской Губе. Легонький ЯК-12, который мы с пилотом развернули на руках, чтобы взлететь с узенькой излучины Цильмы, замкнутой отвесными тиманскими известняками... МИ-1, плексиглазовый фонарик, с фантастическим комфортом перенесший тебя к заколдованному озеру в самое сердце Большеземельской тундры. Знаменитая институтская песня – «Помню берег чукотский, бирюзовые льдинки, как стояли у борта самолета ЛИ-2» о временах, когда над тундрой еще парили «Катилины»...<br />Каждый час такого полета был подарком судьбы. Теперь, когда ты походя ручкаешься со знакомыми летунами в аэропортах Березова, Ташкента, Тюмени и Кзыл-Орды, или встречаешься с ними – случайно? – за кружкой пива в новоарбатских «Жигулях», теперь это кажется нереальным. Ибо от Новой Земли до Кушки, от Чопа до Кунашира геология теперь крепко связана с небом. Еще ты только отбиваешь свой проект от пристальной министерской экспертизы, а вся война, в сущности, ведется из-за этих самых золотых летных часов. Еще не выстрадал и не вымолил пятую из двадцати подписей под проектом и сметой, а твой козырной валет – бывший штурман Алексеевич – уже обхаживает начальников отделов ПАНХ (применение авиации в народном хозяйстве) отдаленных авиаотрядов, отбивая и перехватывая у мелких клиентов солидные договора. Еще ты и шага не сделал по земле, а на камеральных столах уже рассыпаны аэрофотоснимки, на которых она, земля, снята в различных масштабах и спектрах с неба, а нынче и с занебесья - из космоса. И ежели ты вышел из министерской битвы с минимальными потерями, обольстил надменного начальника отдела ПАНХ, получил в срок качественные аэрофотоматериалы, ты сладишь свое земное дело. Поскольку оно сегодня намертво завязано на авиационные лопасти и крылья. И не дай тебе Господи этот узелок случайно ослабить, а тем более неосторожно разрубить. Нет, ты будешь крепить его и подзатягивать, пеленать тонкой и даже грубой лестью молоденьким пилотам, обнимать их могучие плечи, расстилать им чистые простыни и стряпать калорийный харч. Ты будешь писать командирам авиаотрядов восторженные реляции о героической деятельности летунов, с расчетливой искренностью уповая на благодарную отдачу в следующем сезоне. Тут, правда, важна мера. Один простодушный начальник партии как-то написал столь восторженную благодарность некоему экипажу МИ-4, что командира борта на месте приписки «вздрючили» и немедля прокололи его талон. В то время в Аэрофлоте еще в ходу были талоны. Кстати о МИ-4, который Министерство гражданской авиации решительно вывело из сферы практического применения, что, как мягко посетовал Министр геологии РСФСР товарищ Ровнин, начисто лишило геологов возможности вести в таких-то и таких-то районах необходимые съемочные работы, обходясь сравнительно малыми средствами. Теперь над полевиками с оглушающим свистом зависают могучие МИ-8 и даже летающие портальные краны МИ-6. Все они турбовинтовые, требуют гигантских заправок и свободы маневра при посадке, все они не выносят поднимаемых лопастями песчаных бурь и не могут закинуть тебя на какую-нибудь речную косу или малую лесную поляну.<br />А ведь не так уж и давно командир «четверки» Николай Васильевич Бакулин, личный «шеф» некоего африканского президента, как он изволил шутить, изящно наступил двумя передними на крохотную отмель в верховье Назыма, чтобы я смог выбросить лодку и отряд в нужном мне месте. И молоденький бортмеханик, неосторожно спрыгнув, оказался по колени в воде и что-то панически кричал под звенящими лопастями своему элегантному и ироничному шефу; который, возможно, вспоминал в это время сахарский самум, или как он однажды высади кабинет министров той африканской страны у верблюжьего колодца, поскольку было за 50° при полнейшем штиле. Ему пришлось вытаскивать их в столицу по одиночке. И позже, в июле, когда у нас на Оби было плюс 35 при таком же безветрии, он поднимал машину с буровыми трубами, а она на уровне деревенских крыш заваливалась хвостом вниз, и уже я что-то панически кричал и скрещивал по самолетному руки, а он все же вырвал ее в небо и ушел с изящным разворотом, и наши девочки восторженно выдохнули.<br />И уж совсем сравнительно недавно Коля Ситников из Воркутинского авиаотряда пятился в воздухе, заводил хвостовой винт между обгорелых елей, отвоевывая метры для взлета, на манер альпийского слаломиста, и геофизики, битые ребята, прикрывали глаза. Он единственный из всех известных мне командиров МИ-4 останавливал вращение лопастей на болоте, когда «бортач» Жора (житель подмосковной Малаховки) подсовывал под брюхо машины две дистрофичные березки, а буровики сноровисто затаривали в салон станину с редуктором, вес в сборе – 140 килограммов. Между нами говоря, когда ты рвешь жилы, стоя в болотной жиже, а над тобой молотят горизонтальные, а за спиною вертикальные винты, и ты уходишь в болото, и в лицо бьет обжигающий выхлоп... Ну, ясно.<br />Как вы наверное догадываетесь, обо всем этом мы не пишем в заключающих работу пилота аттестациях. Мы сухо докладываем о высоком профессионализме, четком выполнении полетных заданий, железобетонной летной дисциплине, благодаря которой... и так далее... И на самом-то деле мы любим их вовсе не за лихачество, потому как всем неохота помирать, но исключительно за то, что они предельно серьезно, без дураков, вкалывают, любя свою летную и уважая нашу земную работу. Такие никогда не возят «воздух», залившись по горлышко лишней горючкой. И не раскатывают тонну груза в четыре рейса, лишь бы шел спокойный налет часов. Вот этим определяем мы класс летунов, а дальше уж – всякие байки и романтические легенды о них, звучащие у таежных костров. Не говорю о Полярной авиации. Не привелось мне с ней полетать. Жаль. Но одного из полярников я знал. Отец моей сокурсницы Лины Борисенко временами наведывался в Москву из Амдермы, и я сподобился увидеть на его кителе «Заслуженного летчика»: они с тетей Лизой собирались в театр. Обычно он на наши просьбы рассказать об арктических подвигах – так свежа еще была школьная память о «Двух капитанах» - с чрезвычайно серьезным видом откликался дремучими анекдотами про белых медведей. Когда дядя Женя вышел на пенсию, они переселились в Сочи. Вот там на пляже между Адлером и Хостой он мне кое-что рассказал, по-видимому, под воздействием благодатного субтропического климата. Правда, не про Арктику. А – как он выполнял на самолете Ш-2 полет под мостом в фильме «Валерий Чкалов». <br />Тетя Лиза тогда ждала Линку – было это, значит, накануне войны – и как жена отважного летчика пробилась в катер начальства. Получив на взлетной добро, дядя Женя вывел «Шаврошку» к мосту и пошел в пролет. Как вы, конечно, знаете, ленинградские мосты разводят для пропуска судов даже с не очень высокой надстройкой. Так вот, подходя к пролету, уже ниже гранитных набережных Невы, дядя Женя почувствовал плотный воздушный поток, сносящий самолет влево, и сразу же понял, что в пролет он не впишется. Взять на себя «ручку» до упора и сделать свечку над мостом он также не успевал, мощности мотора Ш-2 не хватало. Вмазаться в чугунную воду брюхом на глазах начальства и беременной жены, он, по его словам, не имел морального права. И принял единственное (это в доли-то секунды) решение и полностью осуществил его, пройдя под мостом наискосок, как бы боком, и, заложив крутой вираж у левой гранитной стенки, ушел в не чересчур просторное ленинградское небо. На аэродроме выслушал по связи благодарность начальства и настоятельную просьбу режиссера Михаила Калатозова повторить этот цирковой номер для дубля. Дядя Женя попросил десять минут, во время которых отжал исподнее. По своим, как он объяснил, индивидуальным качествам он был полной, противоположностью нашему легендарному соколу. Кроме того, на середине, Невы его ожидала любимая жена с Линой Евгеньевной в близкой перспективе... Подсохнув, дядя Женя снова вышел к мосту и четко его преодолел с поправкой на ветер справа. Однако оказалось, что во время дубля, как это всегда бывает, на несколько секунд ушло солнце.<br />- И вы полетели в третий раз?<br />- Если бы! - ответил он мрачно. - А четыре не хочешь?<br />Я, честно сказать, не хотел бы тогда оказаться даже на мосту. Так что можно, представить фундамент, на каком выстроены легенды о нашей Полярке.<br /><br />А вот сургутский ас Женя Степин по своим индивидуальным качествам был как раз ближе к Валерию Павловичу. В Нижневартовске был всего один самолет АН-2 в гидроварианте, работал на пожарников. Пожарники и экипаж самолета, частенько использовали для переправы через Обь наш катер, особенно в сильную волну. Сменяющие друг друга экипажи жили, естественно, в доме пожарников, и те, естественно, должны были обеспечивать летчикам солидный харч и полноценный отдых. Неверно понимая эту задачу, пожарники пытались выполнить ее, ежевечерне организуя унылые застолья. Летчик Женя Степин махнул рукой на эти застолья, в результате чего вызвал неодобрение пожарного начальника, и тот в недобрый для себя час, находясь под сильнейшим градусом, попытался принудить пилота войти в компанию. Но Женя Степин из деревни Степина Слободка росту – метр восемьдесят и оснащен пудовыми кулаками, а вместо сердца пламенным мотором, и вот пожарный начальник лишился двух золотых зубов и летного экипажа.<br />Именно в этот период работавший на нас МИ-4 из Усть-Каменогорска был внезапно отозван на уборку казахстанского хлеба. А в Нижневартовске, где лихорадочно обустраивался великий Самотлор, было, думаю, легче добыть космическую ракету чем вертолет. Расторопный Отец, использовав пожарно-авиационный конфликт, слетал в Сургут и на другой день вернулся с официальным договором. Я прочертил на планшетах новые линии буровых и геофизических профилей, наметил новые пункты посадок с учетом использования водных ресурсов Среднего Приобья... И Женя Степин залетал. Геологи-съемщики на таежных речках к прилету экипажа варили уток и жарили чебаков, буровики и геофизики подносили клюкву с приозерных болот и предлагали тетерок, фаршированных грибами. Наше лето покатилось, как золотой обруч!<br />Это оно для нас так покатилось. А Женя Степин из деревни Степина Слободка ежедневно вписывал машину в излуки речек, едва не касаясь крыльями тесных берегов. Падал в крошечные озера, на которых, казалось, не то что самолет, а и лебедь-то не разбежится. И все это с таким неповторимым изяществом, что когда сменялись экипажи, полевики мрачнели и производительность труда в партии заметно падала. И то сказать: кружится новый командир над озером, в которое Женя вчера еще падал по крутой глиссаде с естественной отвагой чайки, крутится, множит круги, и видно, как не хочется ему идти на посадку, а тянет его плюнуть на это дело и поскорей уходить к Вартовску, где поплавки чудненько скользят по глубокому и чистому затону. <br />- Женя, - спросишь, - этот Васин, он что, недавно летает?<br />- Да нет, мы вместе училище кончали. <br />- Так что же он?!<br />Женя обаятельно улыбается, прихлебывая молочко. <br />- Нет, Жень, серьезно. Может, это ты постоянно рискуешь, когда садишься?<br />- Рискую? - переспросил он однажды. - Нет, я практически никогда не рискую. Я просто чувствую, когда можно, а когда не можно. Понимаешь, я когда иду, то перед глазами, вроде, такая ниточка: чуть вправо или влево – все! Даже не перед глазами, а как объяснить, внутри что ли, не знаю... В общем, есть такая ниточка.<br /><br />…Залетели с ним в самый центр Сибирских Увалов. Под плоскостями вилась в высоких берегах узенькая Толька, бронзовели закатные сосновые боры, крутые обрывы падали в коричневатую воду. Черт бы ее побрал! Накануне прошли дожди и валунные перекаты сверху не просматривались. Стали шариться в поисках посадки, и ближайшее приличное озеро нашли в восьмидесяти километрах от реки. Я скис: у меня всего шесть суток, из которых придется теперь потратить минимум четверо на хождение от озера и обратно, так что работать на обрывах времени не останется; дня полтора – все равно что ничего. Снова прошли от озера до Тольки, чтобы я запомнил ориентиры, развернулись у излучины, Женя поднял на меня глаза и вдруг зарулил вдоль русла, закладывая виражи над кронами сосен. Вторым у него летал Иван, недавний еще командир АН-2, переведенный на год во вторые пилоты за то, что зимой допустил аварию при посадке – на незнакомой площадке у нефтяников поймал лыжей корягу, затаившуюся под снегом.<br />Внизу было плохо. Я стоял в кабине за спинами пилотов и на что-то надеялся, а Женя, по-видимому, советовался со своей «ниточкой». Она наверно, что-то шепнула ему над самой крутой излучиной, потому что молчаливый второй вдруг громко спросил: «Женя, ты куда? Воды же не видно».<br /> - Я отвечаю! - сказал Женя, уходя на разворот.<br />- Женя, тебе жить надоело? - крикнул второй.<br />- Я командир! - сказал Женя, входя в вираж.<br />- Ну и черт с тобой, я пошел в хвост! - заорал Иван, протискиваясь мимо меня в салон.<br />В «Наставлении по производству полетов в гражданской авиации СССР» есть понятие ВПР – Высота принятия решения: «установленная относительная высота, на которой должен быть начат маневр ухода на второй круг в случаях, если... положение воздушного судна в пространстве относительно заданной траектории полета не обеспечивает безопасности посадки». Так вот, в этой самой излучине уходу на второй круг препятствовали обрывы и бронзовые сосны. Иными словами, либо решение было принято раньше, либо Степин решил сажать машину безо всякой ВПР.<br />Иван снова протискался в кабину и сел, демонстративно не касаясь штурвала, когда «Аннушка» уже неслась навстречу коричневатой воде. Мы пролетели по быстрой ее глади, гася скорость вопящим реверсом, затем нас ощутимо бросило вперед, и мы встали намертво. Я даже не ощутил ледяной воды, спрыгнув в Тольку.<br />Любит Бог смелых! Едва мы с ребятами слезли, Женя чуть-чуть всплыл, легонько подрабатывая двигателем, перевалил перекат, сплавился, осторожненько развернулся и ушел стремительно в свое высокое небо, огибая совершенную по красоте излучину столь же изящно вычерченным виражом. На шестой день он снял нас с озера. Утром седьмого дня мы прощались: сезон был сделан. Плечо к плечу сидели против меня и Ивана бородатый Отец и неотразимый летун из деревни Степина Слободка, разные и похожие, будто кровные братья. Отец, любовно обнимая меньшого, втолковывал ему, как отлично тот сработал и что это значило для партии, стоящей на грани провала плана. Женя лучезарно улыбался.<br />Потом Женя читал Отцу стихи.<br />- Командир - заорал я - Не порть образ! Провинциальные стишки и небо – вещи несовместимые!<br />- Молчи, Земля, - сказал Женя, переворачивая кверху донышком эмалированную кружку. - От жажды умираю над ручьем.<br />- Женя, - спросил я его, прощаясь, - чего бы ты сейчас хотел?<br />- Во Вьетнам. Переучиться, и - во Вьетнам! Как в Испанию тогда.<br />Ах, Женя, Женя! Где-то ты теперь? Быстро проходят годы, меняются времена и люди, новые машины вспарывают небеса над нефтяной Сибирью, но АН-2, несравненный безотказный АН-2 полощет по-прежнему перкалевые крылышки в сырых облаках над полной Обью. И новые летуны, так сказать, шоферят, соблюдая Режим полета и обеспечивая Безопасность полета в соответствии с «Наставлением», где их работа от взлета до посадки регламентирована на 285 страницах, чтобы не возникла, не дай Бог, Ситуация опасная, чреватая Ситуацией аварийной, а тем паче Ситуацией катастрофической. Ибо последняя – это «особая ситуация, при которой предотвращение гибели людей и (или) потери воздушного судна оказывается практически невероятным» (НПП ГА глава I, стр. 22).<br />- Толя, - спрашиваю я югорского аса, - чего бы ты хотел? Анатолиев Константинович, бывший пилот-инструктор и командир эскадрильи, ныне командир авиаотряда – тоже метр восемьдесят росту, пудовые кулаки и «пламенный мотор» - вскидывает нетерпеливую руку к высокому небу, по которому катится красное солнышко и вот его монолог:<br />- Прежде всего, почему мы с тобой здесь сидим? Потому что метеослужба нам не дает погоды, верно? Хотя я им передал фактическую, фактическую превосходную погоду. Нет – запрещаю, сиди! Добре, давайте сидеть. Хотя по фактической погоде здесь я бы уже выполнил всю твою работу и проверил экипаж на посадках в Нумто и в Кызыме, так? Посмотрим шире. Допустим, в Хантах все хорошо, а в Березово или в Кондинске, скажем, на пределе. В Сургуте, допустим, погоды нет, квадрат закрыт. Дадут мне поднять машины? Уверяю, метеослужба не разрешит. Но ведь я же, товарищ, командир! Я знаю – этот пилот имеет все допуски, летает уверенно. Другой еще не имеет. Третий их вообще никогда не получит. Не дано ему. Вот Жене Доможирову, как твоему сургутскому асу, дано, а ему не дано. Не чувствует он машины. У тебя ведь тоже разные люди, верно? Так дайте мне самому решать, можно или нет посылать машину при этой погоде, кого именно и на какое задание. А сейчас они у меня все, независимо от летной подготовки, сидят и ждут у моря погоды. Правильно это?.. Сейчас для всех один минимум: облачность 150, видимость 3 километра. И метеослужба прогнозирует, уверяю вас, не погоду, а этот наш установленный минимум. Да еще с подстраховкой! Бывает – летишь, ни облачка, видимость сколько глаз берет, а прогноз тот же. Видимость 2-4 километра, облачность 100-200 метров. Цирк!<br />Чего хочет любой нормальный летчик? Летать! И тебе, естественно, выгодно, когда летчики летают, верно? Зависит метеослужба от нашего полета? Абсолютно не зависит! Им что надо? Главное, что б не было возврата по неверному прогнозу. За это их ругают, премии могут срезать. Конечно, они на полную катушку застрахуются, чтобы не допустить возврата самолета. Но давайте посчитаем, что государству выгоднее, простой всего отряда или один - два возврата? Условия дня вылета: фактическая погода на твоем аэродроме, прогноз по маршруту, фактическая по маршруту, прогноз по пункту посадки, фактическая по пункту посадки, прогноз по запасному аэродрому, фактическая по запасному. Один из этих метеопараметров не подходит – вылета нет. Сейчас, правда, оговорена возможность проверки прогноза по фактической погоде. Но реально это?! Во-первых, у них гора оперативной работы, надо принять сводки по всем портам, какие где фронты, все это быстро обработать, а людей не хватает. Придешь к ним: давайте слетаем, проверим фактическую? Так ведь для этого надо написать рапорт, заверить у командира объединенного, завизировать у главного бухгалтера, взять билет, зарегистрировать, в общем, одного человека нет – все сорвалось. Ну ладно, летим. «Олечка, - спрашиваю, - какая видимость?» - «Километра два-три». «А вот озеро, видишь?» - «Вижу, вижу!». – «Так вот, Олечка, до него 12!» И она не виновата. Это же естественно – нет летного опыта. Так что у нас, да и в других, я знаю, авиаотрядах проверка фактической не ведется. И в результате выявляется неприятный аспект: летчик теряет навык работы в сложных метеоусловиях. Он искусственно изолирован от условий, при которых навык доводится до высокой степени профессионального мастерства! И когда внезапно – ну, ты знаешь нашу погоду – возникает опасная ситуация, когда надо мгновенно принять решение и уверенно его выполнить, пилот может не справиться. Пилот к этой ситуации не приспособлен, поскольку его к ней не допускают в летной практике. Чтобы летали уверенно, необходимо дать возможность летать в разных условиях. Командир экипажа... Это же как звучит – Командир! А реально у него отобрали право на самостоятельное решение. Я считаю, необходимо вернуть ему это право! Что для этого требуется? Четкое уверенное вождение при абсолютной летной дисциплине. Полное доверие командиру экипажа. Мы его проверили и перепроверили, знаем его допуски и летные качества. Так давайте ему, черт возьми, доверять! И, в-третьих, - полная персональная ответственность!..<br />Знаешь, что мне хочется осуществить? Создать в порядке эксперимента эскадрилью, пусть для начала звено, в котором каждый командир имеет персональное право вылета под свою ответственность. Вроде личного клейма, как на заводе. А дальше, смотри: добился экипаж права на такие полеты, он материально выигрывает – раз! Он морально на высоте – два! И вот молодые пилоты стремятся занять это почетное место. Они начинают совершенствовать свое летное мастерство, чтобы достать этих асов, верно? Они просто обязаны творчески подходить к работе. Дух соревнования заставляет. Чем больше и продуктивнее мы летаем, тем это выгоднее государству! Значит, необходимо завязать метеослужбу, наземную техническую обслугу и заправку на наш налет.<br />Как это в настоящее время называется в промышленности? Именно – бригадный подряд! Знаешь, я в свое время писал в характеристиках: «летает уверенно», «летает уверенно, с наслаждением». Честное слово, так и писал. И я мечтаю о таком звене, в котором пилоты бы не просто летали, а именно с наслаждением. И в свою очередь готов персонально за них отвечать, посколmre уверен в их летных качествах! И доверяю целиком и полностью их чувству ответственности. И вот тогда, черт возьми, для них не будет безразличной вся красота земли, работа на ваших временных площадках, этот простор огромный, эти прекрасные женщины, которые с гордостью будут ждать их на земле! Помнишь, у Экзюпери в «Планете людей»? Что нельзя за все золото мира купить дружбу человека, с которым связан испытаниями?<br />Помню: «Нельзя купить за деньги это чувство, когда летишь сквозь ночь, в которой горят сто тысяч звезд, и душа ясна, и на краткий срок ты – всесилен!»<br />Он вскакивает с земли, тридцатилетний командир летного отряда, и глаза его голубые светятся, как июньское небо, в которое нас не пускает далекая метеослужба.<br /><br />8<br />Да! - работа забирает тебя без остатка, ты держишь в уме пройденные километры, сотни разрезов, канав, шурфов, кернов буровых скважин; осенними ночами ты мостишься в выношенном спальнике, сберегая скудное тепло, а спящим глазам продолжает мниться гремящая на перекатах вода и слышно, как бьется о валуны винт. И утром снова километры, канавы и шурфы, костер и закопченные ведра, снова перекаты, срезанные шпонки, срубленные лопасти, и вдруг...<br />...застаешь себя за сотни, за тысячи километров от гремящей этой реки, не слышишь, что орут тебе в спину, глаза не замечают мелькающих берегов, ознобшее лицо разошлось в улыбке – сейчас ты с другом! Наконец до тебя доходит яростный вопль с кормы, - вот черт, завал перед носом! - а пальцы все еще оглаживают планшетку, где лежит его последнее месячной давности письмо.<br /><br />Режиссер за звуконепроницаемым стеклом поправил наушники, энергично нам отмахнул и кивнул оператору – «Мотор!». Женя, простите, ныне уже доктор геолого-минералогических наук Евгений Николаевич Коломенский, тронул струны гитары и мягким баритоном запел популярную геологическую песню, постепенно уводя голос за «розовый отблеск огня», так сказать, в нехоженые таежные дебри. Я невольно заслушался. Режиссер возмущенно выставился на меня и беззвучна закричал: «Пошел, пошел!»<br />«Саня Юдкевич, добрый мой друг, - начал я с каким-то идиотским пафосом, - главный геолог восьмой экспедиции Гидропроекта на Печоре полушутя утверждает, что геология не столько профессия, сколько образ жизни!» Дальше не помню совершенно и даже не представляю сейчас, чем бы это я мог тогда, осчастливить коллег-геологов, потенциальных слушателей радиожурнала, «Изыскатель». Помню лишь, что в конце передачи я крикнул – «До встречи, Саня!», Женечка вновь тронул струны, и над страной поплыла последняя Санина песня, подаренная мне минувшей осенью на Верхней Печоре.<br />До свиданья, новые друзья, <br />вас уже томят мечты о доме, <br />и о тех, которые, грустя, <br />ждут вас на ночном аэродроме.<br /><br />И волна тяжелая плеснет, <br />и сирена прокричит тревогу, <br />и уйдет последний теплоход, <br />рассекая лунную дорогу.<br /><br />Постоим на ветерке ночном <br />и докурим, молча, сигареты, <br />и с минуты этой ждать начнем, <br />ждать начнем мы будущего лета.<br /><br />Выпито прощальное вино<br />из эмалированных бокалов -<br />вы ведь возвратитесь все равно<br />к тем, кто ждет вас на ночных причалах.<br /><br />Осенью на Верхней Печоре по ночам тревожно кричат теплоходы, ткнувшиеся кое-как к берегу или бросив якоря там, где настиг их туман. Горят все сигнальные огни, но и в двух метрах они едва различимы. Мы протомились на старом дебаркадере до позднего утра, и, когда я стоял у борта над все еще парящей, безвозвратно убегающей водою, Саня с гитарой поднимался, не оглядываясь, к нашему домику, где полгода мы спали рядышком на деревянных топчанах. И вот один опустел...<br />В доме звукозаписи на улице Качалова мне вручили стопку писем – откликались слушатели «Изыскателя». Состав их оказался довольно неожиданным. «Дорогая редакция! Мы часто слушаем ваши передачи после трудного рабочего дня. Просим вас прислать текст песни про геологов, исполненной в конце журнала. Геологи-геофизики комплексной геофизической экспедиции, г. Колпашево Томской области». «Дорогая редакция! Пишет вам личный состав части, находящийся далеко от Родины. 28 января в конце передачи была исполнена песня. Хотелось бы, чтобы она была у нас и помогала нам в службе. Если бы вы знали, как много значит в нашей жизни привет от друга...». «Дорогие друзья! Просим прислать слова и ноты песни, прозвучавшей в вашей передаче. Спасибо за афоризм про образ жизни. Геологи-геофизики Ханты-Мансийского геофизического треста». «Уважаемые товарищи! В субботу и 18 час. 55 мин. прозвучала песня, которая меня, как бывшего моряка очень взволновала…» «После вашей передачи мы решили стать геологами, потому что дружба – девиз нашей жизни. Воспитанники Детского дома им. Н.К. Крупской».<br />- Саня! - спросил я в мае, спрыгнув с теплохода на палубу старого дебаркадера, - ты получил мой привет по всесоюзному радио?<br />- Да, - ответил он несколько надменно, - только почему это полушутя? Я утверждаю это совершенно серьезно!<br /><br />Справка. Кандидат геолого-минералогических наук, главный геолог с Центральных объектов института Гидропроект. Родом из Кемерово. Окончи Ленинградский горный. Работал на Вилюе, на Печоре, в Салехарде, в Саратов и Городце на Волге, в Индонезии и в Чарджоу, в Латвии и Подмосковье, на Витим и в Эфиопии. Из Кемерово выписан. Большую часть жизнь прописку имел временную, квартиры казенные палаточного и барачного типов, мебель – ящики вьючные, лавки, табуреты.<br />Судьба нас свела так. По заказу Гидропроекта мне поручили провеет геологическую съемку в зоне проектируемого на Печоре гидроузла. Партия у меня была крохотная, деньги почти никакие, даже моторных лодок не дали – крутись сам на месте. На месте как раз располагалась база экспедиции № 8 института Гидропроект. В пустом домике на крутом берегу маялись трое практикантов из МГУ, экспедиционное начальство полностью отсутствовало, и я, не долго думая, оккупировал гидропроектовский домик и разбил подле шатровую десятиместную палатку. К вечеру выяснилось, что начальник и главный инженер – мои сокурсники, ребята с бурового факультета из группы РТ-53, и, значит все правильно: их домик – мой, и практиканты их – тоже мои, и, следовательно, - вперед к сияющим вершинам! Мы понеслись вдогонку маю, Печора светлела с каждым днем, да синел на востоке Урал, обласканный белыми ночами.<br />Надо сказать, что со мною тоже прибыли трое практикантов, зафрахтованные специально в родном МГРИ, но после первых же маршрутов, к моему стыду, стало ясно, что они в отличие от университетцев как-то не шибко стремятся к вершинам. Знаете, из тех мальчиков, которые в московских дворах каждый вечер бряцают на гитарах, используя один и тот же примитивный бой, отчего любая песня становится однообразно-унылой с каким-то приблатненным акцентом.<br />Это было очень обидно. Я еще не позабыл, как на Крымской учебной практике мы свысока поглядывали на гавриков из МГУ, когда они униженно выпрашивали наши курсовые. Как презрительно поглядывали на машины, уносящие их из степного пекла к ялтинским пляжам. На параллельных маршрутах мы неизменно чуть прибавляли, и они терялись за спинами в клубах известковой пыли, а легкие кеды Анечки Рыжовой, ученицы Михаила Владимировича, прибавляли еще чуть-чуть, и сама собой рвалась наша песня: «Муратов впереди шагает в шляпе белой...». И вечером на волейбольной площадке, когда я отдавал, не глядя, высокий пас, и над сеткою взлетали одновременно Лешка Розанов, Отец и Бомба – Игорек Крылов, пронзая мячами беспомощные руки блокирующих. А гитара Женечки Газильриди! Волшебная его гитара: синкопы Глена Миллера в звездной тишине крымской ночи и полное счастье –«Токката» Баха.<br />И вот именно такими теперь оказались курсанты из МГУ, а мои гаврики, увы, оказались «более другими». Поэтому в интересах производства я распределил их по гидропроектовским буровым на женскую работу – документировать скважины, поскольку экспедиционное начальство задерживалось, и, значит, их буровые заботы стали тоже моими. Само собой получилось так, что к началу июня я вообще перестал разделять свои и гидропроектовские заботы, став как бы исполняющим обязанности главного геолога экспедиции, который вместе c моими сокурсниками заседал в институтском стеклянном небоскребе у метро «Сокол». В их отсутствие всевозможные производственные вопросы я разрешал завхозом Гайтотой, из тех степенных пожилых хохлов, справно исполняющих любую работу и с кремневой стойкостью оберегающих любой порученный им пост. Начальников своих Гайтота боготворил.<br />- Шо я вам скажу, та это, шо вони, несмотря, шо маленьки, таки усе головасты, таки головасты, як твои академики, - естественно, через «э» оборотное. - Узять, шо Лев Исидорыч, шо Василий Максимович. Вот он хваткий! Кажеть бурилам, як робить, станок у его аж поеть. А геолог главный, так ще дюже до людей душевный. И шо характерно, не ворують! Ну, не граммулечки не ворують! Гарны хлопчики...<br />На имя главного геолога я натыкался постоянно, а курсанты меня просто затретировали, повторяя на каждом шагу: «А вот Саша..., а Саша бы сейчас...». Постепенно мне стало казаться, что я действительно выступаю в роли испол¬няющего обязанности человека, который со дня на день ревниво ожидает при¬езда начальника, одно имя которого – легенда! Мне не терпелось взглянуть наконец на сотоварища моих сокурсников, которых за пять лет я узнал, как облупленных.<br />Кстати, курсе на третьем мы со Львом Исидоровичем сочинили студенческий спектакль «Тринадцать стульев», в котором Левка сыграл Остапа Бендера, разыскивающего во МГРИ тринадцатый стул с пресловутыми бриллиантами. Великий комбинатор рыскал, как борзая, по аудиториям, коридорам и много¬численным институтским тупичкам, что позволило нам высветить сатирическим лучом имеющиеся отдельные недостатки от плачевного состояния сантехни¬ческого оборудования в местах общего пользования до качества лекций. Стула он, конечно же, не нашел, поскольку к нему намертво прирос «прозаседавшийся» член комсомольского комитета, ответственный за культурно-массовую работу. В финале его стремительно увозили в карете скорой помощи к соседям во 2-й медицинский институт, где парни в белых халатах уже монтировали свои искрометные капустники, из которых выросли знаменитые телепередачи «КВН», «А ну-ка, девушки!» и, полагаю, даже «Что, где, когда?»<br />Какое было время!<br />Первые комсомольские рейды по ночным закоулкам Пресни, первые студенческие воскресники в Лужниках и в манеже, первая слава Ии Савиной на сцене студенческого театра на Моховой, уморительные радио заставки между номерами студенческого театра эстрадных миниатюр в Московском энергетическом:<br />«Внимание! Сегодня Уинстон Черчилль посетил Букенгемский дворец и вручил королеве Великобритании прошение об отставке. Из Пензы передают тоже радостную новость...».<br />Или – «Сегодня, 1 сентября состоится собрание студентов первого курса на тему – Почему у нас нет дружного коллектива?»<br />Тесная, битком набитая аудитория в ковбойках, судорожные губы Евтушенко – впервые. Кроткая ясноглазая девушка с золотистой косою вкруг головы – Белла Акмадулина – впервые. Иван Сухов и Герберт Циндлер из ГДР, чудом не убившие друг друга в бою под Прохоровкой, в одной группе гидрогеологического факультета МГРИ, за одним лабораторным столом – впервые. Осиянный лоб, жестко прищуренные глаза, хриплый голос Бориса Слуцкого – «Плыл по океану рыжий остров...» - впервые. Ошеломленная толпа в Выставочном зале на Кузнецком – Илья Глазунов – впервые. Ликующий зрительный зал, гневно артикулирующий Маяковский на огромном заднике сцены – «Баня» в театре у Плучека – впервые. Литературные вечера на факультете журналистики: отчаянные блоковские глаза Юры Апенченко, застенчивая улыбка незабвенного Сережи Дрофенко, пронзительные стихи Толи Горюшкина, яростная корчагинская прядь над высоким лбом – Игорь Дедков – впервые. Все – впервые. Как бы рождающееся заново из кургузых пиджачков, тесных коммуналок, полуголодных студенческих общаг, нищих разоренных деревень – горестных руин победоносной Родины...<br /><br />Саня, наш годок, носил на голове до 41-го ту же испанку, и военная горбушка его детства так же колола горло мякиной, и бродил он, так же как и мы, «покопышком», выскребая из заледеневших борозд на колхозных полях послащенную зазимком картошку, и те же были у него походы «по колоскам» на сжатых нивах, и горстки собранного им зерна сливались с нашими в солдатских и ленинградских пайках. Словом, жили – и перемогались мы в общем равно, а параллельные, ежели их достаточно долго продолжать в пространстве, как известно, пересекаются непременно.<br /><br />...вернулся из Печоры с полной планшеткой шоколадных конфет – мальчиков моих по детским привычкам все еще тянуло на сладкое. Только-только скрылось солнце за Войской грядою, ночь была тиха и прозрачна, и вызывающе разноси¬лись окрест нашего домика неурочные крики, песни и звон гитар. Я понял, что Он наконец-то прибыл. Студенты приняли меня в дверях яростными воплями.<br />- Ну, - свирепо спросил я, - где этот ваш хваленый Саша? Они раздались в стороны, оставив посредине главного геолога – довольно лохматый черный парень в тренировочном костюме, сбит плотно, но пластичен, даже спортсменист, пожалуй, даже профессионал. Главный геолог указательным пальцем поправил на переносице очки – как часто я буду вспоминать этот жест! – и произнес протяжно, как бы чуть смущаясь:<br />- Вот он – я.<br />Плотно, как влитые, вошли ладонь в ладонь, крепко, но без вызова. Я чуть поднажал – его пальцы помыслили немного и слегка дрогнули в ответ, мол, это еще зачем? Мы рассмеялись дружно и протиснулись вдоль лавки в красный угол, где уже висел новый транспарант: «У НАС НЕ СООБРАЖАЮТ!».<br />Мои гаврики, остервенело бряцая на двух кифарах, с надрывом тянули:<br /><br />«Гонит черные тучи, завывает пурга, <br />на базальтовых кручах замерзает тайга, <br />затерялись кочевья у неназванных рек, <br />на сто тысяч деревьев я – один человек.<br /><br />На высоких широтах плачу я и пою...»<br /><br />Саня взирал на них с состраданием. Много позже выяснилось, что эту песню сочинил он на Вилюе, так сказать, на заре туманной юности, когда на пяти-десятиградусном зное студенческая романтика обламывала заледенелые крылья о заструги бесконечной ночи. С той поры, видимо, он много чего повидал и к словам стал относиться строго, Я этого еще не знал и, отобрав у гавриков гитару, изложил вслух победоносно ходившую тогда по Москве песню «Люди идут по свету»:<br /><br />«..но в чутких просторных залах, <br />где шум суеты затих, <br />страдают в бродячих душах <br />бетховенские сонаты, <br />и светлые песни Грига <br />переполняют их.<br /><br />- пел я с большим и искренним, по-моему, чувством, -<br /><br />...счастлив, кому знакомо <br />щемящее чувство дороги, <br />ветер рвет горизонты <br />и раздувает рассвет!»<br /><br />Саня мягко отобрал у меня инструмент, минуту другую примеряя к струнам новую для себя мелодию, затем направил на меня очки и провел первый урок ликбеза:<br /><br />Люди пропели фугу, <br />от фуги осталась фига.<br />«Пожалуйста, извините», - с усмешкой они говорят. <br />Но каждый бродяга лично знает Эдварда Грига, <br />и Людвиг ван Бетховен – нам самый первый брат.<br /><br />Я сомлел от стыда и восторга. Но не угомонился. Следующей весною я привез ему новую песню Визбора «На плато Росвумчор»:<br /><br />«...курит главный механик московский «Дукат», <br />привезенный сюда сквозь ужасный циклон <br />в двух карманах московского рюкзака.<br /><br />- пел я с мужественным визборовским напором, -<br /><br />нас идет, восемнадцать здоровых мужчин, <br />забинтованных снегом, потертых судьбой, <br />восемнадцать мужчин, восемнадцать кручин, <br />восемнадцать надежд на рассвет золотой.<br /><br />Саня мягко отобрал у меня инструмент, минуту-другую помудрствовал и изрек:<br /><br />Нас сидит, восемнадцать здоровых мужчин, <br />наши брюки порядком истерты судьбой, <br />восемнадцать мужчин, восемнадцать причин, <br />среди них уважительной нет ни одной. <br />Сел наш главный бухгалтер с размаха на пол <br />и чего-то прочел, в однотомнике По,<br />он чего-то прочел, прокричал "Never more" <br />и унес его черт на плато Росвумчор.<br /><br />Я утерся, но, честно признаюсь, все еще не угомонился. <br />Ибо к следующей встрече я припас очередное, не помню, уж чье, сочинение о том, как на путях жизни мы теряем и находим «легкость серны», дедовские традиции, верных друзей, а также наши волосы, как льняные, так и русые. Саня мягко отобрал у меня инструмент, минуту-другую внимательно меня рассматривал и затем с укоризною спел:<br />Во саду ли, в огороде,<br />за овином, за сараем<br />мы теряем и находим,<br />мы находим и теряем.<br />Мы нашли, к примеру, сливу,<br />потеряли мы корову.<br />Мы от первого счастливы<br />и несчастны от второго.<br /><br />Да! К словам он был строг, но справедлив.<br /><br />…раннее воскресное утро после позднего ночного застолья главный геолог ознаменовал энергичными ударами по сковородке, и, когда мы зашевелились под марлевыми пологами, зачитал свой первый приказ:<br /><br />Подымайтесь, вашу мать, <br />утро-то какое! <br />Будем меры принимать <br />против перепоя.<br /><br />Никакого особенного перепоя в коллективе не наблюдалось, однако, возможно, для того, чтобы отбить охоту к ночным игрищам, за дружным завтраком он предложил нам весьма насыщенную программу, включавшую мини-футбол, сеансы одновременной игры в шахматы, преферанс и нарды, бег в болотных сапогах на скорость, интеллектуальную разминку «От Сумарокова до Смирнова», а также выборы редколлегии для оперативного выпуска специального бюллетеня с наиболее яркими перлами из полевых геологических книжек. Там оказались, например, такого рода наблюдения: «В крутом обрыве можно отчетливо видеть о том, что данное геологическое тело прекрасно обнажается прямо у р. Печора». Каково ню?<br />За ужином главный геолог предложил нам, усталым, но довольным, составить график дежурств по кухне, поскольку ни в моей партии, ни в его экспедиции штатных поваров, увы, не числилось. Каждой паре дежурных вменялось, в обязанность вставать до света, дабы «кушать подано!» предлагалось массам к семи ноль-ноль неукоснительно. При этом каждая кухонная двойка обязывалась придумать свой собственной позывной сигнал побудки, лучший из которых коллектив должен был оценить прямым и открытым голосованием. По утру я немедленно приобрел в Войском сельмаге детскую деревянную дудку, жуткий клич которой сам не мог слышать без мучительного содрогания. Недалеко от меня ушли и курсанты, изгиляясь над спящими так, будто каждый из нас являлся их смертельным врагом. Главным геологом побудка осуществлялась так. Тебя мягко и дружески тормошила ласковая рука, ты разнимал сонные веки и видел перед собою аккуратный листок с призывом: «Дорогой друг! Мне больно будить тебя, но завтрак шибко стынет. Спеши!». Или – «Прошу пардону, граф. Миль, значит, пардон. Как там у вас сегодня с великими делами?» И так – каждому из нас персонально, ни разу не повторившись.<br />Возникший в коллективе микроклимат всемерно содействовал... Рабочие дни, растянутые благословенными белыми ночами, странно уплотнялись. Ревели, звенели, гудели и квакали сигналы утренних побудок. Курсанты бросались в маршруты, как в штыковую атаку. Мы рыскали по Войской гряде, куда должно было примкнуть левое плечо будущей плотины, поочередно втискиваясь в карстовые щели и полости, картируя круто надвинутые друг на друга пласты известняков. Опасные зоны зондировали геофизики. Кучно выстреливал скважинами главный геолог. И с каждым днем все яснее, четче, все элегантнее вырисовывался на миллиметровке створ проектируемой Войской ГЭС, не первой в его жизни и далеко не последний.<br />Все шло хорошо, и труд был сладок, только, что греха таить, жаль было Печору, редкую, удивительного целомудрия реку, напоенную прозрачными родниками Урало-Тиманского стыка, древнюю отчину красной семги, отважно летящей в кипящей воде по стрежню к брачным ямам Шугора, Подчерья и Илыча. Чистая река доверчивого края...<br /><br />...вконец изголодавшие выплыли наконец на большую печорскую воду и пристали у первой же деревушки. Продавщица в сером самотканном сарафане, не старая еще женщина, участливо выложила на прилавок хлеб, крупу, консерв¬ные банки, чай, сахар. Денег у нас не было, я совал ей в залог ружье, палатку, паспорт, наконец.<br />- Да ну тебя, - конфузилась продавщица, - пришлешь, небось! Почты нет, ли чо? Лонись у нас эдак-то тож экспедиции стояла, да нешто меня омманул кто?<br />Через две недели, едва получив на базе деньги, мы кинулись всем отрядом на почту отсылать перевод Матрене Лосевой. Среди печорских коми Лосевы на слуху, как у нас Ивановы.<br /><br />...уму было понятно все, что втолковывал нам начальник геологического отдела Гидропроекта Владимир Евгеньевич Сатин, приехавший смотреть Санины материалы: обсыхает Каспий, Волга истощена, горит в страшных засухах Саратовское Поволжье, Дон задыхается от жажды. А сладкая печорская вода уходит тем временем безо всякой пользы, наращивая ледовый панцирь Северного Ледовитого. Следовательно, создаем каскад водохранилищ и дальше каналом – в Каму затем естественным ходом в Волгу, которая как известно, впадает в...? Правильно, в Каспийское море!<br />Владимир Евгеньевич вставлял сигарету в тонкий китайский мундштук, курсанты разгорались от видений глобальной природной перестройки, да и сам я... Может быть, это я сейчас так думаю, что мне тогда уже было жаль Печору? Очень может быть, ведь так хочется в молодости подвести плечо под нечто такое, грандиозное! Лишь Саня помалкивал, поправляя указательным пальцем на переносице очки. Материалы его шеф досконально изучил и вполне од обрил, как, впрочем, и царивший в домике шальной дух вольницы, наши жуткие «тихие игры», бряцание на гитарах и сатанинские голоса утренних побудок. Владимир Евгеньевич легко и, я бы сказал, органично вписался в коллектив, охотно принимая участие в игре «гоп-доп», когда шесть ладоней лупят что есть силы по столешнице и следует угадать, под которой из них припечатан пятак. Оттого и прощанье вышло теплым и озорным, со спичами, здравицами и шаржами на высокое начальство. Под занавес Саня нас утихомирил и спел «Величальную»:<br /><br />Товарищ Сатин, вы - большой ученый, <br />и в изысканьях знаете вы толк. <br />А я простой советский подчиненный, <br />и мой товарищ – серый брянский волк. <br />Меня, как волка, тоже кормят ноги. <br />Но волку что? Ведь он – на четырех! <br />Ему плевать на то, что нет дороги, <br />и что Гайтота не дает сапог. <br />Зачем я здесь, не ясно прокурору, <br />Чистосердечно признаюсь ему: <br />я должен повернуть на юг Печору, <br />хотя мне это вовсе ни к чему,<br /><br />ну и т.п., из чего следует, что экологические последствия глобальных природных перестроек волновали автора задолго до нашего нынешнего похмелья на пирах великих строек...<br /><br />...Гидропроект – солидная фирма. Вход строго по пропускам. Скоростные лифты, изящные сотрудницы с деловыми рулонами ватмана на фоне сияющих стекол. Курсанты из МГУ жались на лестничной клетке, благоговейно поглядывая на бородатых изыскателей, которые в табачном дыму оживленно обсуждали последние спортивные новости. Наконец Владимир Евгеньевич к ним вышел и, изящно поводя сигаретой в тонком китайском мундштуке, лично вручил каждому производственные характеристики. Рухнув на скоростном лифте с вершины небоскреба в холл, размером с небольшое футбольное поле, курсанты приникли к зеркальному стеклу и, торопясь, развернули свои аттестационные листы:<br />«Филькин. Николай. В текущем полевом сезоне, если так можно выразиться, работал. И достаточно проявил. Жрать здоров. К водке слаб. Упорен. В игре потеет. К тому же – рыжий. Некоторую пользу может принести на месте левого полусреднего».<br />Ошеломленные курсанты стояли в полной пространции. Последние печорские приветы главного геолога как-то трудно соединялись в их сознании с профессионально отпечатанными текстами, настоящими печатями и высокими подписями. Затем они опамятовались, и громовой их хохот одолел-таки авторитет алюминия, стекла и бетона.<br />Надо ли пояснять, что официальные характеристики, отосланные по почте, в это время уже лежали в ректорате.<br /><br />Справка. Филькин Николай Александрович, кандидат геолого-минералогических наук. Заведующий кафедрой инженерной геологии и механики грунтов Всесоюзного заочного инженерно-строительного института. <br />Как выражаются нынешние студенты – «Не хило!».<br /><br />Меня первая Санина весточка настигла в феврале. В камералке на своем столе после двухдневных трудов на плодоовощной базе я обнаружил срочную телеграмму. Ввиду срочности, телеграмма естественно была распечатана и прочитана всем составом экспедиции: «Имея сумрачность души через бесчисленные драмы посообщаться я решил тобой посредством телеграммы»...<br />Та давняя «молния» легла краеугольным камнем в его эпистолярное наследие, этот, к сожалению, угасающий жанр душевного общения. Надобно, правда, признаться, что чаще всего он был лапидарен. И если краткость действительно, сестра таланта, Саня гениален. Например, к Новому году он прислал мне как-то из Нарьян-Мара открытку, на которой была изображена грустная такая елочка, украшенная зачехленной гитарой. Из друзей дорогих Саню обошел лишь Юрий Сергеевич Апенченко, приславший абсолютно пустой конверт. Правда, с таким вот штемпелем: СССР, Северный полюс-21.<br />Санино письмо с несколько менее экзотическим штемпелем города Коломбо начиналось словами «Поездом из Усть-Кулома в Джакарту».<br />« Представь мое изумление, - писал он далее, - когда первый, кого я увидел, сойдя с трапа, был Лев Исидорович. Только зачем-то в золотых позументах, аксельбантах, нашивках и галунах. Меня уверили, что эта – полицейский. Вообще, должен сказать, что аэропорт города Коломбо очень похож на аэропорт города Печора. Если у нас вырвать все сосны и навтыкать пальмы, и раздеть печорцев до нательного белья – это будет аэропорт города Коломбо»...<br />Или из Джакарты: «Вдоль Джакарты протекает канал, а у канала в одиночку и живописными группами расположились индонезийцы и господа китайские куп¬цы, прижимающие к толстым грудям свои черные шапочки, когда ты проходишь мимо, бритые их головы блестят, напоминая блеск фонарей в фарватере большой реки».<br />Благодаря таким вот, весьма нерегулярным сообщениям, я всегда довольно четко представлял Санины перемещения, как в пространстве, так и во времени. Из кратких, реже пространных эпистол я также узнавал, что у него внезапно проявились рабоче-аристократические наклонности, и теперь в новой временной избе на каждом новом кочевье он самолично строит камины, отличающиеся красотой кладки и высокими дымоходными качествами. Кроме того он приобрел ведерный самовар, и отныне общие производственные собрания проводятся непременно за чаем подле уютно гудящего камина. Поскольку это – отменно заваренные чаи, а не какая-то там местных разливов водка, на собраниях с од¬ной стороны исключается всякая групповщина, а с другой – царит дух взаимопони¬мания и добрососедства. Все это, по его мнению, значительно расширяет воз¬можности демократического централизма и многократно усиливает творческую инициативу масс, как бы возвращая коллектив во времена маевок и рабочих сходок.<br />Мне иногда казалось, что Саня генерирует некое поле высоких общественных принципов человеческого общения. Попадающие в него люди незаметно для себя как бы претерпевали некоторые мутационные изменения: оставаться в его присутствии рвачом или хамом, нести похабщину или срамно отзываться о женщине, наконец, просто скверно работать было просто невозможно. Я часто замечал: если в случайном разговоре всплывало Санино имя, на лицах знавший его людей появлялась какая-то отстраненная улыбка, будто человек в эту минуту вдруг вспомнил что-то из далекого милого детства.<br />Скитаясь по отдаленным и глухим местам державы, Саня никогда не обременял друзей какими-либо, вполне по-человечески понятными, хозяйственными или меркантильными просьбами, что я лично объясняю его крайне болезненной реакцией на махровый принцип «ты мне - я тебе». Лишь однажды он прислал мне в Монголию письмо с просьбой купить его дочери очки, приложив подборку гневных очерков из Литературной газеты, посвященных очковому дефициту. Просьбу свою Саня мотивировал так:<br />«...но, говорят, оправы<br />лежат в твоей стране.<br />Очки горой лежат,<br />да это и не странно,<br />ведь зорче, чем орланы,<br />аратка и арат.<br />Не за себя, поверь,<br />себя надеждой льщу я,<br />но только за слепую,<br />родную нашу дщерь».<br /><br />В Гоби-Алтайском аймаке очки почему-то горою не лежали, Санино письмо я переадресовал Виталию Моеву в Прагу, так что в результате объединенным усилий стран-членов СЭВ проблема была разрешена. К тому времени мои друзьям дорогие уже пели Санины песни, пестовали его байки, и на их лицах также возникали отстраненные улыбки при упоминании его имени.<br />Пока он трудился на Оби и Печоре, мы все же регулярно виделись, либо в поле, либо во время его стремительных и кратких наездов. Даже Индонезия разлучила нас не более чем на два полевых сезона. Но когда Саня получил новое назначение и занялся проблемой обеспечения чистой волжской водой нашей родной столицы, когда, повторяю, он наконец-то очутился под самым боком, в районе Рузы, интервалы между нашими встречами как-то необъяснимо стали растягиваться до неприличия. Полагаю, что тут сказалась застарелая столичная привычка, сродни сознанию, что «Вахтангов» или «Третьяковка» - здесь вот, рядышком, и ты, следовательно, в любой момент можешь их посетить, то есть как бы даже и посетил, хотя на самом деле не разу не выбрался в Центр твоего детства и отрочества из запредельного Орехова-Борисова.<br />Итак, я пребывал в подобном столичном самосознании, и Санино письмо накрыло меня, как минометный залп:<br /><br />Я землепашец. Лев Толстой. <br />Сапожник, Лапотник. Крестьянин. <br />В деревне мирной и простой <br />пашу на ниве изысканий.<br /><br />Мне фай родимый всем потрафил: <br />деревья, ягоды, грибы. <br />Житье не хуже, чем у графа, <br />и даже лучше, может быть.<br /><br />Но вам, надменным урбанистам, <br />не мил простой крестьянский быт. <br />Поэтому я вами быстро <br />и окончательно забыт.<br /><br />Иссяк друзей могучий гейзер, <br />на мне забвения печать: <br />не ездит даже Гольденвейзер <br />на фортепьянах побренчать.<br /><br />Но колокольчик тройки друга <br />меня преследует везде, <br />и горько мне ходить за плугом <br />по одинокой борозде.<br /><br />Так что же! Повинуясь зову, <br />я, презирая автобус, <br />уйду на станцию Тучково. <br />Пешком. И больше не вернусь.<br /><br />Через два часа мы с Виталием уже подъезжали к Рузе: все же великая движущая сила – стыд! Для визита мы выбрали вьюжную февральскую ночь, дорогу переметала яростная поземка, и, окунувшись в нее, Вит каким-то чудом вырвал из белой тьмы попутный «газик». Сдается, что именно тогда, его осенил афоризм «Дайте мне точку опоры, и вы у меня повертитесь!», вошедший в анналы 16-й страницы «Литературки» под ассоциативной с этой ночью подписью – Вит Воев. Еще через час с лишним «газик» умчался, оставив нас на раскатанной переметенной дороге среди дымящихся сугробов.<br />В чистом поле в одном из бараков путеводно теплилось Санино оконце...<br /><br />...так всю жизнь. Ты в Москве – Учитель в Мурманске. Ты в Ханты-Мансийске – Саня в Эфиопии. Ты в тундре на мысе Сале-мал, друг на семинаре у Будкера в Академгородке. Ты в Цогт-сомоне у южных монгольских пределов, он в Праге, Берлине, Рангуне. Листаешь в Воркуте журнал – Бронислав Холопов проводит «круглый стол» в Нуреке. Раскрываешь «Литгазету» - Моев пропагандирует Щекинский метод. Врубаешь транзистор – Лев Лещенко поет песню Толи Горюшкина «Синие дожди». Тебе сбрасывают с АН-2 хлеб и двухнедельный комплект «Правды» - «Специальный корреспондент Юрий Апенченко передает с космодрома Байконур»...<br />Я улетел в Нижневартовск, Юра в Петропавловек-на-Камчатке и дальше за горизонт, куда идут с дозаправкой в воздухе. Через месяц я телеграфировал в редакцию: «Друг дорогой скучаю без тем более чем дальше в лес». Его ответ мне продиктовали по связи: «Друг дорогой вернулся из чем выше вверх тем ниже вниз».<br />Выйдя из маршрута, я прочел в «Правде» его дальневосточную статью о необъятности нашей Родины и о том, как прочно при этом связывают нас всех незримые ее нити, даже за дальними ее пределами, когда, сорвавшись с палубы чужого авианосца, к тебе хищно пристраиваются «фантомы». «И хоть друг дорогой далеко, - писал он, - ты знаешь, что в любую минуту можешь увидеться с ним, потратив лишь какое-то время на самолет, катер или собачью упряжку».<br />В тот сезон Обь захлестнул небывалый паводок: по воде плыли сорванные плоты, избы, лодки, россыпью – недобранные за зиму поленницы дров. Используя большую воду, я ушел на барже вверх по глухой реке, оставив в Нижневартовском аэропорту лишь одного техника-диспетчера выбивать по оговоренным дням вертолет. Вертолет пришел за мной через неделю с полной заправкой и дополнительным баком на борту – предстоял долгий аэровизу¬альный облет территории. Мы расчертили со вторым пилотом маршрут и начали барражировать по линиям проектных профилей с юга на север от Оби до склона Сибирских увалов. Экипаж – молодые веселые ребята из Усть-Каменогорска – дело знал, курс выдерживался строго с нужной скоростью и на требуемой для наблюдений высоте. Летунам на «махалках», знаете, не зря платят приличные деньги: на исходе третьего часа ты начинаешь плохо соображать, еще хуже слышать, и от постоянной вибрации в тебе все дрожит мелким бесом. Наскучив однообразной и легкой работой, ребята принялись меня подначивать, что, мол, ты там выглядываешь, и чего-де тут вообще можно увидеть – наша загадочная Западная Сибирь представлялась им сплошным однообразным болотом. Я отшучивался, не переставая проставлять на карте условные значки, фиксируя геологические границы, места будущих посадок буровых и съемочных отрядов, где вскоре летунам станет не до смеха, поскольку каждая посадка на режиме висения потребует от них действительного мастерства и мужества. А пока парня отдыхали и веселились.<br />Далеко за спиною остались Самотлор, запитый водой Нижневартовск, впереди синел древний еловый увал Аганского материка, а снизу, оторвавшись от скудной прошлогодней клюквы и задирая на бегу морду, с ненавистью оглядывался на нас огромный матерый медведь. Командир азартно вскрикнул и кинул машину вниз, подравнивая скорость под непостижимые гигантские махи обезумевшего зверя, и, конечно же, легко его настигая. Борт завис, буквально втопив медведя в болото своим свистящим ревом. И вдруг он вскинулся на дыбки и стремительно прянул вверх, метясь достать колесо страшной своей сокрушительной лапой. Вертолет взвился, как ужаленный. Второй пилот смотрел на побледневшего командира, на изумленном лице его еще дрожала, как приклеенная, бездумная детская улыбка. Командир гнал борт к югу, не слыша, как его настойчиво зовет Нижневартовск. Опамятовшись, он прижал к горлу ларингофоны, дал координаты, курс, время посадки и поднял на меня глаза: <br />- Слушай, там тебя какой-то корреспондент добивается...<br />Лопасти еще вращались, когда я ворвался в штурманскую. Летуны мне сказали, что действительно был корреспондент, не дождался и уехал, а диспетчер ловит меня на «десятке» - базовых площадках нефтяников. Мы подсели к ним, не выключая лопастей, мой диспетчер всунулся в дверь, передал записку и прокричал в ухо, что корреспондент отплыл на «Ракете» в Покур. Я развернул аккуратно сложенный вдвое листок: «Юрий Сергеевич Апенченко». И все. Ринулись в Покур, благо было по курсу. «Ракета» давно ушла вниз, на пристани пусто, речники ничего не знали, никого не видели.<br />Мы летели над безлюдным, залитым всклянь сором, к далекому устью глухой и безлюдной речки, куда не летали рейсовые самолеты, не ходили катера, и уж, конечно, не гонялись по этому времени года собачьи упряжки. Показалась наконец буровая, ткнувшаяся в берег баржа, палатки, дым костра. Мы подсели, я спрыгнул на землю, торопливо взмыл вертолет, уже перелетавший свою дневную норму. Разомкнулись стоящие стенкою буровики и съемщики – на пеньке сидел специальный корреспондент «Правды».<br />- Ну, ты и забираешься, дружочек, - строго сказал он. - Что за дела?!<br /><br />О чем говорят и чего поделывают друзья дорогие не видевшиеся три месяца, когда один из них сходил в не простой, скажем так, полет над Тихим океаном и, слава богу, благополучно вернулся на державную землю?<br />Поделывали мы вот что. В скважине намертво прихватило сто с лишком метров буровых труб, которых у нас было в обрез. К моему прилету буровики чуть не сожгли лебедку и поставили, от греха подальше, шестидесятитонный домкрат. Это такая железная чушка, в специальные дырки которой вставляют стальные ломы, наращивают их патрубками (увеличивается длина рычага), и восемь человек начинают раскручивать это сооружение против часовой стрелки. Ноги изо всех сил упираются в землю, спины выгнуты луками, чудовищная сила разворачивает вас вспять, но едва заметно, буквально по миллиметру буровая колонна лезет вверх. И вот так час за часом, час за часом...<br />Когда мы с Юрой оторвались от лома, было уже как-то не до разговоров. На другой день я отвез его на шлюпке в Покур, и он уплыл дальше на восток в Стрежевое, замыкая пятисоткилометровый «крючок», о чем он чуть позже напишет большую статью, в которой покажет, какими издержками чреват ослепляющий нас пока нефтяной бум, и, к слову, мимоходом врежет и мне за «деловые игры» начальника геологической партии.<br />Второй раз он посетил меня в Приаралье. Крюк здесь, если считать от Космодрома по прямой, был значительно меньше, и физическая его сила на этот раз, к счастью, не понадобилась.<br />О том, каково Приаралье зимою, жестко рассказал Чингиз Айтматов в «Буранном полустанке». Летом оно тоже, признаться, прожигает тебя до костей, и нормальному человеку как-то сподручнее никуда не дергаться, а пересидеть в номере с кондиционером или, на худой конец, с холодильником пару деньков, выпавших тебе из-за отложенного запуска ракеты. Но колокольчик тройки друга...<br />Вслед за Юрой, совсем уж нежданно, нагрянул приехавший в месячный отпуск из Алжира Отец. Мы не виделись два года, и эти два года он безвылазно просидел в Сахаре.<br />Когда я вернулся в Москву, каждый второй в камералке останавливал меня одним и тем же вопросом: «Это верно, что Кулагин провел у тебя отпуск?». «Да, да, черт возьми! - отвечал я, начиная злиться. - Вы что, не слышали, что он подхватил жуткую африканскую болезнь? Теперь до конца жизни он обречен жить в пустынях!»...<br />Так всю жизнь. Ты в Кампыр-Равате – дружок на СП-21. Ты на Полярный Урал – Бронник Холопов вверх по Вахшу. Ты в Кзыл-Орде, Отец в Бишаре. Ты в Монголии – Саня на Витиме…<br />Я провожал его на Витим. И это было грустно. Они только-только обрели кров – двухкомнатную квартиру в Дедовске, сорок минут до Гидропроекта. Купили новую мебель. Выписали из Кемерово дочку, определили в школу. Галя отписала своим на Кубань, что наконец-то и она стала хозяйкой, глаза ее по-девичьи озарились. Только начали жить...<br />...в просторном зале Аэровокзала она стояла, как в лесу. По лицу тихо скатывались слезы. Татьяна, вновь становящаяся бесхозной, разрывалась между мамой и папой, который напряженно шутил, что место, куда они едут изыскивать плотину называется Многообещающая Коса и, судя по такому названию, их там ожидает... Тут он прижух, потому как все мы, включая и юную Татьяну, вполне представляли, что их там на первых порах ожидает. Мне не нравилось Галино состояние. Мне не нравился необычный, натужный Санин юмор. Мне не нравилось, что Татьяна опять будет приезжать к ним только на время школьных каникул. Я прекрасно знал, что не дождусь от Сани ни слова, пока он не доведет вверенную ему работу до высоких кондиций делового яркого праздника, а на это потребно время, собранная в горсть воля, постоянный, огромный труд души, о чем не догадываются даже близко знающие его люди.<br />Мне было беспокойно, и я договорился с Татьяной, что в случае молчания ее родителей, обращусь во время зимних каникул непосредственно к ней за необходимой информацией и заодно выскажу все, что думаю о их поведении. Не получив за полгода ни одной весточки, я так и сделал. Татьяна отозвалась мгновенно: «Дядя Игорь! В народе есть поговорка, не исключено, что даже пословица «На воре шапка горит». Вы ведь, насколько я помню, не хромой, могли бы сами написать. У нас здесь от минус сорока до минус гораздо больше. Папа все пропадает на работе, дядя-завхоз все что-то ворует, мама плачет, камин по ночам все гудит. А вчера один уголовник зарезал другого ножиком в сердце. Да, папа просит сказать, что, может быть, когда-нибудь скоро приедет в Moскву, потому что он в суматохе забыл самовар. Таня».<br />К письму была приложена газетная вырезка из «Правды» - «Энергия» - БАМу».<br />«Здесь будет сооружена Мокская ГЭС!» - плакат с такой надписью появился на берегу таежной сибирской реки. Его установили изыскатели Ангарской экспедиции П. Сизых, А. Юдкевич и А. Самолыга, которые первыми высадились на Многообещающей косе в верховьях Витима. Сейчас по ледяной дороге сюда спешат машины с оборудованием и грузами из Усть-Муи, которая превратилась в перевалочную базу изыскателей.<br />Нелегко добраться до этого места: через Читу и Богдарин – на Усть-Мую, дальше дороги нет. Пока нет, но именно здесь – на стыке Иркутской, Читинской областей и Бурятской АССР решено соорудить Мокскую ГЭС, которая даст дешевую энергию БАМу г. Иркутск».<br />Прочитав, что Саня обеспокоен отсутствием самовара, я успокоился: дело, видимо, приближалось к рабочим маевкам. Вскоре я уехал в Монголию и закрутился сам. Ко дню моего рождения с Многообещающей косы пришло поздравительное письмо. В конверте лежала фотография – Саня на вздыбленном «Прогрессе» несется по стремительному Витиму вдоль отвесной скалы, правого, надо понимать, примыкания проектируемой плотины. На обороте было написано: «От братского бурятского народа в моем лице – братскому монгольскому народу в твоем лице. Напиши мне что-нибудь по-монгольски». <br />Я бросился к пишущей машинке и застучал, как дятел. В залихватских стишках я просил простить меня за молчание, не презирать шибко и руководствоваться и далее древней латинской поговоркой, возможно, даже пословицей Per aspera ad astza, что примерно соответствует нашему «Сквозь кусты и – в дамки».<br />«...чем дальше я, тем мне дороже ты», - писал я, не слишком удаляясь от истины,<br /><br />«Чем дальше ты, тем больше я тоскую, <br />и здесь, на пограничной полосе, <br />ловлю твой зыбкий лик в пустынях Акатуя, <br />на Многообещающей косе.<br /><br />Твой маленький портрет я вставил в раму <br />И, прижимая карточку к губам, <br />шепчу ночами: «Друг! Побольше БАМу! <br />Давай обставим ихних Алабам!», ну и т.п.<br /><br />На этот раз Саня откликнулся шустро:<br /><br />«Мой друг, любезный мой Овидий, <br />мой дорогой монгольский брат! <br />Какие могут быть обиды? <br />Наоборот, я очень рад,<br /><br />Я рад тому, что мир наш тесен, <br />тому, что связь на высоте, <br />тому, что ты, как прежде, весел, <br />и ироничен вместе с тем.<br /><br />И что в краю довольно дальнем <br />целенаправленно весь год <br />растешь ты интеллектуально, <br />а вовсе не наоборот.<br /><br />И то сказать, в своей пустыне, <br />среди кочующих племен, <br />ты начал шпарить по латыни, <br />Как Марк и Туллий Цицерон.<br /><br />А я здесь стал с камнями сходен. <br />Не сетую и не скорблю, <br />но эту жизнь amo et odi –<br />и ненавижу и люблю.<br /><br />Для снобов, чей изысканный слух могут резать неправильные ударения бессмертной латыни, предлагаю вариант:<br /><br />Моя звезда сияет тускло, <br />Пусть нет просвета впереди, <br />я эту жизнь, сказать по-русски, <br />amo и вместе с тем с odi.<br /><br />Друзья, друзья мои дорогие, живите вечно!<br />Да, работа забирает нас без остатка, но, слава богу, есть, есть и это счастливое – вдруг...<br />Через шесть лет из Эфиопии придет в Ханты-Мансийский национальный округ красочная заграничная открытка, где на обороте Саня, как всегда кратко, подытожит 25-летний наш путь:<br />- Наверное, действительно, мы немало должны были пройти и немало сделать, чтобы Аддис-Абеба и Ханты-Мансийск стали городами-побратимами.<br /><br />9<br />Сезонный характер работ и, видимо, образ нашей жизни привлекает в поле странных людей: вчерашние школьники и вчерашние мужья, бывшие заключенные и бывшие цирковые артисты, будущие киносценаристы и непризнанные гении летят с тобой в вертолете, копают канавы и бьют шурфы.<br /><br />...И едва мы выступали в маршрут, Божанчик запевал свою инквизиторскую оду. Первые два часа я посмеивался, на третьем закипал, на четвертом взрывался. Но школьник был неумолим.<br />- Представляешь, утром. Ты встаешь, а бабушка уже выставляет: кофе «Арабика», молошник со сливками, свежие утренние калачи! Из «Елисеевского»! И фирменные греночки: зеленый тертый сыр смешивается со сливочным маслом, намазывается на ломтики французской булки, и – в духовку. Получаются таки пикантные греночки. Молчу, ладно, молчу... Или обед. Как она стряпает холодны свекольник! Представляешь, совершенно красный, в меру такой кисленький, масса всякой зелени, ну, и конечно, мелко нарубленный свежий огурчик и яичко. Сверху – ложку сметаны и сахар по вкусу, а? Все, все, больше не буду!.. Хотя, честно сказать, если у нее на второе идет бараний бок с грешнееой кашей! А кулебяка в три слоя! Слой, значит, лучка, слой мясного фарша, слой грибков. Ну чего ты? Чего я такого сказал? Подумаешь кулебяка... А вот такой, например, праздничный салат: яблоки, мандарины, лимон, грецкие орехи, все это смешивается и сверху – варенье трех сортов. Вот это, я тебе скажу!<br />Я его люто ненавидел, мальчика с улицы Москвина. Я набрасывался вечером на макароны с тушенкой, а перед глазами дымились золотые блюда Божановских пиршеств, румяная бабушка хлопотала у костра в клетчатом переднике.<br />Ныне на прием к профессору Божановскому Алексею Романовичу надобно записываться за полгода, а то и за год. Он вылетает на особо сложные операции в Минск, Таллин и Ашхабад, но я представляю, как этот доктор медицинских наук над операционным полем вдохновенно расписывает из-под марлевой маски прелесть русских суточных щей или бакинской долмы и, сделав классический надрез, в экстазе взмахивает персональным скальпелем.<br />...Каждый вечер слушали у костра Уголька. Повествования его были затейливы и необычайны, городская московская жизнь окутывалась в них какими-то парижскими тайнами.<br />- Подрядились мы с Прокопычем ничейную бабушку хоронить... – начинал он, и все замирали в предвкушении кладбищенских ужасов.<br />Уголька с другими рабочими я вез из Москвы и отметил еще в Тюмени, на пересадке в аэропорту «Плеханово». У него. Уголька, упал и раскрылся спортивный чемоданчик. Так вот, в этом чемоданчике лежала только зубная щетка. Без футляра.<br />- Ну, местечко ей отвели у самого, как вы понимаете, у забора. Помню еще, бузина была. Закрасились мы с Прокопычем «Рубином», покурили, копаем. Метра полтора прошурфовали – мама Лиза! – плита мраморная. Прокопыч дундит, что старый фундамент. Но я сразу рассек, что это – саркофаг! Но, гадство, тяжелая крышка, не поднять. Хорошо, кольцо чугунное. А у меня там дружок один на мусорке шоферил. Не сказать, чтобы близкий друг, но вместе поддавали. Я его, значит, за усы. Давай, вроде того, в долю. Поехали. Крутились, крутились, два памятника своротили, пока добрались. Зацепили плиту тросом, дернули. Глядим, - подвал. Ну чего, говорю, лезем? Спрыгнули, стоим. И тут, представляете, фурор: трос, гад, лопнул, и крышка – на нас... Кино! Я за спички и – вперед, в разведку. Гляжу, дверь. Ну, навалились, выбираться-то надо. Двигаем, значит. Протиснулись – мама Лиза! – здоровый подвал и весь в ящиках. Коньяк, мадера, портвейн марочный... Чего спички? Там свет проведен был, только тусклый. Вот так вот, ничейных бабушек-то – хоронить. Чего дальше? Дальше уж в вытрезвиловке очухались, не знаю, через сколько времени. Ну, я капитану Савостину все путем объяснил, что мы на том складе коньки бы откинули с переистощения организма, если бы не пили... Что ты! Ну, поподметали двенадцать суток, Николай Митрофанович меня вызывает, мол, давай-ка ты, Угольков, как разведчик недр, дуй-ка ты из матушки-столицы к ничейной бабушке. Все равно, говорит, Галина – это кобра моя – тебя уж на выписку подала. Зашел домой, собрал вещички, все культурно: до свидания, говорю, Галина Ивановна, уезжаю в Сибирь, чтобы, значит, не порочить ваш передовой образ ударницы производства.<br />Из вещичек у Уголька, вы помните, была зубная щетка. Этот жрец гигиены к середине сезона провентилировал легкие, насытил кровь кислородом и даже нарастил кой-какого мясца, пугая ребят прямо-таки волчьим аппетитом. Объяснял так, что в связи с семейными неурядицами за последние полгода ни разу не ел горячего. Когда у нас появилась вакансия, мы с Отцом, посовещавшись, перевели Уголька в буровики, так сказать, на заработки. В октябре Уголек впервые увидел живые деньги, за которые регулярно расписывался, начиная с мая. Но прежде чем торжественно их вручить, мы свели Уголька в Сургутский универмаг, где последовательно одели его: в гэдээровское нижнее белье, чешский костюм полушерстяной с двумя шлицами, пальто драповое с каракулевым воротником, ботинки зимние на цигейке и увенчали заячьей шапкой. Затем, чуть поколебавшись, обручили его с часами фирмы «Слава» и снабдили бумажником на четыре отделения за 3 руб. 42 коп. Остаток заработанных денег придал бумажнику необходимую для сибирского буровика солидность.<br />Он навестил нас в Москве в канун Нового года, загадочный и взволнованный. Монолог Уголька мы прослушали в кафе на улице Горького.<br />- Ну, я с аэровокзала прямо на Центральный рынок, беру охапку цветов, бутылку «Шампанского», конфет коробку, в тачку и - на Автозаводскую. Поднимаюсь, звоню. Тетя Паша открывает: Вам кого? Здрасте, говорю, тетя Паша, как здоровьице? А она, Станислав Иванович, верите, не узнает... Ну, потом – охи-ахи, в общем, открываю квартиру, сейчас – цветы в вазу, бутылку с конфетами на стол, воротник в коридор на вешалку, жду. Через полчаса Галка с работы заруливает. А как раз пятница, я в четверг от вас вылетел. Я, так спокойно, здрасте, Галина Ивановна, ну, вроде того, навестить зашел. Она молчит. Но, вижу, растерялась. Все же на стол собрала. Я «Шампанское» вскрыл, сидим, ужинаем. Я ей про тайгу, про вас, ну, про медведей, конечно, заливаю, все по-хорошему. Слушает, смотрю, но настороженно. Телик врубили, чайку попили с конфетами. Я – на часы, вроде того, время-то идет. Галка говорит, мол, я тебе на диване постелю. Спасибо, говорю, а то я только с самолета. Ну, разлеглись: я – на диване, она – на нашей. Лежим, молчим. Час проходит, я все молчу, держусь. Закурить, думаю, что ли? И только подумал, ну, прямо в этот момент Галка, слышу, говорит: «Вить, иди уж, чего так лежать, все равно не спим». Ну, потом, уж светало, говорит: «Вить, ты как, на завод пойдешь, или как?» - «Ну, пойду, - говорю, - в инструменталовку, а чего?» - «Да меня, Вить, в бригадиры выдвинули, пока ты ездил». Ну, я ей тут слово дал. Обнадежил, в общем, как разведчик недр: к обеду еле встали. Качаемся оба, как в медовый месяц. Сейчас работаю, путем все. Но чувствую все же, чуть-чуть опасается. Знаете, у меня к вам жуткая просьба: приходите ко мне на день рождения, как раз десятого будет. Ну, чтоб Галка удостоверилась, как я у вас пахал. А то я ей про вас все уже прожужжал. «Свистишь! - говорит. - Так не бывает».<br /><br />...Лежали с Петровичем у древней вертолетной площадки за старым Нижневартовском, дожидаясь борта. Парило. Я сквозь прикрытые веки смотрел, как худенькая женщина в нерусском до пят платье несет на коромысле воду, плавными маленькими шажками передвигая ноги. Петрович лениво приподнялся:<br />- Апа! - она вздрогнула и остановилась - Су холодная?<br />Женщина несколько раз быстро покивала. Петрович подошел, отпил из ведра, роняя капли на пыльную землю, выровнял ладонями ведро и, не выпуская его из рук, поднял на женщину глаза. Смуглое ее лицо опахнуло мгновенным жаром.<br />- Рахмат, апа!<br />Петрович - не фамилия, а отчество. Но в течение пяти сезонов все звали его только так. Зимою он работал у Сургутских топографов, готовя четырехметровые просеки под сейсмические профили. Что это за работа? Два таких Петровича затемно входят в выстуженный болотный лесок и топорами на длинных топорищах начинают отмахивать в обе стороны с захватом по два метра. И так – до последнего света. Когда они, затемно добравшись до лагеря, переодеваются в балке, их энцефалитки остаются стоять на полу этакими рыцарскими кирасами. Весною Петрович возвращался в Сургут, брал отпуск и заслуженные отгулы, получал в сберкассе заработанные «тыщи», и в мае к нашему приезду был уже полностью свободен. В том числе и от соленых «тыщ», поскольку в особенно грустные минутки имел склонность разжигать печку в общаге не иначе как десятками. На вид ему, в зависимости от ракурса и эффектов освещения, можно было дать от сорока до шестидесяти: дубленое львиное лицо, выбеленные кустистые брови, рыжая грива, крутыми кольцами. Неторопливый, кряжистый, промытые глаза с насмешливо-печальным прищуром, неизменно болотные сапоги, чисто выполосканная энцефалитка, ее носил с небрежной щеголеватостью. Что-то останавливало в нем с первого взгляда. Со второго – все валили за ним, пока он, обложенный со всех сторон, не заводил старинную жиганскую песню:<br /><br />Ах, развяжите мои крылья, <br />дайте вволю полетать, <br />я заброшенную долю, <br />полечу ее искать.<br /><br />Вперед, на родину родную <br />я направлю свой полет, <br />расспрошу про мать-старушку, <br />где и как она живет?<br /><br />Может, с голоду иль с горя <br />моя, ой, мама померла, <br />может быть, ее могилка <br />вся травою поросла.<br /><br />Вся травою-муравою, <br />придорожным васильком, <br />я на маминой могилке <br />заливаюсь голоском.<br /><br />Пишу сейчас, а самого дрожь пробивает. Не знаю, что это было... Ну, безусловно, врожденная музыкальность, слух абсолютный и голос – высокий баритон с хрипотцою. Ах, не о том говорю... Это было истинно народное пение. Такое, думаю, могло однажды потрясти Тургенева. Не знаю. Но когда Петрович выводил, прикрыв очи: «Вся-я-тра-вою мура-во-го-го-го-ю, ах-и при-и-дорожным васильком...», сердце болело и хотелось залиться с ним вместе над одинокой могилкой.<br />Впрочем, почтительное восхищение Петрович заслужил не вокальным искусством: он научил нас «собирать» топоры. В отрядах сушились на ветру заготовки – плашки от комля особо гладкоствольной березы. Из них затем вытесывали длинные, на манер канадских, топорища для рубки просек и легонькие по руке – для обычной работы. Топорища следовало насаживать непременно с нижнего конца и после особым образом расклинивать, угадывая, в какую сторону поведет жало, затем уже выскоблить ножом, обласкать в бездымном березовом костерке и заполировать ладонью. И тогда топор как бы оживал, превращаясь в твоего надежного друга. Разболтанная московская пацанва, битые бичи, все, включая наших техников, набивались в напарники к Петровичу. Прорубленная им метровая визирка являла пример совершенного мастерства: тихо уложенные обочь деревья, разрубленные для прохода сушины, мощные стволы, срезанные, как бритвой, у комля, - и даже тонкий прутик в подросте не тронут напрасно. Завистливое восхищение вызывал и каждый лагерь Петровича. Представьте болото в редких сосенках, под ногами вода, дважды зря пройденная тропка превращается в жидкую колею. На этой зыбкой основе Петрович настилает аккуратный настил, на четырех колышках с насаженными на них банками из-под тушенки устанавливает жестяную печурку, по бокам укладывает спальники, все это накрывает двухместной палаткой, в оконце выводит печную трубу, составленную из пустых консервных банок с вырезанными донышками, рюкзаки положены в изголовье – жилье готово. Поодаль – костерок, на перекладине над ним два проволочных крюка разной длины, под малый и средний жар, вода в трехлитровой жестянке из-под сухого молока вскипает за три минуты. Вокруг костра и от костра к палатке проложены мостки в четыре сосенки, все чисто, торф не расквашен сапогами, у входа в палатку курится дымокур. По звуку вертолета все это хозяйство можно собрать за десять минут, минута на посадку, и на пустом болоте остаются фирменный П-образный настильчик, мостки, очаг. Вокруг – ни бумажки: лишь сфагнум, кукушкин лен, тронутая первым заморозком клюква, звенящая сибирская тишина.<br />В конце сезона, загодя выполнив всю работу, Петрович разбивал у речки или живописного озера лагерь, требовал прислать ящик вина, желательно портвейна, и давал «отдохную». Знобкая предзимняя ночь, веселое пламя, под рукою – горкой нарубленное смолье, в молочной банке – душистый чай, в кружках – холодноватый портвейн. В двух шагах качается в слабых сполохах непроглядная звездная ночь, а у огня тепло, уютно и спокойно до самозабвенья. Бормочет невидимая вода, да счастливо посапывает не стойкий на вино напарник.<br />- Да, парень, - задумчиво говорит Петрович, - все было: и семья, и работа добрая в Казани, и дом, все было... Дочки уж подросли, женихаются, поди. Супруга назад зовет. Вроде, бери ноги в руки и айда. Да куда, парень, айда? Снесешь на почту перевод тыщ на пять, глаза зальешь с ребятами и обратно же – по топорам. Я женился-то, молодой был, глупый совсем. Девка попалась смирная, всех забот – сготовить, постирать так, да – в койку... И вдруг, парень, приключилась со мной такая, ага, прелюдия... Была она певица. Чернявенькая, не скажу, что особенно раскрасавица, но все, конечно, при ней. Ну, а как запоет, веришь – нет, себя забывал: в глазах щиплет, сердчишко бухает... Да не просто так пела, все с выход¬кой! В общем, это... Она, говорит, по проволоке ходила, ага... Ну, считай всякий вечер ей в ресторан, цветы дорогие, потом конфеты, духи, там разные... В общем, не знаю, как, но все же добился я до нее... Ага... Ну, тут я тебе, парень, даже не расскажу, чего промеж нами было – туман. Я ведь, веришь – нет, и не мечтал до нее, какая такая любовь бывает, ага... Ну, пошло-покатилось! Только иной раз и охолонешь, когда скажет: «Пенек ты, Андрюшенька, неотесанный». Ну и заберет, конечно, чего там. Из шкуры вылезешь, только бы ручки развела. Вот, парень, как меня сломала-то любовь. Год, однако, с ней продержался. У меня как раз дядька помер и дом мне отписал. Вот я на певицу-то свою весь дом и извел – горячо жили! Ну, а с нею, лапушкой, на трамвае-то не поездишь. В общем, очнулся я уж в Лабытнангах. Так пятерик и отходил под вышками. Но что я, парень, тебе скажу... За нею, конечно, давно уж не тоскую, ага… А вот не жалею я ни о чем! Она-то что, Наталья Антихристовна, играла только со мною. Кто я ей, подумай ты? Ну, молодой, азартный, мало что ль таких. Свистни – пол-Казани на коленках приползет. Может, если и жалела меня минутку, когда я ей ночью пел. Веришь – нет, приподымется надо мною, глазищи свои распахнет, грудки светятся – сил нет вытерпеть. А после падет, парень, ко мне на грудь и ну – плакать. «Андрюша, - заливается, - зараза я, зараза!» Ну тут, ага, так полыхнет! Скажи, выйми сердце, так бы разом и вырвал! Так, парень, и сгорел за год. Вся моя жизнь в аккурат в него и поместилась... Освободился когда, все ж как-никак пять лет одни мужики, да и силенок еще было – не расхлестать, а вот, веришь – нет, уговоришь какую, и одна выходит скука. Как, парень, вода завместо вина... Ну, давай, за все хорошее...<br />Знобко перед рассветом, мостится во сне поближе к огню молодой напарник, далеко от таежного бережка увел взгляд Петрович, да горчит в ночи притомленный костер.<br /><br />...и на закате пустыня распахивается, как библейская земля. Оттого так уместен Котик: крупный шаг, в отлетающей руке кривой кол, имитирующий посох, за драными кедами – клубы пыли, мелкие и послушные, как жертвенные овны. Время от времени он выкрикивает нечто нечленораздельное о Вечной Итаке, Гордом Риме, Джойсе, Жене Евтушенко, и эти вопли, как ни странно, вполне гармонируют с затихающей степью.<br />Котика мне сосватал друг-журналист, которого в свою очередь об этом просила сотрудница литературного отдела газеты, пестующая гениев, отверг¬нутых редакциями журналов и газет. Непризнанный был принят рабочим II разряда. С той поры Котик не пропустил ни одного полевого сезона, в меру сил способствуя геологическим изысканиям на Приполярном Урале, в бассейне Оби, в Приаралье. Собственно, в этом бы не было странного (многих затягивает иллюзия свободы нашего ненормированного труда), если бы не одно обстоятельство. Котэ, говорю я с кавказским акцентом, родом из Гагры, где у него собственный дом и сад в непосредственной близости от роскошного базара. Однако бунтующий дух и природа его литературного дарования погнали его от пышных субтропиков в приобские трясины, карликовые пампасы тундры, барханы Муюнкумов, и там после вычета подоходного налога и трат на питание, он имел возможность откладывать ежемесячно на зиму рублей по семьдесят-восемьдесят – недельную гагринскую норму, я полагаю. Единственную поблажку выторговал себе Котик – ветхую списанную палатку, где в ночные часы над заветной тетрадкой он ощущал себя тоскующим лебедем и озером, несущим на себе лебединую тоску, то обезумевшей от ночных выстрелов сайгачихой, то спелой гроздью «изабеллы» в материнской ладони, то самой ладонью в усталых венах. При всем этом Котик был по-детски непосредствен, на редкость неприхотлив. Разодранные на коленях портки он украшал непременно яркими заплатами, пришивая их сверху через край, прожженную энцефалитку штопал цветными нитками и походил на опереточного разбойника.<br />В партии к Котику относились поначалу с изумлением, затем - снисходи¬тельно, и наконец – с любовью. А он у вечерних костров записывал в неизменную тетрадку лагерный треп. Просто рыдал от восторга, стенографируя монологи барнаульского истопника Федюни, который, ненароком выиграв по лотерейному билету «Жигули», непостижимым для себя образом за неделю спустил их, ухитрившись ни разу не покинуть номера в столичной гостинице «Россия». Но и, конечно, все с детской радостью включались в литературные диспуты Котика с Федюней. Дело в том, что Федюня обличал, дедушку Крылова за эзоповский язык: «Ета, че жа ета такое он себе позволят-та? То он тебе Мартышкою, то там Ишаком обзывает, ета как? Мы жа, как-никак, все жа-таки люди!»<br />- Теодор! - торжественно клялся Котик. - Когда я всемирно прославлюсь, я тебе за такой сюжет поставлю стакан вина, клянусь! Или нет, - говорит он, вспомнив свою постоянную бедность, - стакан пива!<br />Федюня, чье неполное среднее оборвалось именно на дедушке Крылове, за всемирную славу законно требовал бутылку. К нему тут же примыкали другие соискатели славы, чьи байки украсили котикову тетрадь. Этими простодушными диалогами ни к селу, ни к городу, были проложены куски плотной и необычной, на мой взгляд, прозы, где, например, Федюня мог ощутить себя хариусом, вылетающим из полярной воды в июньское утро навстречу укусу искусственной мушки.<br />- Обман! - вопили его ободранные внезапным кислородом жабры. - Один везде обман!<br />Предваряя грядущую славу, полевая партия присудила Котику высокое звание Лучшего Друга Нобелевской премии.<br />А годы шли. Кочевали по редакциям кустарно перепечатанные котиковы рукописи, множились рецензии, гагринская милиция косо поглядывала на странного земляка, презревшего конъюнктуру местного рынка ради нищенских заработков и грядущей славы. Наконец в Сухуми появилась книжечка рассказов Котика, в которых послевоенный полуголодный пацан впитывал вкус, цвети запах абхазских торжиц, плачи и песни греческих свадеб, исцарапанные щеки армянских похорон, долготерпение русских вдов, предсмертную игру скумбрий в яркой зелени кинзы на базарных лотках и пыльную тоску засыхающей кормилицы-кукурузы. С благоговением припадал он на третьесортной бумаге к истертым плитам своей многоязычной Родины, и море по-матерински принимало его тело в прохладное свое лоно.<br />Он работал, как каторжник. Приаральские смерчи взметались за окнами над виноградной лозой; падали на бегу, ломая тонкие ноги, стельные сайгайчихи, срубленные катаной картечью, и их глаза изливались предсмертной тоскою в ладони ночных такыров под безжалостным светом браконьерских фар. Старая мать глядела из дверного проема с болью и состраданием.<br />- Я бы нашла тебе скромную чистую девушку, - немо молила она непутевого сына, - хотя бы дочку тетки Марии, или чем хуже гречанка Фика, гречанки хорошие жены, она бы ходила на базар, и ты, сыночек, работал бы, как все люди, и возвра¬щался бы домой по вечерам, а я бы нянькалась с твоим первенцем, а ты бы после ужина подрезал бы виноград и перестелил наконец крышу на веранде, а то уж два года как протекает, я говорила сколько раз твоему дяде, но ты же видишь, ему бы только налиться «Изабеллой», сыночек.<br />Сыночек в потертом плащике появился ранней весною в Москве с потертым портфелем, набитым новыми, кустарно отпечатанными рукописями, и еще там были четвертинка бородинского хлеба, томик Волошина, плавленый сырок «Дружба», «Сто лет одиночества» Маркеса и пакетик засохшей кураги.<br />- Учитель, салют! - кричал Котик, пугая тишину Серебряного Бора. - Я привез новый роман, батоно!<br />Я развязывал тесемки. Рукопись в папке вспухала, как лава, истомившаяся в тесном жерле. Во тьме кызыл-кумской ночи сиял звездный лук, и прянувшая с Космодрома ракета отразилась зеленым пламенем в глазах вскочивших овец, тройной гром всколыхнул сны тысячелетней Согды, и полынная ночь опять сомкнулась над судьбой похожего на меня котикова героя. Он жалел меня, сумасшедший провидец, видя мою покладистость, которую, он полагал, люди принимают за доброту. Он жалел ковчег, засыпающий под брезентовым парусом, где каждый из нас – как личинка, едва начавшая прогрызать кокон жизни. Осторожная рука его задернула полог над поющими барханами, смежила буровикам обожженные веки, простерлась над техником Оксаной, обнявшей во сне, в предчувствии скорого материнства, осиротевшего сайгаченка. И далеко на востоке сияющий столп света пролился из космической мглы на лунное лоно Медео.<br />- Котик, - спросил я, - как ты все это назвал?<br />- Высоко? - крикнул, ликуя, Лучший Друг Нобелевской премии. - Высоко, Учитель? Я назвал: «Встали и стоим прямо?»<br /><br />10<br />А ведь это трудно – стоять прямо. Помимо всего прочего, еще и потому, что надобно постоянно проверять себя, не закостенел ли ты в прямоте своих убеждений. Еще вчера мировая геологическая наука, посмеиваясь, изредка вспоминала чудака Вегенера, а нынче дрейф континентов стал темой газет и журналов. Еще сверхглубокая скважина на Кольском только подступает к недрам планеты, а уже поколеблены многие незыблемые аксиомы геологии и геофизики. Ежедневно, ежечасно расширяется и углубляется поиск: новые методики и новые совершенные приборы рушат привычные теории и умножают сомнения. Сомнения, чреватые Истиной. Истиной, которая завтра подвергнется сомнению. На грубом оселке оттачиваются наши знания.<br /><br />Курсе, кажется, на третьем, я написал Космогоническую (?) поэму, в которой не без лихости были зарифмованы различные геологические события в истории Земли, с переменным успехом читал, ее на поэтических вечерах. Я воспевал неумолимую аннексию Великого ледника, перед которым «рушились мамонты всеми колоннами» и «покорно склонялись упругие стебли» от Кандалакши до днепровских круч. Слушатели иронично скучали. Мог ли я тогда помыслить, что всю жизнь буду заниматься преимущественно этим отрезком земной истории, и что борьба с ледниковой историей принесет мне довольно скандальную извест¬ность. Дело в том, что я имел неосторожность поведать о наших с Учителем сомнениях на страницах одного весьма научно-популярного журнала. В известной мере, более популярного, чем научного. Однако эта, чего уж теперь греха таить, неосторожная публикация преследовала далеко идущие цели. Как вы помните, наши сомнения были рождены и выпестованы на северных окраинах Большеземельской тундры Печорской низменности, то есть в местах, довольно отда-ленных от московских академических центров. Постепенно в столичных научных кругах сложилось мнение, что, мол, у вас там, может быть, все так и есть, а вот здесь у нас, на Русской равнине и т.п. Любые наши научные публикации неиз¬бежно затерялись бы в быстрых волнах информативного моря периодики, тогда как массовый и весьма популярный журнал непременно должен был достичь адресата – рядовых геологов-съемщиков Европейской части Союза. Так оно и произошло: москвичи меня отыскивали элементарно через знакомых геологов, коллеги из Хибин и Питера, должно быть, через знакомых геологов. До сих пор недоумеваю, каким образом нашел меня один профессор из Воронежа.<br />Словом, семя было брошено.<br />Однако в следующем номере того же журнала появилась язвительная статья-опровержение, в которой разгневанный Доктор Наук, очень уже старый и очень хороший геолог, обрушил на меня академические громы и молнии, как на законченного неуча и любителя дешевых сенсаций. Статья его так и называлась – «Новые Геростраты». Оказывается, сам того не желая, я поджег Прекрасный Храм Науки! Что тут началось! На мою защиту грудью встали неведомые мне биологи Камчатки, проектировщики из Краснодара, зоологи из Киева, инженеры, старшие и особенно младшие научные сотрудники, студенты и вездесущие пенсионеры. Редакция аккуратно из номера в номер публиковала эти темпера¬ментные отклики, в которых речь шла вообще-то вовсе не обо мне и даже не о моих геологических откровениях, но о праве любого исследователя на сомнение, на свободу мнений, пусть даже и ошибочных. Все эти неизвестные мне люди, постепенно как бы сплавились в единый цельный образ моего современника. Образ, вызывающий у меня чувство гордости, нежности и восхищения. Больше всего я был благодарен им именно за это.<br />Года так через два журнальная полемика неожиданно завершилась публичным диспутом в огромной аудитории на Ленинских горах. В коридоре перед дверьми аудитории на склеенных листах ватмана была изображена жидкая ватажка юнцов, толкавших вспять отвесную ледяную стену, на гребне которой, свесив обутые в греческие сандалии ножки, сидели обитатели научного Олимпа в черных академических ермолках.<br />Председательствующий моложавый доцент заявил взволнованной аудитории, что поскольку в открытую печать просочились безответственные заявления не вполне компетентных в геологии людей, то одному из них, а именно мне, следует предстать перед лицом широкой геологической общественности. Я с пол-оборота завелся, но тут внизу качнулась красивая седеющая голова Николая Ивановича Николаева: профессор мягко, но решительно оттеснил моложавого доцента, как бы давая понять, что взятый им тон не вполне уместен в стенах Университета, приглашающе мне улыбнулся, и я пошел, как когда-то в родных стенах МГРИ шел, замирая от собственной смелости, к его экзаменационному столу.<br />Передо мной в ряд сидели крылатобровый Евгений Вергильевич Шанцер, известные мне лишь по учебникам университетские профессора, милейший Владимир Васильевич Меннер, хмурый представитель Сибирского отделения Академии Наук и чуть поодаль, особняком – Доктор Наук, заклеймивший меня Геростратом. А за их спинами на полированных скамьях впритык друг к другу теснились геологи вперемешку со студентами. Я пополз, потрясенный, глазами вверх по амфитеатру и внезапно буквально наткнулся на лукавую, милую улыбку Юрочки Зыкова из Магадана, которого не видел лет шесть, он подмигнул мне, давай, мол, дружочек! И я с открытой душою поведал ему, какими мы были правомерными, как нас одолевали и почему одолели наконец сомнения, как нес я по Невскому заветную коробку с ребристыми раковинами, и что не во мне и даже не в Учителе здесь дело: просто накопились новые факты и появились новые методы исследований, и что именно в геологической практике создалась ситуация, когда идея как бы носится в воздухе. Поэтому практически одновре-менно она утвердилась в геолого-съемочных коллективах различных управлении и трестов Москвы, Петрозаводска, Воркуты, Тюмени и Ленинграда. Ибо, она, эта идея, наиболее удовлетворительно объясняла сумму новых фактов, которые, независимо от наших субъективных желаний и пристрастий, не укладывались в привычные рамки ледниковой теории.<br />...меня представили Георгию Устиновичу Линдбергу на всесоюзном симпозиуме по проблемам геологии Северного ледовитого океана и его побережий. Как красиво, как изысканно красиво провел свой научный поиск старейший советский ихтиолог! Он систематизировал обитателей рек Европы и большей части Азии и пришел к поразительному выводу: на развитие пресноводных рыб такая гигантская катастрофа, как великие материковые оледе¬нения равнин, никак не сказалось. За основу исследования Георгий Устинович взял строго пресноводных рыб, которые не могли проникнуть из реки в реку даже через сильно опресненные бассейны типа Азова. То есть рыб эндемичных, строго присущих бассейну той или иной реки. На огромном фактическом материале ученый показал, что рыбы южных и северных равнинных рек чрезвычайно бедны в видовом отношении и, судя по всему, развились здесь сравнительно недавно. Это не могло быть обусловлено оледенением, поскольку ледники никогда не достигали низовий, скажем, Волги, Днепра и Дона и, следовательно, не могли помешать свободному развитию пресноводной фауны. Тогда Георгий Устинович принялся изучать сами реки и увидел, что ихтиофауна бедна и молода именно в равнинных реках, будь это предполагаемая ледниковая область вроде севера Русской Равнины или Испания, где ледников не было вовсе. Богата и разнообразна она только в тех реках, верховья которых более чем на 200 метров превышают современный уровень моря. Больше того, в реках такого типа даже непосредственно у центров предполагаемых оледенений, в Англии или Северной Европе, обитают весьма древние эндемичные виды, присущие только этим рекам. Как же они смогли сохраниться, если покровы ледников многократно уничтожали все живое? И тогда ученый сделал поразительно смелый вывод: все это обусловлено резкими колебаниями уровня моря в недавнем геологическом прошлом. Только там, где рыбы могли отступить в верховья рек, переждать, пока спадет высокая морская вода, видовой состав их действительно богат и разнообразен.<br />Этот вывод был сделан задолго до нашего публичного диспута. Немедленно последовали оргвыводы, Георгия Устиновича, что называется, подвергли научному остракизму, я это знал и, пожимая ему руки, горячо высказывал свое восхищение его провидческой книгой. Пофыркивая в выцветшие моржовые усы, он застенчиво взглядывал на меня ясными детскими глазками и кротко улыбался. Он скончался, успев, к счастью, издать, значительно расширив и дополнив, главный труд жизни.<br />...закончил свое выступление цитатой из Ван Бемелена:<br />«Всякое исследование природы напоминает интимный разговор исследователя с природой, в котором последняя неизменно оказывается более благоразумной». На этом под вызывающие аплодисменты наиболее экспансивной части аудитории я закруглился.<br />Дискуссия пошла по накатанной дороге. Учителя корректно и достойно напоминали юным слушателям о тернистом пути познания, приводили золотые примеры из Истории изучения Четвертичного периода, рассказывали о фундаментальных исследованиях и незыблемых фактах, которые здесь несколько легковесно отвергаются. Лишь однажды спокойное течение нашего диспута было нарушено: обругавший меня Геростратом Доктор Наук взошел на кафедру и скучным голосом разъяснил собравшимся, что предлагаемые здесь, с позволения сказать, новые идеи есть на самом деле результат дурного образования (наши учителя, снисходительно улыбаясь, пожали плечами) вкупе с нерадивостью и, следовательно, говорить здесь, собственно, не с кем и не о чем, поскольку лично он не считает возможным и необходимым напоминать собранию прописные истины, известные каждому ученику школьного курса географии.<br />Опасно вспыльчивый Учитель в соответствии с регламентом турнира немед¬ля потребовал ответного слова. Однако справедливая жажда честного боя замет¬но умерялась довольно острым приступом радикулита, в связи с чем Учитель влачился вниз по проходу, как усталый Геракл, опирающийся на свою смертонос¬ную палицу. Это была самодельная, непомерной толщины шишковатая дубина, наскоро прокрашенная морилкой. Утвердившись с ее помощью на арене, Учитель вперил в совершенно равнодушного оппонента горящий взгляд и неожиданно завопил: «Александр Иванович! Еще десять лет назад на Верхней Каме мы от корки до корки изучили ваш старый отчет по Предуралыо. Мы знали его наизусть!» Доктор Наук приподнял на секунду умудренную лысую голову и саркастически усмехнулся: не в коня, мол, корм.<br />- И вот, товарищи, что дословно писал тогда Александр Иванович на 285 странице о идеях своего предшественника:<br />«Уральские геологи! Не верьте сомнительным построениям Гавриленко, умозаключения которого уводят вас с правильного пути поисков полезных ископаемых». Так почему же, Александр Иванович, - Учитель вознес над головою свою устрашающую дубину, - вы отказываете нам в праве на собственную точку зрения? Или право на заблуждение имеют лишь академики, а право на критику является только вашей привилегией?<br />Александр Иванович медленно поднялся, безо всякого интереса оглядел новоявленного Геракла и неторопливо покинул зал. Ради справедливости должен заметить, что в этой демонстрации не было ничего оскорбительного. Я грешным делом решил, что Александр Иванович просто отправился в буфет, выпить положенный по расписанию вечерний стакан молока или кефира. Профессор Николаев приблизился к изумленно застывшему Учителю и не без усилия принудил его опустить все же долу шишковатое орудие спора. При этом лицо Учителя мучительно перекосилось, ибо заработанный им на севере радикулит был одновременно пояснично-спинным и шейно-плечевым. Поэтому теоретическая часть его выступления проходила при столь очевидно дефиците жестикуляции, а сам он выглядел столь монументально, что стал напоминать уже не усталого Геракла, а статую Командора. Студенты наградили Учителя заслуженными аплодисментами.<br />Студенческие знаки одобрения с легкостью погасил Евгений Вергильевич Шанцер. Завершая дискуссию, он отметил ее своевременность и полезность. Своевременна она по той очевидной причине, что любую болезнь, как известно, легче лечить на ранней стадии ее развития. Столь же очевидна полезность нашего собрания и с другой стороны – оно несомненно будет способствовать дальнейшему углубленному изучению ледниковых отложений со стороны завтрашних выпускников МГУ. Что же касается до изложенных здесь новаций, их можно было бы только приветствовать, ежели бы не было очевидно, что собранные авторами несомненно интереснейшие фактические данные подверглись, мягко говоря, несколько произвольной интерпретации. Приговор, милостивые государи, окончательный и обжалованью не подлежит.<br />Снисходя к молодости, Николай Иванович Николаев по доброте душевной предоставил мне последнее слово. Отвечая на записки, я все время косился на дверь, прислонясь к которой и скрестив руки, жутко элегантный и столь же ехидный стоял мой сокурсник Лешка Розанов – нова звезда, стремительно восходящая на академическом небосклоне.<br />- Меня спрашивают, не мешает ли моим выводам существование Антарктиды? Нет, уважаемый Алексей Юрьевич, - ехидство выпирало из меня, как паста из тюбика, - не мешает, а, напротив, весьма вдохновляет. Поскольку, как теперь установлено, антарктический ледяной щит непрерывно существует по меньшей мере двадцать миллионов лет, но до сих пор нет ни одного факта, что в нашем секторе Арктики Гренландский и иные покровные ледники за последний миллион лет исчезали, хотя бы однажды. Иными словами, высокоуважаемый Алексей Юрьевич, ледники и в прошлом находились там, где они располагаются ныне – на отведенных им местах.<br />- У нас есть лишь один судья, - повернулся я к аудитории, - судья высший! - раздался гомерический хохот; студентам показалось, что я сказал «Всевышний» - Это время!! И если окажитесь правы вы, то слава вам. Но если окажемся правы мы, то слава... все равно вам, Потому что именно вы были нашими учителями.<br />Академик Меннер, милейший Владимир Васильевич, раскинул руки («Ну, батенька!») и лукаво погрозил мне пальцем. А у меня на антресолях до сих пор хранится скатанный в трубочку студенческий ватман, на котором довольно похоже изображен гуашью вскинувший руки нахальный грешник и осеняющий его с небесной тучки Всевышний в произвольной интерпретации Жана Эффеля.<br />Бог-то, как говорится, Бог!.. Много лет спустя, - уже остепененный, я бы даже сказал, маститый Учитель взял меня твердо за руку, привел в родной институт и поставил пред светлы очи известного литолога профессора Тихоми-рова. Через час Сергей Валерьевич по-отечески прижал меня к груди и уверенно заключил: «Будем дерзать!». Дерзать мне вообще-то не особенно хотелось, дело в том, что научные разногласия все продолжались, в орбиту их были втянуты геологи на обширном пространстве от Кольского до Киева и Новосибирска, и наши оппоненты, занимающие в отечественной геологии командные высоты, предприняли решительное наступление на «еретиков» по всему научно-производственному фронту. Моя скромная защита должна была сыграть роль лакмусовой бумажки, проверяющей правомерность наших позиций. С другой стороны, притязая на научную степень, я определенно вызывал огонь на себя. Так или иначе, я все же сдал положенные экзамены, заранее испытывая скуку от необходимости переработать в диссертационный «кирпич» свои отчеты и статьи. Эта вполне объяснимая апатия провоцировалась и нехваткой времени, поскольку руководимый мною коллектив ежегодно квартировал довольно большие площади, осваивая по несколько сот тысяч рублей в денежном выражении. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Естественно, до пресловутого «кирпича» руки как-то все не доходили, пока в один прекрасный день не позвонил Сергей Валерьевич и не сообщил мне бодрым голосом, что предварительная защита на кафедре состоится через десять дней. Я признался, что еще не написал ни строчки.<br />- А и не надо! - радостно заявил мне шеф. - Вы просто нарисуйте все то, что мне так прекрасно рассказывали.<br />Я вспомнил Михаила Владимировича Муратова (геолог – это разрез) и, отпросившись у начальства, целую неделю, не отрываясь, рисовал на миллиметровке геологические разрезы, различные таблицы, схемы и графики. Количество их к моему изумлению росло столь быстро, что моя московская квартирка очень быстро стала напоминать какое-то рекламное бюро. На пятый день один из графиков метров в пять длиною заставил меня несколько пересмотреть свои взгляды на диссертацию: оказалось, что я за письменным, так сказать, столом нашел непреложное доказательство существования одного очень важного геологического факта, в реальности которого мы ранее никак не могли убедить оппонентов. Поэтому после благополучной предварительной защиты я взял первый за три года отпуск и за месяц с небольшим слепил-таки «кирпич». Он вызывал у меня, не скрою, смешанное чувство радости и сострада¬ния: я представлял, как пройдутся по нему друзья-соперники.<br />Защита состоялась в сравнительно небольшой аудитории, и мои диссертационные кольчуги заняли целиком три стены. О бедные жены соискателей, претворяющие их научные претензии в прекрасно оформленную демонстрационную графику! Друзья справедливо утверждают, что мою диссертацию защищала жена, ибо лишь один геологический разрез длиною восемь метров пересекал всю Западную Сибирь от Карского моря до Алтая.<br /><br />...отыскал в десятом ряду бледного от переживаний Учителя с часами в руке и стал рассказывать ему существо наших же научных претензий. При этом лицо Учителя выражало целую гамму чувств от огорчения и отвращения до презрительного гнева, сменившихся в завершение скептическим недоумением; ученик благополучно уложился в регламент. В задних рядах маячил, пугая сосе¬дей кавказскими жестами Лучший Друг Нобелевской Премии, на которого я не без тревоги поглядывал во время вопросов-ответов. Наконец наступила минута молчания. Ученый секретарь Александра Петровна скорбно обвела взглядом битком набитую аудиторию.<br />- Товарищи Члены Ученого Совета, в адрес кафедры поступило семнадцать положительных отзывов, которые я зачитывать не буду, - она взглянула на меня с материнской жалостью. - Кроме того, поступило три отрицательных отзыва, которые я вынуждена огласить полностью.<br />Александра Петровна ознакомила присутствующих с разгромнейшим (четыре страницы через полтора интервала) отзывом Евгения Вергильевича Шанцера, относящегося лично ко мне с симпатией, но и т.д. Члены Ученого Совета несколько оживились.<br />Во втором отзыве, подписанном членом-корреспондентом и двумя докторами Сибирского филиала АН СССР, утверждалось, что наглый соискатель приносит вред не только отечественной, но и мировой науке, в связи с чем его беспочвенные претензии должны быть пресечены раз и навсегда. Члены Совета окончательно проснулись, с интересом разглядывая злоумышленника, который наигранно улыбался.<br />Третий отзыв. Всемирно известный академик на личном фирменном бланке в решительных выражениях заверял Ученый Совет, что моя, с позволения сказать, диссертационная работа не заслуживает названия даже посредственного производственного отчета. Ловя на себя изумленные, даже слегка почтительные взгляды членов Ученого Совета, я понял, что искомая степень у меня в кармане: не каждый день академики снисходят до безвестных соискателей кандидатских диссертаций, да еще в столь решительных выражениях! Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. В последующей дискуссии я, собственно, не участвовал, а с нарастающим беспокойством размышлял о быстротечности времени и о давно накрытых столах в интимном зале ресторана «Прага», за которые мы с друзьями должны были поспеть, независимо от итогов голосования. На исходе третьего часа я стремительно возвратился к реальности, со сладким ужасом наблюдая, как встает с места Михаил Владимирович, ныне уже член-корреспондент Муратов. Знакомый лекционной походкой он приблизился к краешку моего западносибирского разреза, знакомо повернулся к аудитории и тихим голосом сообщил, что... Я был так потрясен, что не смог даже обрадоваться этой награде из рук Муратова. Друзья утверждали, что в эту золотую минуту я напоминал испуганного идиота, которого мощнейший инсулиновый удар вернул внезапно из прекрасного небытия к непонятной действительности.<br />Обнимающий меня после голосования шеф рекомендовал не слишком радоваться. Как в воду глядел! Мой скромный том (entre nous, в нарушение действующих правил) направили черному оппоненту, затем мне пришлось специально ехать из Монголии на Экспертную комиссию ВАКа, и шеф уже готовил меня ко встрече с Президиумом ВАКа – сталинскими, ленинскими, нобелевским лауреатами. Рисуя эту картину, я напоминал себе того гасконца, говорившего друзьям перед завтрашним сражением: «Я заранее дрожу от страха перед опасностью, в которую ввергнет меня моя отвага!». К счастью, до Олимпа дело не дошло.<br /><br />Итак, я стал кандидатом геолого-минералогических наук. В соответствии с действующими правилами и положениями получил заслуженный приварок к своей производственной зарплате. И это вновь вернуло меня к давнему вопросу, обращенному уже к самому себе: за что, собственно, я получаю этот приварок? Двадцать лет я вместе с коллегами пластался в тайге, в тундре, в кызыл-кумских песках. И слепить «кирпич», думаю, вполне был в состоянии лет десять назад, пусть и не так впечатляюще. Повысился ли мой научный и производственный потенциал в результате состоявшегося действа настолько, что вызывается необходимость в его денежном поощрении? Нет, отвечаю я, самым решительным образом – нет! В таком случае выходит, что поощряется не сам потенциал, но лишь форма его подачи. И теперь временами я испытываю неясное чувство стыда, что ли, перед друзьями по работе, знакомыми и незнакомыми геологами, ибо среди них не так мало мыслящих и глубоких исследователей. Это одна сторона. Есть и другая: сколько я видел ординарнейших диссертаций, которые действительно не отвечали качеству нашего обычного производственного отчета! Когда в рассуждении, что бы такое отразить в отзыве, ты испытываешь буквально муки, поскольку в рецензируемой работе попросту отсутствует предмет защиты. Но этот вожделенный приварок приманивает предприимчивых соискателей, как мух на мед. Неотвратимо приманивает, хотя часто из всех возможных достоинств в работе наличествуют лишь широкие плечи невзыскательного к ученику шефа. В этом есть нечто ненормальное. Я бы сказал даже постыдное. И в том случае, когда шустрый и пробивной малый гоношится вокруг тысячекратно обкатанной проблемки, и тем более тогда, когда творческая группа треста или объединения монтирует докторскую своему высокому начальству.<br />Собственно, я не против диссертаций либо иных форм самовыражения: работающему на земле год за годом, думающему геологу есть что сказать. Его руки собирают фактический материал, он и осмысливает факты, по существу ничем не отличаясь при этом от научного работника. Пусть он исповедуется перед наукой, получает степень – его законное право. Но платить полной мерой деньги давайте все же за дело. Только за дело!<br /><br />11<br />К счастью, профессия наша или, скажем, судьба такова, что все обиды, страсти и служебные неурядицы, так сказать, компенсируются. Под кровлей ели или высокой кроной сосны все мельчает и забывается. И едва взорвутся в Москве апрельские почки или небо над Ханты-Мансийском распахнут первые лебеди, нас начинает томить предчувствие встречи с полем. Мы выскакиваем на солнеч¬ную волю из тесных камералок, вечерами колдуем над гильзами, лесками и блеснами, хотя летняя работа так и не позволит тебе досыта отвести душу на поющем косачином току или на оловянной рыбьей зорьке. Учитель, насколько мне известно, ни разу не вскинул к щеке приклад, а Отец так и не изыскал времени пройтись по бережку со спиннингом. Смешно сказать, я мечтаю провести спокойный месяц отпуска с самодельной удочкой на Уральской речке.<br />Что же это так нас томит? Полагаю, предчувствие теснейшего общения с природой. Столь полного, что мы его и не осознаем. Как зверь, птица и рыба не осознают, что они в лесу, в небе, в воде. Это наша и их среда обитания.<br />Что мыслит о себе медведь, когтящий на перекате идущую на нерест рыбу? Бобер, обгрызающий осину для строительства запруды? Лось, сокрушающий в ярости подлесок во время гона?<br />Как много мы не различаем в себе, не постигая побудительного зова инстинктов, пробивающихся сквозь тонко отлаженный механизм коры полушарий головного мозга. И люди, ностальгически вздыхающие по изживающему себя сельскому укладу, ненароком упускают из виду, что за спиною скотоводческой и земледельческой деятельности человека осталось более трех миллионов лет грубо оббитых галек, кремневых рубил, скребков, костяных рыболовных крючков, темной, бессознательной почти работы по селекции дикого колоса, приручению волка, оленя, лошади. И ритуальных плясок на жертвенных капищах. И выбитых до полного исчезновения мамонтов. И обескровленной почвы.<br />Покойный академик Иван Григорьевич Пидоплечко показывал нам на Украине восстановленную им палеолитическую стоянку: кости двух тысяч особей только мамонтов, представьте себе, одних только мамонтов! Грозных вожаков, усталых маток, годовалых детенышей...<br /><br />...народную сказку, отобранную Львом Николаевичем Толстым для детского чтения, я бы нынче прочитал так: Дед – великий преобразователь природы бил, бил, не разбил. Баба – венец творения – била, била, не разбила. Мышка, заметьте, бежала, хвостиком, всего-то, махнула, яичко упало и разбилось. Курочкино заключение о сравнительной ценности золота и простого яичка, думаю, не требует в наш век экологических потрясений особых толкований, не так ли?<br />Кстати, эмблемой одной из превосходных финских выставок в Москве было обыкновенное куриное яйцо. На рекламных буклетах, впрочем, оно идеально вписывалось в прославленный купол собора Святого Петра в Риме.<br /><br />Рассказывают, что на съемках фильма «Фараон» были заняты войска Среднеазиатского военного округа. На рассвете войско в набедренных повязках, со щитами и копьями разместилось в каракумских песках. Тем временем Ежи Кавалерович в режиссерском балке затеял с соратниками какой-то принципиаль¬ный спор, в процессе которого незаметно взошло и набрало силу испепеляющее туркменское солнце.<br />- Матка боска! - опомнился Кавалерович. - Там же тысячи людей сидят в адском пекле!<br />Как-то вспомнил, что во время перехода через Нубийскую пустыню воины Рамзеса перемогали дневные часы, укрывшись щитами. Помреж с мегафоном пулей бросился наружу и тут же вернулся: «Они уже давно сидят под щитами».<br /><br />Они уже сидели, укрывшись египетскими щитами, солдаты – вчерашние школьники и рабочие атомного века. Они стали равны темным воинам Рамзеса перед лицом солнца.<br />Высокая экологическая пластичность человека – бесспорно. Но ведь, согласитесь, перед лицом Солнца!<br /><br />Мы отлично знаем целительное действие ионизированного воздуха высоко¬горья или соснового бора. Мы поняли, сколь губительны для нас выхлопы автомобилей, однообразие операций на конвеере и шапки смога над современ¬ными мегаполисами. Но мы пока не знаем, какие биохимические превращения происходят в клетках человеческого мозга в те мгновения, когда, скажем, распахиваются на полнеба, крылья заката, или, вылетев из воды, сгибается в кольцо семга, и солнечные лучи вспыхивают, ударившись о ее чешую. Мы даже не представляем себе, что с нами происходит при виде самозабвенно токующего глухаря или багряной осины, мгновенно и вдруг облетевшей под резким ударом северного ветра.<br /><br />И, с ужасом догадываюсь, мы совершенно еще незнаем, что происходит с вроде бы нормальным человеком, прожившим свой век в огромном городе и проводящим свой ежегодный отпуск на тесном черноморском пляже: земля – только в иллюминатор суперлайнера, лес – из окна поезда. Мы даже не задумываемся, что с ним может что-то происходить!<br /><br />Все человеческое от жажды любить до способности к абстрактному мышлению вложено в нас природой: черное солнце Григория Мелехова, падающее Ньютоново яблоко...<br /><br />На Северном Кавказе в душном буковом лесу гору прорезал узкий и тесный лог, заросший травами и кустарником. Я остановился, уловив над собою какое-то неясное движение. Вот что это было. Во влажной и жаркой полуденной тишине вниз по склону едва заметно сползал мощный пласт наскальной глины. И над раскрывающейся раной отрыва чуть слышно, я бы сказал безмолвно разрывались тесно переплетенные стебли, ветви и прильнувшие друг к другу кусты. Оторваться от этого зрелища было невозможно, но наблюдать почти невыносимо.<br /><br />Величественный серпантин, проложенный для рудовозов из долины кипящей Баксана к заоблачному руднику поражает совершенной красотою. Точно таким бы оказался сфотографированный след ползущей вверх по склону змеи.<br /><br />Возвращаясь из маршрута, я остановился у милой алтайской реченьки Белой. Спутал Пегаша, поел, попил сладкой водички и сидел, помню, совершенно ни о чем не думая. Близ берега по стрежневой гладкой струе медленно плыл крупный зеленый кузнечик, сучивший воздух ножками. Внезапно раздался звучный удар, мелькнул алый плавник, и кузнечика не стало.<br />Черт возьми, как это просто! Взять из хвоста у Пегаша волос, оплести, привязать кузнечика... Нет сперва найти сухую ветку или тетеревиную кость, привязать, нет, не привязать, а насадить. И все!<br />Смешно? Но ведь я сейчас рассудил, как тот первобытный, самый первый еще рыбак. Рассудил почти бессознательно, ни о чем таком не думая. Но ведь отсюда-то, решил я далее, всего шажок и до крохотной искусственной мушки, на которую до сей поры рыбачат на Алтае. Как это, оказывается, просто.<br /><br />Я выполз тихонько из спальника, Дамка тотчас же взметнулась на настил, лезла целоваться, мешая мне одеться. Я укорял ее шопотом, чтобы не разбудить Отца. Только-только развиднелось, похрустывал под ногами схваченный заморозком мох. Дамка челноком проскальзывала впереди. Затем я потерял ее из вида. Осторожно вышел на край заиндевевшего болота, оглядел его, сделал шаг из елей, и сразу же из клюквенных кочек снялся огромный черный петух. «Да где же Дамка?» - успел я только подумать, а она уже, звеня, стлалась под ним, и оба они – черный петух в светлеющем воздухе и черная узкая лайка – неслись к тому краю болота, как связанные. Я осторожно двинулся следом, пока она не усадила петуха на высокую ель, и пошел, уже почти не скрадывая. Дамка, умница, взлаивала под елью, разворачивая глухаря ко мне хвостом, и он послушно поворачивался за нею, и вид у него был восхитительно глупый, как у царственной особы, которую на приеме шокирует поведение премьер-министра.<br />Когда я подошел после выстрела, она уже лежала, прихватив зубами черно-зеленую парчевую шею, уперев растопыренные лапы в мертвые крылья, косясь на меня бедовыми глазами. Мы перемигнулись, и тут же я увидел низко идущего стороной глухаря. <br />- Дамка!<br />- Ну? - крикнула она. <br />- Да глухарь же! <br />- Где?<br />Я показал, она выбросилась вверх, вертя на лету узкой азартной мордой, и унеслась прочь к далекому островку чернеющего на болоте леса. Я так долго шел на ее призывный лай, что когда вступил в лес, ей, видимо, надоело бесцельно облаивать добычу. Она вывернулась мне навстречу из кустов весело и беспечно.<br />- Ты что же это? - шепотом спросил я.<br />- А что такое? - притворно изумилась она.<br />- Как что? А глухарь?<br />- А, подумаешь, сейчас нарисуем!<br />Она бесшумно исчезла, и снова послышался ее звон. Я осторожно выглянул: на тонкой вершине старой листвянки блестел в косых лучах черным опереньем глухарь, а напротив в голубом уже небе прозрачно светилась обсыпанная краснобровыми косачами береза.<br /><br />Два дня мы плыли на веслах, заплутавшись в необъятном половодье Оби. Наконец напали на избушку, чудом утвердившуюся на крохотном островке среди воды и затопленного ракитника. Я спросил у хозяина, что он тут в одиночестве делает и что это за места.<br />- А вот большая вода падет, коровенок буду пасти. А местность наша называется Каремпост.<br />- Что это за Каремпост? - бормотал я про себя, разглядывая карту.<br />- Да ты чо хоть? - как бы даже обиделся хозяин. - Каремпоста не знаешь! Октябрьского района будем.<br />Я понял, что уплыли мы далеко за пределы планшета и решил теперь догребаться до Октябрьского.<br />- Нельзя, слышь, плыть-то, - сказал хозяин. - Однако шибко большая гроза нонче случится. Давай-ка с ребятами своими в хате ночуй.<br />И верно, к вечеру недвижно повис воздух, далеко на востоке над высоким берегом густела тяжелая синева. Быстро стемнело. Хозяйский кобелек, повизгивая, стал маститься к нашим ногам и вдруг, судорожно зевнув, взвыл. Упали редкие тяжелые капли. И тотчас же черноту над высоким обским берегом буквально разодрал ветвящийся горизонтальный разряд такой непостижимой длины и такой сокрушительной мощи, что под ним должно было, казалось, испепелиться все живое. В треске и грохоте ветвились одна за одной эти жуткие молнии, и таежный пожар, разрастаясь вопил в обезумевшие небеса.<br />Множество я видел, гроз и множество молний. Но не довелось мне видеть грозы, страшнее и значительнее той обской. Она была как бы и не явлением природы, а неким знаком или предостережением, заставляющим меня понять свое место в природе.<br /><br />Поздней осенью мы сплавлялись с Кэпом на резиновой двухместной лодке по реке Большая Вольма. Была она вовсе не большой, а уютной и домашней, с быстрой в самую меру полой водой. Берега ее поросли старым лесом, высились могучие ели и отцветающие лиственницы – нежно желтело их оперенье. Мы плыли бесшумно, не распугивая без нужды хохлатых уток, тонко посвистывающих на березах рябцов, глухарей, запасающихся впрок на берегах отмытым речным гравием. Черный ворон парил на тяжелых крыльях, огибая вместе с нами излуки реки. Конечно, мы держали в голове контрольный срок выхода на Печору к последнему теплоходу, но словно бы выбились из времени и отдалились душою от всех прошлых и будущих забот. Кэп, продувной московский осводовец, променявший на полгода свою полупьяную жизнь на холодноватую горечь севера, исправно рулил кормовичком, наслаждаясь покоем, тишиной и странной свободой. Следя за картой, я в полуха ловил его отрывочные умозаключения. <br />- Кстати, о птичках. То бишь, я о кине, значит. Я все недоумеваю, какие-то сейчас интересные артисты пошли. Не разбери-поймешь, воще. Вот до того – до того! - Любовь Орлова была? Это же действительно звезда была! Нет, честно: и на гармозе она шпилила и чечетку колотила...<br />- Да, финишируем мы очень даже отлично. Без всяких там гандикапов.<br />- Вот когда здесь так, значит, плывешь, начинаешь, воще, чувствовать свою связь с природой, точно? Нет, честно. Ощущаешь какую-то, ну, как выразиться, неразрывность, точно?<br /><br />Все точно, Кэп. Взламывая киркой породу, добираясь до руды, до земных недр, вдохновенным прозрением высветляя прошлое, мы взламываем также гранитные оболочки наших душ, добираясь до истины и высветляя будущее. То самое, в котором каждый удар кирки обретет смысл. Смысл и то, что остается, к счастью, выше смысла.<br />Годы проходят, а ты все помнишь. Закроешь глаза – ледяная гряда Приполярного Урала, галечниковые косы вдоль стеклянной воды Войкара, полная, совершенная тишина. Тогда, во втором часу ночи, из тоненьких листвянок вышел на перекат бык, багряный от пламенеющего на восходе солнца. Он застыл посредине воды на перекате, как бы раздвинув берега. Кап легко вскинул свою «Белочку», и «турбинка» пошла над рекой, туго ввинчиваясь в слегка остуженным над водой воздух. Пуля срикошетила у лосиных ног, он заплясал, не понимая, откуда звук, затем вырвал себя из воды, взлетел в закипевших брызгах на берег. Листвяники вздрогнули и сомкнулись за ним.<br />Когда тишина смилостивилась над нами, затененную обрывчиком, гладью летящую воду бесшумно вспорол сине-оранжевый гребень хариуса в ладонь высотою. Стало слышно пенье комаров, грохот реки на сливе за перекатом. Похоть, охватившая нас во время стрельбы, истаяла сама собой. Хариусы начали выбрасываться на мушку, река пошла зеркалами. На ближнем озерке виолончельно вскрикнули лебеди.<br /><br />В серебряном лепете <br />приречных ив <br />выплывают лебеди <br />из заводей своих.<br /><br />Песня их, как в завязи<br /> нектар цветка. <br />Умираю от зависти: <br />так сладка!<br /><br />Тундра это любит –<br />учить людей, <br />чтоб немели люди <br />от ее лебедей.<br /><br />Слушаю, слушаю, <br />не устаю... <br />Называют службою <br />жизнь свою.<br /> <em> Ханты-Мансийск. 1981-82 гг. </em>Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-25208306072922243212008-10-26T04:02:00.001-07:002008-10-26T05:18:40.795-07:00ИзбранноеСТИХИ И ПОЭМЫ<br /><br /><br /><em>И когда я свалюсь, наконец,<br />караулить прекрасную Пресню,<br />за меня допоет эту песню<br />хорошевский веселый скворец</em><br /><br /><br /><br />Слыл беспечным повесой,<br />Ударялся ли в грусть,<br />Но я знал, к этим весям<br />Я однажды вернусь.<br />Из обители тесной,<br />Из неслышных речей<br />Я однажды воскресну<br />И пробьюсь, как ручей.<br />Ратуй, милая, ратуй,<br />Разведи ковыли:<br />Не за сладкой наградой<br />Встану я из земли.<br />Просто время приспело<br />Рассказать без вранья,<br />Как слагалась и пела<br />Жизнь шальная моя,<br />Как она набегала<br />Год от года милей,<br />Когда рожь нагибалась<br />Над кончиной моей.<br />Как вода, ржой-железой<br />Затянулись года.<br />Я о том не жалею,<br />Это все ―- не беда.<br />И не горе, тем боле,<br />Что негромкий мой слог<br />Прозвенел в русском поле,<br />Как ржаной колосок.<br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br />Потолок и небо<br />Не просто даже заварить чаек,<br />тем более объять людские чаянья.<br />Я прихожу от этого в отчаянье:<br />в своем дому ― крылом о потолок.<br />Но я тотчас бросаюсь за порог ―<br />так высоко по небу солнце катит.<br />Привет, Дмит Никыч!<br />Здрасьте, тетя Катя!<br />Попробуй здесь крылом о потолок.<br />Художник и заказчик<br />Скворец плясал, плясал,<br />а я его писал.<br />Скворец спросил: “Нельзя ли<br />взглянуть мне, наконец ?”<br />Но вышел-то ведь зяблик,<br />а вовсе не скворец.<br />*<br />На черной елке куковала<br />судьба печальная моя,<br />и на удачу уповала,<br />и улетала за моря.<br />Иная даль ее пленяла…<br />Скажи, кукушечка, ответь:<br />“А сколько мне еще осталось<br />любить, безумствовать и петь?” ―<br />“Всю жизнь твою”.―<br />“Какая малость!”<br /><br /><br /><br />*<br />Сонет печальный жанр…<br />Вступая в старый спор, мы,<br />подобно сторожам,<br />оберегаем форму.<br />Поэты, чудаки,<br />хранители печати,<br />блюстители тоски,<br />ревнители печали.<br />Сонет не перестанет<br />торжествовать в веках.<br />Для нас его строка,<br />как бы покровы таинств,<br />как ритуальный танец<br />с карандашом в руках.<br />*<br />О, сила слов!<br />Едва<br />прольется криком детство,<br />рождаются слова<br />и оживает действо.<br />Удар в свирепый мозг ―<br />круги в глухих глубинах,<br />и вот уж на помост<br />слетают Коломбины.<br />Ах, пьеса не нова ―<br />спор ревности с любовью.<br />Но их горячей кровью<br />обагрены слова.<br />И я слова свивал<br />по ниточке в канаты,<br />и я слова сливал<br />по капельке в каналы.<br />Но лишь присочинил<br />кораблик у причала,<br />как он поплыл-поплыл<br />по моему каналу.<br />Плыви, твое весло<br />надежное, простое.<br />Оно мне жизни стоит<br />и, значит, стоит слов.<br />*<br />Ах, жизнь меня пронзила<br />стремительно ― гори ! ―<br />пронзительным транзитом<br />апрелей в декабри.<br />На пригородный поезд<br />спешу, как на пожар,<br />ракетой в пробный поиск<br />в созвездие Стожар.<br />О, небеса, я ― с вами!<br />Но, люди, в этот час<br />бессонными ночами<br />о вас, про вас, за вас.<br />И это святотатство,<br />и голая строка ―<br />не более чем братство<br />души и языка.<br />И вы меня простите,<br />как дерево листву,<br />но все-таки прочтите,<br />как косари траву.<br />Удар косы тяжелой―<br />и сразу вас пронзит<br />моей души веселой<br />пронзительный транзит.<br />*<br />Мой друг живет высоко-высоко,<br />на этаже восьмом или девятом,<br />он с высоты полгорода увидит,<br />и полный шум его легко услышит,<br />и полно отразит его судьбу.<br />А я живу в Серебряном Бору<br />в одноэтажном деревянном доме<br />и вижу всего-навсего весну<br />и пьяного от мартовских событий<br />роскошного сибирского кота.<br />Он так легко запрыгивает в фортку<br />из теплой лужицы и так пятнает<br />на маминой постели простыню ―<br />плевать ему на наше возмущенье!<br />Совсем немного видно мне в окно.<br />Но для того, чтоб все это увидеть<br />и попытаться как-то отразить,<br />я должен жить в одноэтажном доме<br />и видеть жизнь на первом этаже,<br />и слышать, как в окно стучится ветка.<br />*<br />В моем дому высоком ―<br />просторное окно,<br />своим стеклянным оком<br />на мир глядит оно.<br />И из презренной прозы<br />обыденных квартир<br />оно у жизни просит<br />лишь права видеть мир.<br />Лишь права поражаться,<br />собой не поражать,<br />лишь права отражаться<br />и чисто отражать.<br />Увы, какая малость ―<br />окно в моем дому.<br />Но сколько принималось<br />им к сердцу моему.<br />И царственная прихоть,<br />и барственная спесь,<br />и жажда дочки прыгать,<br />и жажда сада цвесть.<br />Такое уж несчастье<br />мне, видно, суждено.<br />Ах, только бы стучаться<br />друзьям в мое окно.<br />*<br />По поручению моего друга из Кемерово<br />ищу дом 11 по улице Усиевича.<br />Это ― в районе станции “Аэропорт”.<br />Боже ты мой, что за улица!<br />Новые с иголочки и строящиеся дома:<br />дом актеров Большого театра,<br />дома художников и музыкантов,<br />и тут же ― старенький рынок.<br />Вы знаете, эти бесчисленные палатки,<br />выкрашенные в коричневый цвет?<br />“Промышленные товары”, “Свежая рыба”,<br />и бабушка из дачной местности<br />продает вязаные шерстяные носки.<br />А мне ничего не надо.<br />Ни промышленных, ни канцелярских товаров,<br />ни вязаных теплых носков.<br />Мне нужен дом 11 по улице Усиевича<br />по поручению моего друга из Кемерово.<br />*<br />Как странно видят малыши,<br />не правда ли, как странно?<br />Им кажется, что светел день,<br />а ночь наоборот.<br />Растет зеленая трава,<br />идет белейший снег,<br />и солнце желтое бежит<br />по голубому небу.<br />А как рисуют малыши?<br />Ах, как они рисуют!<br />Серьезно высунув язык,<br />и ― все наоборот.<br />Растет лиловая трава<br />в оранжевом снегу,<br />и светит в желтых небесах<br />сиреневое солнце.<br />А как нам верят малыши<br />и как они нас любят.<br />О, если бы мы любили так<br />и верили, конечно,<br />и так же увидали мир,<br />и так же отразили…<br />*<br />На башенки сугробов,<br />на синий снег и матовый<br />воробышек с огромным<br />вниманием посматривал.<br />А что ему казалось?<br />А что поплыли льдинки,<br />что солнышко касалось<br />его озябшей спинки,<br />что стали вдруг горячими<br />воробышкины перышки,<br />что прилетели грачики<br />и загалдели скворушки.<br />*<br />Ливень вербу сломал.<br />Дятел в деревце стукнул.<br />О презренье словам,<br />предпочтенье поступкам.<br />Отчего же ветла<br />так послушна? Ответьте.<br />Чуть повеют ветра,<br />отзываются ветви.<br />Откликается лист<br />на дождинок паденье,<br />дрогнут горлышки птиц,<br />пробуждается пенье.<br />Только в жизни людей,<br />в суете бестолковой,<br />от поступков и дел<br />отрывается слово.<br />Словно крик воронья,<br />слышу в криках морали:<br />трубадуры вранья<br />слово грязью марают.<br />*<br />Ах, откуда берется<br />желтизна у смолы,<br />белизна у березы,<br />кривизна у ветлы.<br />Не затем ли ревниво<br />мы пруды бережем,<br />что предельно сравнима<br />жизнь с крутым бережком.<br />Что в осиннике частом,<br />как признанье в любви,<br />наполняет нас счастьем<br />лепетанье листвы.<br />Оттого-то и в небе,<br />и в цветке полевом<br />я провижу, немея,<br />наших чувств существо.<br />*<br />О, право, не сильнее тот,<br />кто нас к молчанью побуждает.<br />И не всегда он побеждает<br />певца, который не поет.<br />Ведь если песня не звенит,<br />то люди безусловно слышат,<br />как над моей остывшей крышей<br />звенит остуженный зенит.<br />И людям очень важно знать,<br />что дверь открыта в дом мой ветхий<br />и что с рассвета допоздна<br />в окно мое стучатся ветки.<br />И что неслышный, как кусты,<br />пою я и чураюсь славы,<br />поскольку сладкая отрава<br />постыдней горькой немоты.<br />*<br />Стараюсь чутко различать<br />цветов цветенье от распада.<br />Уснет осенняя печаль<br />на ветках вянущего сада.<br />Но что бы ни сулила мне<br />холодной осени подробность,<br />в моей остывшей седине<br />живет восторженность подростка.<br />И я, как жимолость, замру<br />непостижимо и упрямо<br />и в синий свод отважно пряну<br />навстречу солнцу и добру.<br />Не помня об отдохновенье,<br />возвышу над своей судьбой<br />восторг полночных вдохновений<br />и сердце, полное тобой.<br />Отнюдь не за мои труды<br />как бы раскрытая горнистом,<br />во мне звучит светло и чисто<br />гортань серебряной трубы.<br />*<br />Что там в мире подлунном,<br />там туман или дым?<br />Засыпаю я юным,<br />просыпаюсь седым.<br />Ах, как пелось мне просто<br />в том беспечном краю,<br />но склевали, как просо,<br />птицы юность мою.<br />Пусть поэту простится,<br />что кормил их с руки,<br />что теперь эти птицы<br />далеки-далеки,<br />что они в поднебесье,<br />в надсентябрьский звон<br />унесли мои песни<br />и пропали, как сон.<br />*<br />В холодных сенях отдыхали ведра,<br />умаявшись за день от жестких рук,<br />и плавал в них, волшебно перевернут,<br />мир зыбких недоуздков и подпруг.<br />Во сне тревожно всхрапывали кони,<br />играл сверчок со своего шестка,<br />и на печи за воршком супоней<br />горели два зеленых уголька.<br />А я внимал, от страха холодея,<br />и право, до утра онемевал<br />от ветхих врак про леших и злодеев<br />и ,как на казнь, всходил на сеновал.<br />Отсюда началось мое прозренье.<br />Но мог ли я помыслить в этот миг,<br />что детское зажмуренное зренье<br />откроет мне глаза на целый мир.<br />И если будет пусто мне и голо,<br />и если стану я жестокосерд,<br />меня спасет мальчишеское горло,<br />испившее наивных тех бесед.<br />И я последней искрою в поэте<br />вернусь в те незабвенные года<br />заснуть, как засыпает на рассвете,<br />в усталых ведрах чистая вода.<br />Звонарь<br />Какая участь, черт возьми,<br />быть звонарем на башне ветхой,<br />как бы плодоносящей веткой<br />между богами и людьми.<br />Казалось, что звонить зазря,<br />коль Бог давным-давно низложен?<br />Но медный голос непреложен<br />в руке глухого звонаря.<br />Колдует нищий чародей,<br />и грешных нас рыданья душат,<br />когда звонарь ударит в душу<br />на колоколенке своей.<br />И чистый голос на заре<br />от небосвода отразится,<br />чтоб в русском сердце отразиться<br />тоской о правде и добре.<br />Жалейка<br />Концертных залов тишина,<br />гармонии священных терций,<br />смычки, пронзающие сердце…<br />И все ж, да здравствует она ―<br />та дудка, без которой мы<br />ни петь, ни плакать не умели,<br />с которой глупые Емели<br />ушли от висельной тесьмы,<br />от плахи на Страстной неделе,<br />и от сумы, и от тюрьмы.<br />Ну что ж, сыграй мне, дурачок,<br />сыграй мне, миленький, в два звука,<br />сыграй “Разлука ты, разлука”.<br />И все.<br />И точка.<br />И молчок.<br />*<br />Утешь меня, утешь,<br />замучай до упада,<br />языческий мятеж<br />слепого снегопада.<br />Последняя гульба<br />с такой тоской метельной,<br />чтоб голая судьба<br />да медный крест нательный.<br />Зачем в душе мело,<br />рыдалось так мятежно?<br />Родное поле снежно,<br />забвение бело.<br />Легли под снег холмы<br />и пажити родные.<br />Не так ли, дорогие,<br />от вас уходим мы.<br />Ах, нет, не от тоски,<br />лишь от душевной мочи,<br />ложатся нам на очи<br />литые пятаки.<br />Чтоб через бездну лет<br />стремительного бега<br />сквозь злобу и навет<br />однажды из-под снега<br />пробился первоцвет.<br />*<br />Зачем нагадала цыганка весну?<br />Четыре удара сломили ветлу.<br />И грохнулся оземь, и пролился дождь<br />в холодную озимь, в оглохшую рожь.<br />А мне угрожала бедою весна,<br />любовь убегала водою с весла.<br />Гадала цыганка, глядела в лицо,<br />я бросил цигарку на белый песок.<br />Я спутал ей карты и встал над рекой,<br />над красным закатом, над черной водой.<br />Я видел ― из пепла вставала ветла,<br />и сохла, и слепла, и все же цвела.<br />*<br />Мне рассказывал один парень,<br />что когда-то,<br />кажется, миллион лет назад,<br />на берегах милых московских речек<br />вырастало,<br />воздымало ветки<br />дерево с названием секвойя.<br />Вот и ты…<br />Когда я встречаю тебя в переулке<br />или на вечеринке,<br />когда такси расшаркиваются у подъезда,<br />или просто вспомнив тебя,<br />я думаю:<br />“Господи, да кто же эта девчонка?<br />Чему она удивляется в этом мире?<br />И зачем так отблескивают ее волосы?<br />А вдруг я люблю ее?<br />Ее надменные очи,<br />удивленные брови<br />и это покорство,<br />будто дерево разрешает себя срубить.<br />Но ведь дереву тоже больно,<br />больнее, чем человеку,<br />оно не умеет<br />искусно сетовать<br />и бесцельно заламывать руки.<br />Я люблю тебя?<br />О, я готов идти за тобой на край света.<br />И еще дальше.<br />На один шаг”.<br />*<br />На посвист мой ямщицкий<br />в невыбродивший хмель<br />не троечка ли мчится<br />залетная ко мне?<br />Перепояшусь туже,<br />откинусь на вожжах,<br />пойду гулять по стужам,<br />кружа на виражах.<br />Забудусь санным скрипом.<br />Но нет забвенья, нет.<br />Паду на землю с криком,<br />твой переехав след.<br />Свинцовые печати<br />на лонах декабрей,<br />как крики о пощаде<br />у дорогих дверей.<br />И вновь смиренно просит<br />душа твоей любви,<br />а зимушка уносит,<br />кричит “Переживи!”<br />Но из холодных тюрем ,<br />из полуночных дней,<br />пойду я к милой в терем<br />и в ноги брошусь к ней.<br />*<br />Упали мне на плечи два крыла.<br />О, птица моя милая, запой мне,<br />я песни твои слушаю запоем,<br />а сердце у меня сгорит дотла.<br />За что его, горящее, корить?<br />Любовь всегда ― с печалью по соседству.<br />И не связать мне крыл твоих,<br />и сердца<br />своей любовью мне не усмирить.<br />Но оттого, что ты так чисто пела<br />и прятала печальные глаза,<br />останется сухая горстка пепла<br />и в нем твоя хрустальная слеза.<br />Ночные зеркала<br />Из серенького в полосочку ―<br />испуганно,<br />как скворчонок из старой скворешни.<br />Ветер с Филей,<br />где жила эта девочка, не знающая обо мне,<br />раздувал мою лохматую голову.<br />Я волновался ужасно.<br />Как же я мучался!<br />В кругленьких маминых,<br />настенных прямых,<br />удлиненных трельяжных,<br />эллиптических банных<br />и всяких иных зеркалах<br />отражался смешной шалопай с тяжело нависающим носом,<br />черточкой губ<br />и печальным фурункулом у печального левого глаза.<br />Он строил рожи,<br />должно быть, он был смешлив.<br />Он был ужасно смешон.<br />В сереньком тесном,<br />в ободранной кожанке,<br />потом в пудовом на вате с теплым воротником,<br />румынская шапка, чтобы казаться повыше.<br />Но я менялся с годами.<br />О, как чудесно<br />отражался в зеркальных витринах<br />веселый легкомысленный шалопай.<br />Узкие брючки,<br />пальто ― итальянский ратин,<br />шведские мокасины,<br />в черточке губ ― сигаретка,<br />глаза набекрень.<br />Девочки с улицы Горького,<br />вырастающие из своих длинных ног,<br />говорили во след ему с легким вызовом:<br />“А мальчик в большом порядке!”<br />Я казался себе уродом.<br />Заклеймили меня зеркала:<br />тяжело нависающий нос,<br />три печальных морщинки у печального левого глаза.<br />Но ветер с высоких Филей,<br />где когда-то жила это девочка, не знавшая обо мне…<br />И однажды это стряслось.<br />Я не знал,<br />зачем этот ветер колеблет свечу на столике в банке консервной<br />и в крохотной печке звучит<br />эта лиловая фуга.<br />Ночные мои зеркала ―<br />глаза моей милой,<br />рыжей красавицы,<br />обыкновенной девчонки.<br />Кого отразили вы?<br />Кто этот счастливый поверженный демон?<br />Руки ― два стиснутых крика на его широких плечах,<br />закушены губы,<br />настежь разомкнуты очи.<br />Кто же морочил меня<br />всю мою жизнь с зеркалами?<br />Поверьте мне вы,<br />счастьем поверженный демон и несчастнейший шалопай:<br />правда о вас<br />отражается только в ночных зеркалах<br />ваших любимых красавиц,<br />обыкновенных девчонок.<br />*<br />Я слепну от весен,<br />когда из-за туч,<br />горяч и отвесен,<br />срывается луч,<br />сквозь мокрые лохмы<br />прицельно паля.<br />Я слепну и глохну,<br />когда на полях<br />усталая влага<br />от длительных снов<br />бела, как бумага<br />в предчувствии слов.<br />В ночи забелевшей<br />летаю во сне,<br />как март, заболевший<br />любовью к весне.<br />Лишь в призрачном дыме<br />прочесть не могу<br />заветное имя<br />на медном снегу.<br /><br />*<br />Тундра меня выманивает.<br />Зеленым платочком помахивает.<br />Качает меня, помалкивает.<br />Всю душу мою выматывает.<br />Душа моя, камень безверия,<br />здесь обретает веру:<br />чуть только минутка безветрия,<br />шаманю, кланяюсь ветру.<br />Зато в палатке под пологом<br />я раздеваюсь догола.<br />Ну, комарики, действуйте,<br />жальте брезент и марлю!<br />Лежу счастливый, как в детстве.<br />Кимарю.<br />Шумит на костре мой чайник.<br />С чайником время короче.<br />На север ― планшет молчания,<br />на запад ― планшет молчания.<br />На юг и восток ― не громче.<br />В тундре, как в тихой пристани.<br />Послать бы к чертям! Но в тундре<br />видится как-то пристальней<br />все то, что осталось втуне<br />не высказано, недобрано,<br />выдумано неправильно,<br />что было тобой недоброго<br />сделано, не исправлено.<br />Тундра меня выманивает,<br />зеленым платочком помахивает,<br />качает по кочкам, помалкивает.<br />Всю грязь из меня вымарывает.<br />Бреду в просоленной драни,<br />скребусь с остервенением.<br />Мечтаю дорваться до бани.<br />До березовых веников.<br /><br />*<br />В серебряном лепете<br />приозерных ив<br />выплывают лебеди<br />из заводей своих.<br />Песня их ―как в завязи<br />нектар цветка.<br />Умираю от зависти ― так сладка.<br />Тундра это любит ―<br />учить людей,<br />чтоб немели люди<br />от ее лебедей.<br />Слушаю, слушаю,<br />не устаю.<br />Называют службою<br />жизнь мою.<br />*<br />Рюкзак, палатка и лоток,<br />кирка, шурфы и кубометры,<br />и тот старинный молоток,<br />с которым хаживали мэтры...<br />Водой шлифуются шлихи,<br />блестят литые золотины,<br />и вдруг, как будто выстрел в спину,<br />и в горле слезы и стихи.<br />Алмаз, гранит, гранат-пироп ―<br />достойное мужское дело!<br />Но вот проклятое перо ―<br />к дрожащим пальцам прикипело.<br />*<br />Ну, вот, достигли, слава Богу,<br />ученых званий и наград.<br />Все тяжелей усталый взгляд,<br />все круче ― под ноги дорога.<br />Конечно, сделано не мало:<br />от Гоби до полярной зги<br />и от Арала до Урала<br />мои впечатаны шаги.<br />И все же, если есть посредник<br />между богами и землей,<br />пусть стану прахом и золой,<br />но сделай так, чтобы в последний ―<br />уйти на север, заболеть,<br />услышать голос вещей птицы,<br />полночным солнцем насладиться<br />и косточками забелеть.<br />*<br />Звоните о пожаре, когда сердца в огне.<br />Я, правда, не пожарный, но вы звоните мне.<br />Вы только не спешите, пугаясь тишины,<br />срывать огнетушитель с услужливой стены.<br />Я думаю, недаром в сердцах пожар возник.<br />Объятые пожаром, пылайте, черт возьми.<br />Иначе, как возмездье за прожитые дни,<br />прекрасные созвездья погаснут над людьми.<br />Поэтому не трусьте, бросаясь в жаркий круг<br />огня любви и грусти, свиданий и разлук.<br />*<br />Друзья мои смешны,<br />поступки их странны.<br />До лютой седины<br />их будут мучить сны<br />о юных капитанах.<br />О, жизнь друзей моих!<br />Я вижу каждый день их,<br />они не любят денег,<br />но любят тратить их.<br />Им всем дана душа<br />поэта и солдата.<br />Они спешат куда-то,<br />подобно малышам.<br />“Должно быть, мы стареем”,―<br />мне говорят друзья.<br />“Никак не натореем”, ―<br />я говорю друзьям.<br />“Все с юности говеем<br />да черствый хлеб едим”.<br />“Никак не почерствеем”, ―<br />я отвечаю им.<br />*<br />Грешу ли я?<br />Грешу.<br />И прошусь к святым.<br />Зачем же я грущу?<br />Затем, что день не светел...<br />Что по реке Витим я побродить хочу,<br />и я не буду весел, не повидавшись с ним.<br />Пою ли я?<br />Пою.<br />И не могу не петь.<br />Зачем же плачу я?<br />Затем, что небо плачет...<br />Что не могу поспеть догнать мечту свою,<br />а это много значит, когда ты хочешь петь.<br />Люблю ли я?<br />Люблю.<br />И не боюсь ханжи.<br />Зачем же я скорблю?<br />Затем, что сам не знаю…<br />Что, как ни ворожи, тебя я разлюблю<br />и сердце разменяю на песни, как стрижи.<br />*<br />Устаю от бессонниц,<br />оставляю дела,<br />уповаю на солнце<br />над крылом у щегла.<br />То ли время такое,<br />то ль судьба такова,<br />что с чужою тоскою<br />я мешаю слова.<br />Я устал удивляться<br />этим чувствам нагим,<br />от себя удаляться,<br />приближаясь к другим.<br />Не от этого ль вьюги<br />холодны и остры?<br />Помогите мне, други,<br />дотянуть до поры,<br />когда вешнею веткой<br />прошумит надо мной<br />тот единственный вектор ―<br />ветер северный мой.<br />И тогда наудачу<br />встану я на краю,<br />зарыдаю-заплачу,<br />как щегол запою.<br />*<br />На снегиреву грудку,<br />кипя, прольется кровь.<br />Зима закрутит круто<br />и выстудит мой кров.<br />Но, назло декабрю<br />ударит капля в ставень,<br />и я заговорю<br />замерзшими устами.<br />Как бесшабашный дрозд<br />взволнованно и полно<br />от вымерзшего поля<br />до отдаленных звезд.<br />Веселые с листа,<br />шутя, ударят грозы.<br />И тотчас вытрут слезы<br />товарищи с лица.<br />И над землею чуждой<br />под синий смех синиц<br />ликующее чудо<br />их очи осенит…<br />Но все мои восторги<br />о правде и добре ―<br />лишь песенка в остроге<br />холодных декабрей.<br />*<br />Отлучите меня от меня,<br />от любимой моей отлучите,<br />от полночного в небе огня,<br />улыбаться меня отучите.<br />И чтоб радость я людям не нес,<br />круто раны мои посолите,<br />а за ложь или грязный донос<br />избавление мне посулите.<br />Оторвите меня от любви,<br />от ее сладких уст оторвите,<br />властолюбье разлейте в крови,<br />черной злобой меня отравите.<br />Чтобы вещих я слов не сказал,<br />чтобы милые песни не спел я,<br />чтоб отныне уж колосом спелым<br />я не гнулся бы к вашим ногам.<br />Но не выйдет у вас ни черта,<br />хоть казните, хоть пробуйте болью,<br />потому что я сам та черта,<br />где судьба поднимается к бою.<br />И когда я свалюсь, наконец,<br />караулить прекрасную Пресню,<br />за меня допоет эту песню<br />хорошевский веселый скворец.<br />*<br />Иных уж нет…<br />А где же я?<br />А где же молодость моя?<br />И дерзость, что учила жить,<br />и песня, что рыдать учила,<br />легко одолевать кручину<br />и радостью не дорожить?<br />Увы, уж песни не звенят,<br />и трезвость за вино в ответе,<br />но не оглохшего ль меня<br />в холодном поле ищет ветер?<br />Он жить по-своему велит,<br />не соблазняясь на посулы,<br />на озверевшие посуды,<br />в которых торжествует быт.<br />И я благословляю сад<br />и те осенние приметы,<br />что побуждают листопад<br />открыть мне существо предмета.<br />Чтоб вновь клонился я к письму<br />в пылу волшебств неосторожных,<br />как тот кандальник и острожник,<br />что возлюбил свою тюрьму.<br />И только дружеский привет<br />ласкает сердце мне все реже.<br />И я твержу: “Иных уж нет,<br />иных уж нет.<br />А где же,<br />где же?”<br />*<br />От любимого дела,<br />от полярной воды<br />становился я дедом<br />молодым-молодым.<br />Борода моя сохла,<br />забивали мне рот<br />ветросиние сопла<br />высоких широт.<br />Мое нежное небо<br />набухало, как гроздь,<br />поднималось, как небо<br />в ожидании гроз.<br />И в гортани упорный<br />клокотал небосклон,<br />словно колокол полный,<br />попавший в полон.<br />Но молчала отважно<br />онемевшая твердь,<br />чтобы спеть вам однажды<br />и легко умереть.<br />*<br />О милая, не ты ль меня гнала<br />по молодым апрельским первопуткам<br />тем путником, одолевавшим в шутку<br />свирепые серьезные дела.<br />И, разом оторвав меня от дел,<br />учила слушать звон лесов хрустальный,<br />как будто их целительные тайны<br />и есть мой окончательный удел.<br />И, сладко солнце путая с луной,<br />я каторжно простые строки строил.<br />Но если я забот твоих не стоил,<br />зачем же ты склонялась надо мной?<br />Зачем учила отличать врага,<br />и, за любовь расплачиваясь кровью,<br />трубить, как лось, мерцающую кровлю<br />поднявший на разъятые рога?<br />*<br />Скачи, мой исступленный всадник,<br />отчаянный двадцатый год.<br />Пускай тебя встречает в сабли<br />Казачьей лавы разворот.<br />Пускай саднит твои ладони<br />тупая сабельная боль<br />и озверевшая погоня,<br />глумясь, сомкнется над тобой<br />и кровь твою по капле выльет,<br />и осквернит твоих невест.<br />Прошитый пулями навылет,<br />ты вновь восстанешь до небес,<br />тифозный, матерный, отпетый,<br />год, не прощающий обид,<br />предпочитающий обетам<br />исправный суд кровавых битв.<br />И все ж, не знавший милосердства,<br />но правду страшную познав,<br />ты властно входишь в наше сердце<br />и клятвы требуешь от нас.<br />*<br />Россия, смутная сторонка,<br />в очах твоих темным-темно.<br />Страна с душою жаворонка,<br />кому понять тебя дано?<br />Быть может, скрытыми глубинами<br />ты в тех сердцах нашла себя,<br />что тосковали по любимым,<br />за нежеланных выходя.<br />Их на мороз бросали голыми,<br />к столбам застылых волокли,<br />торчали жуткие их головы<br />на два вершка из-под земли.<br />Но с крутояра сквозь боярышник<br />в зеленый омут, чуть дыша,<br />бросались кроткие боярышни,<br />отраву мужу подмешав.<br />О, это тесное соседство ―<br />юродства, зла и чистоты!<br />Лишь переменчивого сердца<br />вовек не изменяла ты.<br />Вчера разбойные соколики<br />в лесах глушили кистенем,<br />а нынче горькие раскольники<br />пытают плоть свою огнем.<br />И за пылающими ригами,<br />молитвой церквы затворя,<br />гремя железными веригами,<br />поносят нового царя.<br />Но недоумка или ирода<br />венчают сами на престол,<br />и сызнова рыдают сироты<br />под осеняющим перстом.<br />О, Родина, глухая повесть<br />извечной смуты и мечты.<br />Свою пылающую совесть<br />через века проносишь ты.<br />Страна пленительнейших вымыслов,<br />отчизна белых лебедей -<br />ты вся с горчинкою от вымесов,<br />как хлебушек на лебеде.<br />*<br />Будь проклят, вставший на колени<br />пред безысходностью людской.<br />Потерянное поколенье,<br />расстрелянное поколенье,<br />растерянное поколенье ―<br />судьбою связаны одной.<br />О, гордые их годовщины,<br />отмеченные вкось и вкривь,<br />как эти горькие морщины,<br />рассекшие надбровья их.<br />Паденье марки и парады,<br />и вся Испания в огне,<br />и равно в мире лжи и правды,<br />и в равной мере страх и гнев.<br />Солдатской черною уборной<br />мир провонял от крыш до нор,<br />уже грозит всемирной бойней<br />подонок в мюнхенской пивной.<br />И только день еще не пробил,<br />когда, качнувшись на весах,<br />земля в орущих пятнах крови<br />обрушится на небеса.<br />А над Россией стаи, стаи,<br />и ковыли, и ковыли,<br />и человек на пьедестале<br />в шинели жесткой до земли.<br />И где теперь искать причину<br />тому, что в предрассветный час<br />отозвалась его кончина<br />похмельем тягостным для нас.<br />Что поколенье гибло в тюрьмах<br />за несодеянное зло,<br />что поколенье гибло в штурмах,<br />а в нас неверие росло.<br />Но истлевает в тайных папках<br />его неправедный устав,<br />и тихо в затененных парках<br />любовь целует нас в уста.<br />И волен ты или не волен<br />по-прежнему<br />не мочь,<br />не сметь,<br />но жизнь всегда ― отважный воин,<br />а смерть ― не более, чем смерть.<br />*<br />Косцы ударят в косы ―<br />на волглых берегах<br />стоят в тяжелых росах<br />душистые луга.<br />На медленных извивах<br />задумчивой реки<br />под щебетанье иволг<br />трепещут кулики.<br />И, заходясь в восторге,<br />надменный, как Шамиль,<br />на золотой валторне<br />наигрывает шмель.<br />А вот уже и гусли<br />звенят из синевы.<br />Ах, лебеди да гуси,<br />о чем поете вы?<br />То, возглавляя стаю,<br />трубит на виражах<br />непобедимый стайер<br />и признанный вожак.<br />Они пройдут над речкой<br />и над полями ржи,<br />и станет день короче,<br />а ночь заворожит.<br />И старые навесы<br />услышат в тайный час,<br />как бабы и невесты<br />испытывают нас.<br />И, может быть, за это,<br />что плачут, захмелев,<br />зовется бабьим летом<br />сентябрь в моей земле.<br />Они спешат босые<br />по скошенной траве,<br />покуда всю Россию<br />не озарит рассвет.<br />*<br />Ах, как тонко точат лясы.<br />Ах, как томно ставят ножки…<br />Кто сказал, не будет пляски?<br />Отойди с моей дорожки!<br />Парни свистнут, словно сабли<br />рассекают вас по пояс.<br />Распеваются ансамбли<br />у колодцев и околиц.<br />Ах, платочек ― сизый голубь<br />на Марине, на Марусе,<br />скачет дед, как будто голый<br />очутился на морозе.<br />А мальчонка, точно кочет,<br />только дай вокруг повиться,<br />а девчонка точно точит<br />башмачки о половицы.<br />Нет, уж вы меня простите,<br />словно брага в полной бочке,<br />бродит пляска по России ―<br />руки в боки, очи в очи.<br />*<br />Не дремлет Русь.<br />За черной топью<br />от серых сумерек до зорь<br />луна отблескивает в копьях,<br />и держит путь ночной дозор.<br />Там, за последнею дубравой,<br />они садятся в поздний час<br />и пьют медлительную брагу<br />из жарко золоченых чаш.<br />А за широким половодьем,<br />за половецкою межой,<br />рукой запутавшись в поводьях,<br />их друг лежит в траве сырой.<br />Он сладко думает о чем-то,<br />предсмертным холодом томим,<br />и белый конь качает челкой<br />и бьет копытами над ним.<br />Но не проснется храбрый витязь…<br />И, светлой скорбью обуян,<br />седой незрячий ясновидец,<br />грустит над гуслями Баян.<br />И видит он ослепшим оком<br />и черный дол, и вдовий плат,<br />и слышен далеко-далеко<br />его неугасимый плач.<br />*<br />Оступилась земля на обрыве крутом,<br />помутилось теченье на Волге,<br />и в поноры, прорытые старым кротом,<br />ткнулись длинными мордами волки.<br />Но торчат из подзола, тревожа зверей,<br />наконечники сломленных копий.<br />Волчьи горла раздуло навстречу заре,<br />оползающей с берега к топи.<br />Кто волкам повелел так протяжно провыть,<br />что на миг замирает Россия?<br />Но ведь мы-то по своему так же правы,<br />чуть не плача от плача осины.<br />Только вечный на сердце у нас холодок,<br />тот, что падает в вянущий клевер:<br />чуть весна в подворотню, как мы за порог,<br />и на север нас тянет, на север.<br />О, исток русских рек, низкорослый Валдай,<br />ты царем над Россией уселся...<br />По лазоревым струнам ударит вода<br />и обрушится берег у сердца.<br />*<br />На излете великих годин<br />с их жестоким и шумным обличьем<br />тишина оборвется в груди<br />неожиданным посвистом птичьим.<br />И, внимая, как спелую дрожь<br />сыплет наземь последняя роща,<br />ты несмело уста разомкнешь,<br />будто пробуя голос на ощупь.<br />Будто ты осторожной рукой<br />прикасаешься к тайному горю ―<br />так томительно желтое взгорье,<br />так протяжен гудок над рекой.<br />Промелькнут в безотчетных слезах<br />переезды, кусты палисада<br />и крутая черта конденсата<br />в бесконечно пустых небесах.<br />Ты увидишь знакомый размах<br />и в прозрачных березниках старых<br />марсианские дуги радаров<br />на отлогих московских холмах.<br />И, клонясь к этой почве родной,<br />ты словами томишься простыми<br />перед тем, как усталой спиной<br />навсегда прислониться к России.<br />*<br />Когда у нас за скорым ледоходом<br />высокая вода сойдет на нет,<br />как за отливом на приморском дне,<br />ракиты начинают пахнуть йодом.<br />О, сколько раз я был внезапно пойман<br />неясною догадкою моей,<br />когда по влажным и обширным поймам<br />шатался дух заливов и морей.<br />Он здесь рожден! И лишь за ледоходом<br />сойдет на нет высокая вода,<br />он, словно в колыбель, спешит сюда,<br />и громко слышен острый запах йода.<br />*<br />Ваганьковские липки,<br />нестройный ряд хором,<br />скрипучие калитки<br />в преддверье похорон.<br />Как песенное слово<br />в затверженной молве,<br />есенинская слава<br />качается в листве.<br />Но мимо темных ставен<br />кладбищенских застав<br />проходит “ИЛ” на Таллин,<br />на Минск гремит состав.<br />И внемлют им бесстрастно<br />под сенью старых лип<br />остуженные астры<br />на холмиках земли.<br />*<br />Дорога босая,<br />ответь на вопрос,<br />зачем ты бросаешь<br />меня под откос?<br />В кюветы, в канавы,<br />с солдатом на марш,<br />и тотчас в каналы<br />в ракете на Марс.<br />Но милые песни<br />в полете со мной.<br />Не ангел небесный ―<br />бродяга земной.<br />Кому не отречься<br />в кабинах ракет<br />от медленной речи<br />рябин и ракит.<br />В чьей тощей котомке<br />звенит не казна,<br />а слово к потомкам<br />и времени знак,<br />что к звездным порогам<br />вела корабли<br />босая дорога<br />вдоль грешной земли.<br />*<br />В восемь лет нас баюкали сказки,<br />в девять лет нам достало заботы,<br />отличать по звуку фугаски,<br />из рогаток палить в самолеты.<br />Над заводом они кружили ―<br />мы в землянках отбой сторожили,<br />а когда они улетали,<br />мы с ребятами крыши латали.<br />У нас было три автомата,<br />и винтовку достали мы вскоре,<br />и хоть мы тут не виноваты,<br />это было большое горе.<br />И хоть бомбы упали мимо,<br />не задев нас ни сталью, ни зноем,<br />с чем то горе соизмеримо,<br />я, пожалуй, так и не знаю.<br /><br /><br />*<br />Картины старых мастеров<br />на стенах моего жилища,<br />и тот умелый мастерок,<br />что делал их ровней и чище…<br />Какую связь таят в себе<br />нас окружающие вещи,<br />непостижимые, как вести<br />о человеческой судьбе.<br />Мой старый стол столяр строгал,<br />обтесывал его толково.<br />Он жизнь рубанком постигал,<br />как дай мне Бог постигнуть словом.<br />И сколько скрыто доброты<br />в том скромном и сердечном долге ―<br />в том ковшике из бересты<br />у родника на Верхней Волге.<br />*<br />Пусть ветер спорит в шторах,<br />а мы с тобой поладим<br />на штилях и на штормах,<br />прекрасная Паланга.<br />Так трепетно и остро,<br />пронзая твердь над морем,<br />плывешь, как некий остров,<br />зарывшись в море молом.<br />До бога ли не близко?<br />Но ближе и прекрасней<br />твоих рыбацких бризов<br />натруженные снасти.<br />Не оттого ль с улыбкой,<br />открытой и невинной,<br />идут, ступая зыбко,<br />солидные литвины.<br />Потертые фуражки,<br />простуженные глотки<br />от капитанской водки<br />из капитанской фляжки.<br />Но четко знают доки<br />и тонко чуют снасти,<br />какие это доки<br />по корабельной части.<br />Какие это черти,<br />когда, как в старой книге,<br />седые волны чертят<br />волшебные их бриги.<br />Треску твоим коптильням,<br />янтарь твоим палаткам,<br />над Балтикой светильник ―<br />не угасай, Паланга!<br />*<br />Около ракетодрома<br />у коричневой реки ―<br />дымный полдень, дыни, дрема,<br />копья, стрелы, бунчуки.<br />С юга ― огненная Согда,<br />обжигающая рот,<br />где горячий воздух согнут<br />в зыбчатый бараний рог.<br />Над магнитом водопоя<br />в силовых полях жары<br />выплавляются из зноя<br />миражи, моря, миры.<br />Но, сгорающий настолько,<br />что и пепла не найдешь,<br />я полынную настойку<br />пью, как сладостную дрожь.<br />И когда душа остынет,<br />упадет слеза с руки,<br />вспомню я свою пустыню<br />у коричневой реки,<br />где сейчас в накатах грома,<br />попирающих простор,<br />некий ангел с космодрома<br />в небе крылья распростер.<br />*<br />Так призрачна печаль: ракиты и осины,<br />спокойный ход воды и близкий ледостав ―<br />все то, что невзначай усталая Россия<br />вписала навсегда в осенний свой устав.<br />В истаявших кустах над пажитью вечерней<br />бессильные слова не властны передать,<br />как в полной тишине поет виолончельно<br />басовая струна электропередач.<br />Не с этой ли мольбой из попранного мрака,<br />благословляя жизнь, приближенно к слезам,<br />вопит мятежный дух Бориса Пастернака,<br />из тесной немоты взывая к небесам.<br />Пустуют три сосны, ноябрь студеный сушит<br />случайную слезу…<br />Отныне ― навсегда<br />усталость неспеша освобождает душу<br />от суетных забот для высшего труда.<br />Чтобы душа смогла дойти до самой сути,<br />и там, за пеленой размытых деревень,<br />в застиранных глазах белоголовой чуди,<br />как в льдистых небесах, увидеть голубень.<br />*<br />Не музыка…<br />В печальном стане ―<br />не музыка.<br />Но так слышны<br />в сердцах ноябрьских скитаний<br />глухие тоны тишины.<br />Ты внемлешь им, забыв устало<br />предназначение свое,<br />и лишь вдали над влажным паром<br />плывет сиротское жнивье.<br />Но тем внезапнее и чаще ―<br />не ты, о Господи, не ты, ―<br />но некий призрак одичавший<br />в твои вторгается мечты.<br />Чтоб ты в забвенье одиноком<br />легко презрел хулу и брань<br />и хриплым голосом пророка<br />испепелил свою гортань.<br />И за пологим косогором<br />в сетях высоковольтных дуг<br />вдруг охватил единым взором<br />бег времени и мокрый луг.<br />*<br />Горчил ноябрь. В лесу чернело мокро.<br />Лишь разливались в небесах покинутых<br />суровый сурик, яростная охра,<br />стыдливая лазурь, больная киноварь.<br />Что было делать, петь или печалиться?<br />Неясные слова душа ловила.<br />Прозрачный месяц одиноко чалился<br />к моей отпевшей роще соловьиной.<br />Что было делать мне, на что надеяться?<br />Душа томилась около прозренья.<br />Отважно к небесам тянулось деревце,<br />каким-то чудом избегая тленья.<br />Вокруг царило сердце, но не разум.<br />И было мне так радостно и странно,<br />что воркотня натруженного КРАЗа<br />сливалась с тихим голосом тумана.<br />В душе моей в предчувствии распада<br />или, верней сказать, в душе растения,<br />ликуя прихотливо и рассеянно,<br />теснились ветки будущего сада.<br />*<br />Не по делам, не за провизией<br />по вечерам из года в год<br />соседский старичок-провизор<br />по нашей улице идет.<br />Я каждый раз его встречаю<br />и кланяюсь немало лет,<br />но он меня не замечает,<br />а лишь кивает мне в ответ.<br />Уже давно привыкли дети<br />его не видеть за игрой.<br />Да и зачем им, в самом деле,<br />провизор с улицы другой?<br />Я ничего о нем не знаю<br />и не придумываю. Нет.<br />Я просто вижу ― он гуляет.<br />И чертит палкой чей-то след.<br />*<br />Через крутой мальчишеский забор<br />под мокрые колеса самосвала<br />с протяжным долгим стоном падал мяч.<br />И умер я, как умирает мяч,<br />со всеми атрибутами страданья<br />к страданью не привыкших пацанов ―<br />болельщиков московского “Торпедо”.<br />Но в скверике пронзительно-пустом,<br />где медленные листья медно пели,<br />у черной липы двое обнялись,<br />недвижимые, словно изваянья.<br />Потом он оторвался от любимой<br />и загремел по жестяным листам,<br />не оглянувшись на нее немую,<br />ни на меня, умершего в тот миг.<br />Но по следам ушедшего гремящим<br />и по накатам шин на мостовой<br />я вышел к новым строящимся зданьям,<br />и тотчас же, огромно грохоча,<br />меня из почвы вырвал экскаватор.<br />Я трудно умер, как и подобает<br />сиреневому честному кусту,<br />который прожил, не гордясь собою,<br />но осеняя детские мячи,<br />и лепеты полночных поцелуев,<br />и старость на некрашеной скамье.<br />Но тут в мои мертвеющие ветки<br />ударил дождь, и я, представьте, ожил.<br />Спаситель мой с совковою лопатой<br />прикуривал, укрыв в кулак огонь,<br />футбольный мяч, коснувшийся асфальта,<br />ушел в тугое небо пацанов,<br />не помышлявших о любви и смерти.<br />А на Миусах в скверике пустом<br />у серых корпусов Партийной школы,<br />робея над ожившим изваяньем,<br />расхаживал взъерошенный ноябрь.<br />*<br />Наши грусти ― это наши грузы.<br />Наши счастья ― это наши драмы.<br />О, не так ли вызревают грозы,<br />чтоб взорвать нас строчкой телеграммы.<br />Помнится, мы были молодые,<br />мы чистейшей юности внимали,<br />солнце нам казалось срезом дыни<br />на бахче синеющего мая.<br />Мы других жестоко не судили,<br />мы чужих жестокостей стыдились.<br />Оттого-то ранние седины<br />жар души ничуть не остудили.<br />Оттого доверчиво и просто,<br />оттого взыскательно и строго<br />открывает каждый перекресток<br />нам одну заветную дорогу.<br />*<br />Шагает Буратино,<br />поет себе ― и баста!<br />Ругает Буратино<br />сеньора Карабаса.<br />А почему колючий<br />сеньор и очень злой?<br />А потому что ключик,<br />представь, у нас с тобой.<br />Сеньор готов нас слопать ―<br />смеемся мы в ответ:<br />любовь поборет злобу,<br />а злоба злобу ― нет.<br />Мы знаем это лучше,<br />чем правила из книг,<br />у нас с тобою ― ключик<br />от дверцы в чудный мир.<br />Пускай мала та дверца,<br />но все ж, сдается мне,<br />что люди с добрым сердцем<br />нас встретят в той стране.<br />И как это ни странно,<br />но ты, дружок, пойми,<br />что есть такие страны<br />за каждыми дверьми.<br />*<br />Бояться великанов ―<br />да это просто смех!<br />У них добра в карманах<br />припасено для всех.<br />Они идут-гуляют,<br />смеются и поют,<br />плечо нам подставляют<br />и руку подают.<br />Но есть на свете люди,<br />убитые тоской,<br />которые не любят<br />беспечности такой.<br />Тем более, что просто,<br />без риска для голов<br />в людей такого роста<br />стрелять из-за углов.<br />Но наши великаны,<br />нисколько не таясь,<br />как башенные краны,<br />над городом стоят.<br />Стоят и не скучают<br />у солнца на виду,<br />и друга выручают,<br />попавшего в беду.<br />И вы, друзья, учтите,<br />кого все это злит,<br />и сызмальства учите,<br />кто мал, а кто велик.<br />Поскольку великанство ―<br />не праздные дела,<br />а лучшее лекарство<br />от зависти и зла.<br />Три баллады<br />I<br />― Вы звали, сир?<br />Я в вашей власти, сир.<br />― Да, Франсуа, теперь ты в нашей власти,<br />хоть и с задержкой на восемь минут.<br />Мы разрешаем сесть тебе. Послушай,<br />нам донесли, что ты сорвал, распутник,<br />цветок в оранжерее господина.<br />Как ты посмел?<br />― О, сир! Здесь просто случай<br />иль воля Господа, как вам угодно.<br />Я шел своим путем, а Анжелика<br />в тот час смотрелась в воду у ручья.<br />Наверное, как водится, гадала о милом.<br />Ну, скажите, ваша светлость,<br />пристало ли простой крестьянской дочке<br />дарить земной прелестный лик воде?<br />Блестящей, но холодной.<br />И решили<br />мы полюбовно с милой Анжеликой,<br />что лучше ей смотреться в божье небо,<br />а мне ― в ее зеленые глаза.<br />Вот все, что было, мой достойный герцог.<br />Все остальное ― клевета и ложь!<br />― Эй, Франсуа, ты стал не в меру дерзок.<br />Ты поднимаешь руку на права<br />священные сеньора, и за это<br />ты должен заплатить.<br />― О, мой сеньор,<br />клянусь, что поднимал не руку я<br />в тот час!<br />А что касается расплаты,<br />то Анжелика мне подарит сына,<br />а вам подарит верного вассала, черт побери!<br />― Ну, Бог с тобой, ступай,<br />беспутный Франсуа.<br />Да не замедли<br />мне сочинить балладу о ручье,<br />чтобы могли потомки насладиться<br />беспутной солью дерзких слов твоих<br />и нашей сладкой милостью господской.<br />Прощай.<br />II<br />― Простите, герцог, вы меня искали?<br />― Три дня искали, черт тебя возьми!<br />Невиданно, чтоб своего вассала<br />я ждал столь долго. Где ты пропадал?<br />― О, добрый сир, на рыцарской охоте<br />три дня назад медведя я свалил<br />прекрасным выстрелом из арбалета.<br />― Как, одного медведя за три дня?<br />― Да, ваша светлость.<br />Но какая шкура!<br />Ее хватило, чтоб прикрыть Гренобль<br />и половину добрую Валанса.<br />― Послушай, Франсуа, а не заметил<br />ты где-нибудь четверку негодяев,<br />разграбивших бесстыдно караван<br />с казною королевской из Тулона?<br />― О нет, мой сир.<br />Я слышал краем уха,<br />что четверо достойных кавалеров<br />тому два дня раздали кучу денег<br />в окрестностях Гренобля и Валанса,<br />столь оскудевших после карнавала.<br />― Послушай, Франсуа, твой редкий дар<br />спасет тебя и в этот раз.<br />Но помни:<br />отныне ты от нашего двора<br />не сделаешь ни шага, ни полшага<br />без нашего на то соизволенья.<br />Ступай.<br />III<br />― Мой добрый герцог, я ― у ваших ног.<br />― И слава Богу.<br />Развязать мерзавца.<br />Ступайте и оставьте нас одних.<br />― Как вы добры! Теперь я в состоянии<br />приветствовать смиренным вас поклоном<br />и голову пред вами обнажить.<br />О Господи! Куда девалась шляпа?<br />Простите, сир, но, верно, ваши слуги…<br />― Довольно дерзких шуток, Франсуа.<br />Полгода ты скрывался, нечестивец,<br />без нашего на то соизволенья.<br />― Полгода, сир?<br />Да ведь всего полдня,<br />как я кобылку вывел из конюшни!<br />― Всего полдня! Да вот уже полгода<br />доносят мне, что дьявольская птица<br />поет повсюду мерзостные песни,<br />хулит монахов и смущает чернь.<br />― О, добрый сир, я слышал эту птаху<br />и в безыскусных песенках ее<br />услышал лишь наивные советы<br />поменьше есть, работать поприлежней<br />и этим нищету искоренять.<br />― Благодари Всевышнего, безумец!<br />Ты по закону должен быть казнен.<br />Но мы тебе оказываем милость.<br />Последнюю. Теперь в монастыре<br />творить баллады станешь в заточении<br />наедине с твоим беспутным даром.<br />А мы даруем лютню и перо,<br />пристойный стол и жбан вина к обеду.<br />― Святой Мартин, да я умру от жажды!<br />Не менее пяти, достойный сир.<br />― Не больше двух. И помни, Франсуа.<br />Господь дал государю знаки власти,<br />а соловью ― уменье песни петь.<br />И наша власть утверждена навеки,<br />а соловей и в клетке запоет<br />и будет петь, покуда нам угодно.<br />Эй, граф, сюда! Скрутите негодяя<br />и кликните четверку алебард.<br />― О, я сражен подобным благородством!<br />Прощайте, герцог.<br />― Доброй ночи, бард!<br />― О, вы ошиблись, герцог, скоро утро,<br />и шпага золоченая рассвета<br />уже пронзает окна вашей спальни.<br />Уже рассвет, поверьте птице, сир.<br />Любезный граф, позвольте наши цепи.<br />Путина<br />От Печоры до Онеги<br />промысловое сословье,<br />как об альфе и омеге,<br />говорит о рыбной ловле.<br />На Онеге любят бредень<br />завести, чтоб брызнул медью,<br />на Печоре люди бредят<br />красной семгой, царской снедью.<br />Рыбаки пропахли рыбой,<br />у рыбачек руки грубы,<br />сарафан над серой робой<br />опоясывает груди.<br />Раздувает месяц жабры<br />притаясь в глухом затоне,<br />у рыбачек губы жадны,<br />у парней горят ладони.<br />Их ругают староверы<br />и руками знаки чертят,<br />но зато за талым ветром<br />катера бегут, как черти.<br />Но зато, как стонут снеги,<br />тая на свинцовых льдинах,<br />от Печоры до Онеги<br />перед новою путиной.<br />*<br />Наш бесполезный спор<br />ты поднимаешь на смех.<br />Два выстрела в упор<br />из-под ресниц – и насмерть.<br />Я упаду до дна<br />под старою сосною.<br />Та ночь была светла,<br />была ли ты со мною?<br />Ах, ты была, была<br />и глупости творила,<br />тропиночку торила<br />ко мне через бора.<br />Не помню, как я жил,<br />как буду жить, не знаю…<br />Хоть что-нибудь скажи,<br />пока я умираю.<br />Я был бы смерти рад,<br />да никуда не деться:<br />два выстрела болят<br />в моем проклятом сердце.<br /><br />*<br />Ах, утоли мои печали…<br />Мы шли, не опуская глаз,<br />себя ни разу не прощали,<br />с собой прощались мы не раз.<br />Не раз, не два, а наша вера<br />горит, как шапка на воре.<br />Но ― "Раз и два!", и вместе с веком<br />пляши под дядину свирель.<br />Пляши, пляши, пыли по пыли,<br />в пыли, не поднимая глаз…<br />Печалей мы не утолили,<br />печали утолили нас.<br />Стрельцы с тяжелою пищалью,<br />оберегающие стих,<br />простимся с собственной печалью,<br />пускай она нас не простит.<br />Чего хочу? О чем страдаю?<br />Да ничего я не хочу!<br />Свою беду с горы кидаю<br />и над собою хохочу.<br />О чем нам плакать, если пламя<br />одной строки расплавит в миг<br />тот камень, что висит над нами<br />и что судьбой назвали мы.<br />Баллада о девочке Маше<br />Ах, как с девочкой Машей<br />была рота дружна!<br />Мимо Машеньки маршем<br />нас водил старшина.<br />На привальном пригорке<br />в придорожной пыли,<br />распахнув гимнастерки,<br />мы венки ей плели.<br />Но от девочки светлой,<br />от ребячьих проказ<br />в полуденное пекло<br />поднимал нас приказ.<br />И согласно приказа ―<br />"Строевым до казарм!"<br />двести рук до отказа<br />отлетали назад.<br />Двести взмахов усталых,<br />плотный топот сапог,<br />наша рота вступала<br />в костромской городок.<br />И к красавицам Буя,<br />раня их наповал,<br />доносились, ликуя,<br />голоса запевал.<br />От неясной печали,<br />мостовые круша,<br />мы надсадно кричали<br />и печатали шаг.<br />И такие мгновенья,<br />этот воинский пыл,<br />это бравое пенье<br />старшина наш любил.<br />Он, грустя, про походы<br />вспоминал, но потом<br />выжимал из пехоты<br />сорок восемь потов.<br />В оплетении скаток<br />по оглохшим полям<br />двести машиных сказок<br />проходили, пыля.<br />Отставала девчонка,<br />поспевала догнать.<br />Надоела до черта<br />нам такая война.<br />А жара наплывала,<br />и тогда старшина<br />записным запевалам<br />приказал начинать.<br />Ротный требовал песню.<br />Как хотелось нам пить!<br />Ротный требовал: "Песню!"<br />Не хотелось нам петь.<br />Без любви и охоты<br />соль сушить на плечах –<br />бастовала пехота,<br />исступленно молча.<br />И тогда, словно маршал, ―<br />рота руки по швам –<br />наша девочка Маша<br />перед строем прошла.<br />Посмотрела печально<br />на отказ наших глаз<br />и прижалась к начальству –<br />вместе с ним против нас.<br />Словно корку сухую<br />старшина запивал…<br />Но рванулись, ликуя,<br />голоса запевал.<br />Задрожали березки,<br />приумолкли щеглы –<br />так вошли подголоски<br />и усталость сожгли.<br />А она за плечами<br />оставалась одна,<br />поспевала за нами,<br />отставала от нас.<br />Так внезапно и тонко<br />обозначилась связь…<br />К нашей роте девчонка,<br />как дичок, привилась.<br />Баллада об оловянном солдатике<br />Пахла черной смородиной<br />и немного лавандой<br />моя сладкая родина<br />за горбатым диваном.<br />Я, вояка отчаянный,<br />лихо шашкой орудовал,<br />даже носик от чайника<br />превращал я в оружие.<br />У меня была армия,<br />чудо воинской выправки –<br />оловянный солдатик<br />андерсеновской выплавки.<br />Мы бросались в атаку<br />на мальчишек из дома,<br />и любая ватага<br />нам сдавалась без боя.<br />Жажда битв бередила<br />наши сны до рассвета,<br />только опередило<br />нас июньское лето.<br />В щелях, наскоро взрытых,<br />вместе мы засыпали,<br />и июльские взрывы<br />нас землей засыпали.<br />Трупы, вмерзшие в лед,<br />плыли из-под Можайска.<br />Я солдата берег.<br />Он кричал мне: "Мужайся!"<br />Выли бабы навзрыд.<br />Ночь качалась над бойней.<br />Детство рвалось, как взрыв,<br />осыпая нас болью.<br />Мы не сдались, мы вынесли,<br />в небе снова светало,<br />мы с солдатиком выросли<br />под металл Левитана.<br />И когда ночь Победы<br />заметалась над нами,<br />я солдатика спрятал,<br />завернув его в знамя.<br />Но опять мучат сны<br />пацанов до рассвета,<br />во дворе пацаны<br />машут шашкою слепо.<br />И лежит мой солдатик,<br />предводитель игрушек,<br />словно некий создатель<br />пулеметов и пушек.<br />С чувством чуть ли не ужаса<br />берегу я наследство<br />беззаботного мужества<br />довоенного детства.<br />*<br />Камни были грубыми глыбами.<br />В реках били крупные рыбины.<br />Обряжались резчики древние,<br />снаряжались крепкими кремнями.<br />Высекались гордые идолы.<br />Возвышались. Виделись издали.<br />Шли века над ними, оббитыми,<br />облака, потрясая битвами.<br />Но глядели пустыми глазами<br />в небо бабы, обутые в камень.<br />Лишь доныне над долом печальным<br />сердце глухо колотит в песчаник.<br />И, смеясь над старинною сказкой,<br />озираемся мы с опаской.<br />*<br />Я, словно зверь, бегущий на ловца,<br />которому внезапно смерть открылась.<br />Живут во мне доверчивость глупца<br />и старца проницательная скрытность.<br />Да что за крест нести свою печать?<br />Я вижу подлость, подлости не веря,<br />мне в светлом смехе чудится печаль,<br />а в одобренье – черные наветы.<br />Испепеленный, я ищу огня<br />в людской толпе, чтоб в суетном угаре<br />вдруг потрясла раздвоенность меня:<br />" Кричи, глупец!"<br />"Молчи, холодный старец!"<br />*<br />О, человек, ты болен веком,<br />и под покровом пелены<br />его неутолимым светом<br />твои глаза опалены.<br />Добро и зло, любовь и зависть<br />причудливо сплетая в рой,<br />ты погибаешь, как герой,<br />и воскресаешь, как мерзавец.<br />Но этот стыд, сто раз отторгнув,<br />ты вдруг с улыбкой на устах<br />и с ужасающим восторгом<br />возводишь вновь на пьедестал.<br />Так в тишине буддийских пагод,<br />церквей, мечетей, синагог<br />уставшим от житейских тягот<br />является великий Бог.<br />Он с упоительным апломбом,<br />свирепо споря сам с собой,<br />качает водородной бомбой<br />над нашей грешною судьбой.<br />*<br />Возвращаясь из сладкого плена<br />голубых половодий Оби,<br />с быстротой синебокого окуня<br />погружаюсь в арбатские плавни,<br />задыхаюсь от гулких глубин<br />в черных реках метрополитена,<br />вслед девчонкам потерянно охаю,<br />в ресторанах топорщу плавник,<br />забияка, зевака, разиня,<br />москворечец, мастак мостовых,<br />рот до зоба забит стоматитом –<br />вперемешку стихи и бензин.<br />Но у памяти цепкий прищур!<br />Проскользнет по зрачку поволока:<br />краснобровый забьется вещун<br />на пиру глухариного тока.<br />И пойдут подниматься со дна<br />цокот клюва и щелканье дроби<br />в том краю, где превыше подобий<br />несравненная тишина.<br />Кровля ели и крона сосны,<br />ровный ток бурового раствора<br />и горячечный пульс Самотлора –<br />все в плену вековой тишины.<br />Но ее осторожно раскрой<br />и услышишь – подводно, подземно<br />бьется в жилах дремучее зелье,<br />нефтяная венозная кровь.<br />И в глазах у тебя зарябит,<br />будто ты, оттолкнувшись от Бийска,<br />с быстротой синебокого окуня<br />у подножия Ханты-Мансийска<br />погружаешься в недра Оби.<br />*<br />Гори, душа моя, гори,<br />сгори у вечности в полоне,<br />как это перышко зари<br />на одиноком небосклоне.<br />*<br />Поэты всех времен –<br />беспечные подростки,<br />любители ворон<br />считать на перекрестке,<br />распахнуто глазеть<br />наивными очами<br />и украшать клозет<br />нелепыми стихами.<br />Поэты всех племен –<br />противники сословий,<br />и ветры перемен<br />не переменят их:<br />они смертельный тлен<br />вольны поймать на слове,<br />предсмертною слезой<br />отлившись в чистый стих.<br />Игрушка<br />Я веселая игрушка,<br />целый день я хохочу.<br />Пусть печально мне и грустно,<br />все равно я хохочу.<br />И никто мне не поможет,<br />избавления не даст,<br />разве что в комод положит,<br />обменяет иль продаст.<br />Я встаю на подоконник<br />и весь день смотрю в окно,<br />и смеюсь, смеюсь до колик,<br />хоть мне вовсе не смешно.<br />Все веселых кукол любят,<br />но прошу меня простить,<br />очень я хочу, как люди,<br />хоть немного погрустить.<br />Чтоб никто меня не трогал<br />со смешной моей судьбой,<br />чтоб совсем, совсем немного<br />я побыл бы сам собой.<br />Но, веселая игрушка,<br />я об этом не кричу<br />и, печально мне иль грустно,<br />все равно я хохочу.<br />*<br />Кот мырлычит: "Мяу-мяу,<br />всех мышей сейчас поймяу".<br />"Не поймяу, а поймну!" –<br />кошка говорит ему.<br />А в углу возле ушата<br />удивляются мышата:<br />“Ничего не понимаем,<br />нужно говорить: “Поймаем”.<br />Вот поймаем всех котов,<br />так узнаем, кто каков!”<br />*<br />А теперь засни, усни-ка,<br />вышли сказочки из нор…<br />Пахнет ягодой брусникой<br />золотой сосновый бор,<br />меднохвойный, ясноликий<br />на закате в сентябре.<br />Пахнет ягодой черникой<br />черный ельник на горе.<br />Рядом кедр стоит зеленый,<br />иглокудрый властелин,<br />и бежит ручей студеный<br />под названием Нелим.<br />Из-под баньки-развалюхи<br />он бежит семь ден пути<br />мимо речки Пестерюхи<br />прямо в озеро Нюхти.<br />Не узнаешь без сноровки,<br />что творится в мураве<br />и зачем бежит по тропке<br />в чаще рыжий муравей?<br />Он ведет отряд могучий<br />на смертельный правый бой<br />с ядовитой и гремучей<br />подколодною змеей.<br />А над ним веселым ором<br />голосят до поздних звезд<br />птица дятел, птица ворон,<br />птица зяблик, птица дрозд.<br />А под самой темной елью<br />дремлет ночь на старом пне.<br />А теперь усни скорее,<br />и увидишь ты во сне,<br />как на волке заяц едет,<br />плещет щука в небесах,<br />и в обнимочку с медведем<br />бродит по лесу лиса.<br />Природа сравнений<br />Прости, дорогая меня,<br />что, полон тревоги,<br />я милую жизнь разменял<br />на звуки и слоги.<br />Из-за неказистых речей<br />на станем рядиться,<br />послушай, совсем как ручей,<br />бормочет транзистор.<br />Подумаем лучше о том,<br />как ветер шаманит,<br />как будто за нашим окном<br />играет шарманка.<br />Играет рука старика<br />и так остывает,<br />и мимо, совсем как река,<br />плывет мостовая.<br />Со дна сквозь истертый гудрон<br />всплывает брусчатка,<br />и требует вымерший склон<br />людского участья.<br />Чтоб тот, кто беспомощно смел,<br />с тоской и любовью<br />увидел, как колется смех<br />грачиных гнездовий.<br />*<br />Пришла осенняя пора.<br />Пора парящего крыла<br />и безотчетного томленья,<br />затем свободного пера,<br />души, сгорающей дотла,<br />и все же неподвластной тленью,<br />и все ж сгорающей дотла<br />в своем стремлении к пределу,<br />отбросившей пустое тело,<br />как бы ракетная игла.<br />Затем в редеющем леске<br />душа распята на кресте<br />полубезумного сознанья,<br />затем две строчки на листке,<br />две красных жилки на листе,<br />и в них – все тайны мирозданья.<br />Затем синеющий простор<br />и подмосковная рокада,<br />летящая на косогор,<br />и , как последняя награда,<br />прощальным окриком рябин –<br />волшебно вспыхнувший рубин.<br />*<br />Не знаю, не смею признаться,<br />откуда все это во мне:<br />не плакать, не петь, не смеяться,<br />а только внимать тишине.<br />В жестоком ли небе машины<br />летят на железных крылах,<br />в жестоком ли мире мужчины<br />кричат на кровавых пирах,<br />я вижу, как небо просторно,<br />нетленна его высота,<br />я слышу, как в клекоте гордом<br />любовь усмиряет уста.<br />Ах, я не умею признаться,<br />откуда все это в судьбе:<br />не плакать, не петь, не смеяться,<br />но только молчать о тебе.<br />Откуда? Не знаю откуда.<br />И будешь ли ты впереди?<br />И только предчувствие чуда<br />слезой оборвется в груди.<br />День Победы<br />На площади играла музыка,<br />ее пронизывала мука,<br />как будто музыкантов мучила<br />моя измученная муза.<br />Они, несчастные, над скрипками<br />смычки нагие поднимали,<br />и ударялись оземь с криками,<br />и вновь взмывали над домами.<br />Я их молил: "Простите, бедные,<br />за причиненное страданье!"<br />Но отзывались трубы медные<br />моим прорвавшимся рыданьем.<br />В толпе посередине праздника,<br />где я один от смерти спасся,<br />их горла за меня, за праздного,<br />терзали золотые спазмы.<br />Моим безумием безумствуя,<br />та улица среди полотнищ<br />кричала за меня, безустого,<br />и к небу возносила площадь.<br />И длилось это вознесенье,<br />с трудом над миром воздымая,<br />очередное Воскресенье<br />в девятый день с начала мая.<br />*<br />Когда от милых улетаем<br />или, не приведи Господь,<br />ударит по сердцу летальный<br />и отрезвляющий исход,<br />та жизнь, оставленная нами<br />и улетающая прочь,<br />внезапно вспыхнет пред глазами,<br />как яркий свет в глухую ночь.<br />И ослабевшие аллеи<br />Москвы, и старый сад над ней<br />не то что станут вдруг яснее,<br />но ближе сердцу и родней.<br />И, может быть, в том странном часе,<br />прозревши истину и ложь,<br />как явь любви, как сон о счастье,<br />ты имя друга назовешь.<br />* Сергею Дрофенко<br />В сияющей голубизне<br />и волчьей ночью<br />больную память на спине<br />ношу, как ношу.<br />Однажды сказанная ложь,<br />измена долгу –<br />как будто в сердце финский нож<br />вошел, не дрогнув.<br />Тот день давным-давно забыт,<br />но память щелкнет,<br />и кипятком мгновенный стыд<br />ошпарит щеки.<br />Чуть бьется жилка на виске,<br />вот-вот потухнет,<br />вопят в кромешном далеке<br />твои поступки.<br />Потянешься, скрывая дрожь,<br />сорвать винчестер,<br />и лишь спасительная ложь<br />лукавит с честью,<br />что исказненному собой<br />дано по праву<br />переживать чужую боль,<br />чужую славу.<br />*<br />Ты вспомнил дружное застолье<br />и рассказал на всю страну,<br />как дом встречал нас в старину:<br />беспечный хлеб с крутою солью,<br />с крутой слезой беспечный смех,<br />в мальчишествах – глаза провидцев,<br />и тот последний жесткий снег,<br />через который не пробиться.<br />Но помнишь, помнишь?<br />В гуще сада<br />виолончельно вился шмель,<br />теснилась дружная засада,<br />невинно вишенник шумел.<br />И там, в ночном цветенье веток<br />так безотчетен был и юн<br />невидимый источник света,<br />спешащий в пламенный июнь,<br />в прощанье с юностью.<br />Безумства<br />сменившие на здравый пыл,<br />как мы теперь вопим безусто,<br />взирая опустелый пир.<br />И, трогая застольной чашей<br />тобой не тронутый стакан,<br />не от вина, от распри нашей<br />все чаще я бываю пьян.<br />Все реже я бываю ветрен,<br />и с вечной думой о тебе,<br />как в юности, безмерно верен<br />соединившей нас судьбе.<br />Байконур<br />Пустыня. Ночь. Косая прядь травы.<br />Снег солонца. Сайгак. Скула бархана.<br />Две юрты, словно два столба тумана.<br />Дрожанье напряженной тишины.<br />О, как изогнут светозарный лук!<br />Стрела в нетерпеливом оперении<br />давно готова к звездному паренью,<br />мгновение – и вырвется из рук.<br />Во имя нетерпения мужчин<br />с горячей страстью, медленно и плавно<br />она покинет выжженные плавни<br />и астматичный хрип бронемашин.<br />Безумные глаза ночных овец<br />вдруг вспыхнут возле войлочного дома<br />и промелькнут, как плазменный резец,<br />разъявший небеса над космодромом.<br />*<br />Я пил кумыс.<br />Постанывала вечность<br />под скатами лихих автомашин.<br />Глядело солнце. Долго. По-овечьи.<br />Я пил кумыс.<br />Я душу орошал<br />отравой Приаральских Муюнкумов.<br />Мудрец, кряхтя, склонялся на кошму.<br />Его жена, владетельная ханша,<br />отравой льнула к сердцу моему.<br />Я пил сурьму пустынного загара<br />и плыл в вине весенних кобылиц.<br />Звезда над нами голая дрожала.<br />В России милой дрогнул первый лист.<br />Стендаль<br />Истерзанный любовной страстью,<br />приманивая голубей,<br />по улочкам гуляет с тростью<br />невозмутимый консул Бейль.<br />Стоит полуденное пламя<br />столбом опаловым над ним,<br />воспоминанья о Милане<br />тревожат память Мелани.<br />О время!<br />Смрадный чад гостиниц,<br />жандармы, скверное вино,<br />и в очи дивной Висконтини<br />ему взглянуть не суждено.<br />Любовь? – Оправданность обмана!<br />Растоптанный, прескверный век,<br />который росчерком романа<br />он трижды прожил и отверг,<br />и славу, и потворство счастью<br />опережая на сто лет…<br />Но кто-то, незнакомый с честью,<br />копается в его столе.<br />Дон Кихот<br />Эй, Дон Кихот!<br />Неужто ты ослеп?<br />Гляди-ка,<br />изумлен до обалденья,<br />твой верный Санчо на лихом осле<br />вступил в свои законные владенья.<br />Да здравствует в веках простак и плут,<br />умеющий перерубить полено,<br />водить по борозде тяжелый плуг<br />и разрешать житейские проблемы.<br />Но, Боже мой, как быстро до беды,<br />когда седло мы заменяем стулом!<br />И верный Санчо, в руки взяв бразды,<br />народом управляет, словно мулом.<br />Пред ним стоят министры, чуть дыша,<br />и он уже смеется до икоты,<br />когда в его приемную спешат<br />никчемные мечтатели – кихоты,<br />пустые сочинители свобод<br />и прочих лженаучных кибернетик.<br />― А ну, гоните в шею этот сброд,<br />чтоб больше не толпились в кабинете.<br />В кутузку их!<br />А это что за жердь?<br />Ага, дружок, теперь и ты попался!<br />Какой костер грозился ты зажечь?<br />Укоротить, чтоб был не выше Пансо!<br />О, Дон Кихот,<br />ты вновь попал впросак,<br />оплеванный лакеями в передней,<br />смотри, как твой плутишка и простак<br />осмеивает рыцарские бредни.<br />Твои мечты сметает серый смерч,<br />и злобно машут мельницы крылами,<br />навек уснул в ножнах ненужный меч,<br />чистейший щит ржавеет в мертвом хламе.<br />Но что это?<br />Неужто я ослеп?<br />Опять твой рог трубит призывы к бою<br />и некий Санчо Пансо на осле<br />отважно поспевает за тобою.<br />И пусть вокруг пустынно и темно,<br />взыскует мир безумного начала,<br />когда во мраке вспыхнет, как окно,<br />бесхитростно-открытое забрало.<br />Гамлет<br />Но тот, кого зовут Шекспиром,<br />едва скрывая свой восторг,<br />вдруг поражает, как рапирой,<br />пером исчерпанный листок.<br />Ну, баста, баста!<br />Мы устали<br />от этой пакостной возни.<br />Теперь, мой Гамлет, слово стали.<br />Ну, покажи им, черт возьми!<br />Не для того, чтоб грязный принцип<br />твоей командовал судьбой,<br />я выдумал такого принца.<br />Ну, Гамлет, объявляй им бой!<br />Но принц грустит, почти не внемля<br />наветам за своей спиной,<br />с улыбкой, как бы неземной,<br />взирая на пустую землю.<br />Какая даль в его очах?<br />Кинжал ржавеет в мертвых ножнах.<br />Нет, это, право, невозможно!<br />А тут еще погас очаг!<br />Шипят дрова, скрипит перо,<br />король пирует в полном зале,<br />где подлость сыто разрезает<br />на части праздничный пирог.<br />И принц становится несносным –<br />скорей толкни тугую дверь!<br />И яростно вопит, как вепрь,<br />Шекспир над этим недоноском.<br />А Гамлет смотрит на него<br />и странные слова роняет.<br />И непонятно, кто кого<br />сегодня в полночь сочиняет.<br />Который час?<br />Который век?<br />Скорей вина, стаканы к черту!<br />Кто этот странный человек?<br />Что видит он в тумане черном?<br />Ведь это только датский принц,<br />воображенья слабый призрак.<br />А может быть, он – вещий признак<br />еще неведомых границ,<br />дорог, ведущих слишком прямо<br />к порогам, недоступным нам?<br />О, Боже, он испортит драму!<br />Бесспорно лучшую из драм!<br />И тот, кого зовут Шекспиром,<br />свирепо споря сам с собой,<br />пускает все же в ход рапиры,<br />столкнувши Гамлета с судьбой.<br />Гремит разящее железо –<br />Лаэрт сражен, король убит,<br />смывает кровь позор обид.<br />Теперь счастливо кончить пьесу –<br />и все!<br />Лишь половчей суметь<br />скрутить его с прекрасной дамой…<br />Но Гамлет покидает замок<br />и права требует на смерть.<br />Он говорит: "Я побежден,<br />хотя взял верх в последней схватке.<br />Я не напрасно был рожден,<br />да уж теперь, пожалуй, хватит.<br />Прости и не тревожь могил.<br />Я сам пришел к себе на помощь,<br />как и к тебе я приходил<br />в сырую стрэдфордскую полночь.<br />Прощай".<br />О, Господи, ― прощай!<br />Да он и вправду смерти ищет.<br />Ведь публика меня освищет!<br />Скорее лучшего врача!<br />Но поздно,<br />как ни хлопочи,<br />так быстро остывают губы.<br />Так пусть хотя бы дуют в трубы<br />воинственные трубачи.<br />Пускай гремят фанфары битвы<br />и над престолом светлым сна<br />какой-нибудь дурак набитый<br />склонит достойно знамена.<br />И Гамлет засыпает с миром<br />под крик никчемных пошляков,<br />посмертно преданный Шекспиром<br />в угоду вкусам всех веков.<br />Мартирос Сарьян<br />Старый Сарьян, сошедши на землю,<br />цветы рисовал на холсте или, скажем, стекле,<br />побуждая их цветом вопить перед миром разъято:<br />красным – яростно, синим – тревожно,<br />лиловатым – со слабым, но сладостным стоном стыда и разврата.<br />А возможно,<br />старик Мартирос создавал не цветы, а цвета,<br />соответственно организуя поверхность стекла иль холста,<br />преобразуя их плоскости в многомерное нечто,<br />где не гладиолусы гладкими дланями гладили неба индиго<br />и не покорные примулы туберкулезно цвели,<br />а под киркой и мотыгой, ―<br />да-да, под киркой и мотыгой! –<br />трескались недра его каменистой земли.<br />Серного пламени вспышки могучие пальцы лизали,<br />сердце от адского пламени испепелялось,<br />зато<br />в той преисподней он выведал цену лазури,<br />так безусловно любимой прекраснодушным Ватто.<br />Или лукавым.<br />Или опасно лукавым.<br />Вот отчего, точно кобальт, загустевала лазурь.<br />Вот оттого-то и кровь на подрамник стекала,<br />приоткрывая смятенному взору не пальму, айву иль агаву,<br />а человечью беду,<br />или, проще, ― нагую лозу.<br />И лишь затем,<br />если есть эти камни распаханной плоти,<br />и камнепады страданий, и злобы дремучий бурьян,<br />лопались сочные краски, как полные почки,<br />и расцветали цветы на холстах или стеклах,<br />так создавал их,<br />вошедши в наш мир из-под почвы,<br />старый Сарьян.<br />Александр Твардовский<br />Умирает Сашка ― Трифонов сынок…<br />Белая рубашка, взмок высокий лоб.<br />Отлетает разом разящая речь,<br />меркнет вещий разум на смертном одре.<br />Да в уме ли сила? Вовсе не в уме.<br />В том, что голосила Родина во тьме,<br />что с отвагой честной в дорогом краю<br />слушал ее песни, как судьбу свою.<br />Свято, богомольно веруя полям,<br />столь же верил в Смольный парень из смолян.<br />Это вера главная так было сладка!<br />Выводила славно к славушке Сашка<br />от родимой хаты через зеленя<br />в царские палаты Красного Кремля,<br />где крутые судьи мяли жизни воск,<br />где решались судьбы Родины его.<br />Но звала Россия:<br />"Саша, оглянись!<br />Говорить – не сеять, жать – не боронить".<br />И как полный колос, зреющий в тиши,<br />стал послушен голос опыту души.<br />Этот опыт дерзкий посреди похвал<br />стонущее сердце насмерть разрывал.<br />Что ему бумаги, лавровый венец,<br />если в Усольлаге помирал отец.<br />Если в сирой хате, бабий век одна,<br />выплакала мати глазоньки до дна.<br />Обливаясь кровью, за страну скорбя,<br />взглядом исподлобья он сжигал себя.<br />Будто жил в полсилы, усмиряя плоть:<br />"Перышко – не вилы, плакать – не полоть!"<br />Но свою хворобу, стыдобу свою<br />он в преддверии гроба одолел в бою.<br />И за эту правду, целящую в лоб,<br />конные наряды оцепили гроб.<br />От рабочей Пресни до святых могил,<br />чтобы в землю песня пролилась без сил.<br />Гробовые доски в голос голосят…<br />Умер Александр Трифонович Твардовский.<br />Б.А.<br />А чья ты суженая ряженая?<br />О, рыжая!<br />Ты, девка крашеная,<br />идешь насквозь через молву.<br />Ты в платье черное наряжена,<br />по платью лебеди плывут.<br />Плывут, курлыча, за околицу,<br />в косых лучах – за облачка,<br />тебя качая, точно школьницу,<br />нетвердую на каблучках.<br />Ах, поскорей ― вдогонку голосу,<br />и вся в полете роковом,<br />как птица, ты заводишь голову,<br />вокруг не слыша никого.<br />Ах, скоро черная распутица,<br />а он опять несет цветы…<br />Ах, как ликуешь ты, распутница!<br />Святая, как рыдаешь ты!<br />И, словно горькая прислужница,<br />владычица заветных царств,<br />стираешь горестно над лужицей<br />слезинки с гордого лица.<br />Р.Г.<br />Расул, Расул,<br />кавказский пленник века,<br />поют ли в Дагестане соловьи?<br />Прими слова душевного привета,<br />как пьют росу, я пью стихи твои.<br />Как пьют вино твои родные горцы,<br />далекие от суетных трудов,<br />легко вместив в пастушеские горсти<br />державный шум столичных городов.<br />Расул, Расул,<br />мала твоя держава.<br />Но дай тебе Господь прожить века,<br />чтоб над Россией светлая дрожала<br />твоя слеза на острие клинка.<br />Ю.А.<br />Что нам делить с тобою?<br />Всего-то и делов,<br />что небо голубое<br />да звон колоколов.<br />Что нам делить с тобою?<br />А небу и земле?<br />А что огню с водою?<br />А хлебу и золе?<br />А холоду могилы<br />с беспечною судьбой?<br />Но нам-то, друг мой милый,<br />что нам делить с тобой?<br />Тамаре<br />Все реже о смерти.<br />Все чаще иду по пятам<br />за попранным детством в пучину военного года.<br />С неясной тревогою сладостный воздух свободы,<br />как голубь ручной, припадает к усталым устам.<br />Я снова свищу, подражая беспечным щеглам,<br />смеюсь без причины и слез не скрываю от боли.<br />Тропиночка-жизнь пробежала по бедному полю,<br />да видно прильнула навек к подмосковным холмам.<br />О, как незаметно я с ними взрослел и мужал!<br />Здесь падала в травы и лира моя неживая,<br />и женщина эта – моя золотая межа,<br />и друга могила – моя полоса ножевая.<br />Но все же, как в детстве,<br />судьба обращается вспять,<br />в смущенной гортани колотится голос подростка.<br />Как просто забыться!<br />Но, Господи, как же не просто –<br />холодным забвением чистую память распять.<br />Забыть навсегда золоченые склоны Филей,<br />голодную пайку зимы сорок первого года<br />и сладостный, сладостный, сладостный воздух свободы,<br />тревожно летящий ко мне с подмосковных полей.<br />И если бы даже<br />всю жизнь истончили мою<br />до плесенной пленки,<br />до самой бессмысленной тверди,<br />я б пел и тогда, не страшась неминуемой смерти,<br />во имя рассвета в моем ненаглядном краю.<br /><br />Физика<br />I<br />А Галилей держался гордо,<br />не отрекался, сколько мог,<br />покуда тягостный комок<br />не стиснул старческое горло.<br />Еще уста могли молчать<br />и бранью отвечать на муки,<br />но первыми устали руки<br />от предвкушенья палача.<br />Он посмотрел на тусклость лбов,<br />не поддающихся огранке,<br />на сытых мастеров охранки<br />из этих серых погребов.<br />Ведь что бы он ни говорил,<br />Земля не прекратит вращенья.<br />Он подписал им отреченье<br />и трудно двери отворил.<br />И вновь увидел милый мир,<br />зеленый свет и купол синий.<br />Но он не знал, что в этот миг<br />земля разверзлась.<br />В Хиросиме.<br />II<br />В ретортах плавится туман ―<br />алхимики изобретают.<br />И лишь века изобличают<br />их яростный самообман.<br />В их мастерских темно от дыма,<br />и нам, пожалуй, ни к чему,<br />что этот поиск вел в тюрьму<br />и споро вздергивал на дыбу,<br />и что в карающем огне<br />наметилась, в известном смысле,<br />дорога, что титанов мысли<br />вела к сегодняшней Дубне.<br />III<br />Легонько двигая горою,<br />богам и дьяволам подобны,<br />совсем по виду не герои,<br />проходят физики по Дубне.<br />Не лезу я в их горизонты,<br />вопросами не донимаю,<br />какие это пи-мизоны,<br />я ни за что не понимаю.<br />Но я отлично постигаю,<br />хоть с веком сам не очень сжился,<br />на что он нынче посягает<br />вот этот мальчик в драных джинсах.<br />Девчонка в розовом берете,<br />ему кивающая мило.<br />И я им говорю: “Берите,<br />все, что досталось вам от мира.<br />Но умоляю вас, не троньте<br />мои восторги без причины,<br />державный шум столичной рощи<br />и слезы над моей кончиной”.<br />IV<br />Сизиф! – я плачу и тоскую.<br />По вечным правилам игры<br />я камни на гору таскаю,<br />а камни катятся с горы.<br />Болят израненные плечи,<br />изнемогает человек.<br />Но мира тяготы, как плети,<br />поэта гонят вниз и вверх.<br />И все же, преломив сомненья,<br />еще как бы в неясном сне,<br />страну иного измеренья<br />провижу в собственной стране.<br />Минует время, и, наверно,<br />мою тоску и жар души<br />как частную проблему века<br />веселый физик разрешит.<br />Но может быть, усталый робот,<br />воссоздающий нас из тьмы,<br />внезапно испытает робость,<br />узнав, как возникали мы.<br />Из красной тьмы,<br />без веры в Бога,<br />в его спасительный причал,<br />мы в повседневности убогой<br />искали божеских начал.<br />V<br />В моем доме приличный фундамент,<br />не в пример деревянным прочим,<br />в стены цемент залит пудами.<br />Он казался мне очень прочным.<br />Он таким мне прочным казался,<br />что идущий по миру сполох,<br />уж казалось, никак не касался<br />его стен, потолка и пола.<br />Я живу возле аэродрома,<br />где распахнуты все ангары.<br />Домик мой потрясает от грома,<br />задыхается дом от гари.<br />За вечерним чаем в беседке<br />проклинают судьбу соседки.<br />Им неясно, с какой это стати,<br />когда вы, для примера, спите,<br />реактивный ревет на старте<br />так, что двери слетают с петель.<br />Но их внукам понятно очень,<br />им иначе открылось небо,<br />и они застывают немо,<br />кинув в небо синие очи.<br />И они оставляют игры<br />и глядят, и глядят часами,<br />как легко серебристые иглы<br />расправляются с небесами.<br /><br />VI<br />Век атомных коллизий,<br />не сердись, дорогой –<br />математик и физик<br />из меня никакой.<br />И гармонию в числах,<br />признаюсь со стыдом,<br />я в прозрениях чистых<br />различаю с трудом.<br />Но – беспечный повеса –<br />я решаю умело<br />поредевшего леса<br />золотые примеры.<br />Или в самом знакомом<br />и обыденном с детств<br />открываю законы<br />притяженья сердец.<br />И подобно побегам,<br />оплетающим Русь,<br />я не столько к победам,<br />сколько к солнцу тянусь.<br />Март<br />Усните глаза мои на тонком рисунке,<br />исполненном ветками яблонь и вишен.<br />Оглохните уши, вам только сосульки<br />наушничать станут о тающих крышах.<br />Есть в таинстве марта природа добра<br />и предвосхищенье заветного мига,<br />когда предводители старых дубрав<br />зеленые гривы поднимут над миром,<br />и небо, как холст, разорвут на куски<br />на север спешащие косяки.<br />Идущие трудно, высоко и тесно,<br />поющие трубно, так чисто и честно.<br />Усните глаза мои, пусть вам приснится<br />пленительный март, осененный синицами.<br />Апрель<br />Что с садом случилось?<br />Что с милым стряслось?<br />Так вишенник часто<br />стучится в окно.<br />И тянется тайно,<br />весь как бы в парении,<br />в сиреневом таянии<br />куст мой сиреневый.<br />Крадется крыжовник,<br />и жимолость кружится,<br />звезда пораженная<br />падает в лужицы.<br />Латунные, пойте!<br />Кусты мои, спите.<br />Ладонью накройте<br />мне сердце,<br />как птицу.<br />Июль<br />Сонно внемлет сухая ветла,<br />как жужжащие жесткие струйки<br />бьют о край жестяного ведра.<br />В черных трещинках твердые руки –<br />взмахи их так быстры и легки.<br />Возле полудня у реки<br />стадо дышит и жамкает гулко,<br />и закусывают пастухи<br />молоком с зачерствелою булкой.<br />А на горке, горча тишину,<br />в палисаднике снова и снова<br />старый дачник, любитель парного,<br />посылает на берег жену.<br />Но она от белесых ракит<br />За реку, где стрекочет косилка,<br />долго смотрит из-под руки,<br />сбив на плечи цветную косынку.<br />Наплывает фабричный гудок,<br />и, дурашливо фыркая в воздух,<br />ошалевши от оводов,<br />телки падают в желтую воду.<br />Громко схлебывают с облаков<br />и жуют, и жуют, не смолкая,<br />и, подойниками полыхая,<br />тетки в гору несут молоко.<br />Сентябрь<br />Сыплют частые дождички<br />по косым горизонтам,<br />пишут моклость художники<br />под намокнувшим зонтом.<br />Для осенних пейзажей,<br />чтоб писалось верней,<br />позолоту и сажу<br />разводят в вине.<br />А в тумане рассветном<br />из-за тихой реки<br />вслед теплу встречу ветрам<br />идут косяки.<br />Высоко над пригорком<br />беспечально простонут,<br />и свежо и прогоркло<br />станет в небе просторном.<br />Но от красных косынок<br />предвенечных невест<br />полыхнувший осинник<br />всколыхнет все окрест.<br />Их проводят подружечки<br />со слезами из глаз,<br />выпьют водки под рыжички<br />и напляшутся всласть.<br />Октябрь<br />Октябрь все строже и яснее,<br />и ясени в белесой тьме<br />уже задумались о снеге,<br />роняя медленную медь.<br />Минует ночь,<br />и солнце, скупо<br />блеснув в смолкающих лесах,<br />вдруг поднимает бледный купол<br />в дрожащих пальцах к небесам.<br />Прощальным криком косяки<br />красавиц русских манят в дали.<br />Уже предчувствие тоски<br />таится в тихой их печали,<br />а там, на вербном берегу<br />и в отцветающих березах<br />стрижи стригут холодный воздух,<br />и синь синицы стерегут.<br />И звуки, словно голос неба,<br />ветра, созвучные словам…<br />О голоса! Вы были б немы,<br />когда б не мы внимали вам.<br />Ноябрь<br />Гнала меня беда, да не достала…<br />Проходит день остуженно и немо.<br />Как холодна вода до ледостава,<br />как пусто небо. Ах, как пусто небо!<br />Прости, ноябрь, и веслецом греби<br />по жестяной реке дубов и вязов.<br />Пускай медвяный сок твоих рябин<br />на чердаках отвянет в сотнях связок,<br />пусть зимородки их растеребят,<br />пускай девчонки со стесненным сердцем<br />вслед за тобой выскакивают в сенцы,<br />я ждал тебя. И провожу тебя.<br />Прости, ноябрь, я вновь смотреть готов,<br />как виснет мост, абстрактный, точно хорда,<br />и слепо ждет сиреневого хода<br />апрельских льдов.<br />Монологи женщины<br />в исполнении актрисы<br />I<br />Я тросточка в руках у короля.<br />Я слабая.<br />Я тоненькая тростка.<br />О, Боже мой,<br />как сладостно и сложно<br />быть тросточкой в руках у короля.<br />Вот – толстый жезл.<br />Он в битвах знает толк.<br />Но, право, много ль тут воображенья,<br />чтобы послать в какое-то сраженье<br />какой-то там на это годный полк.<br />А палка королевы!<br />Что за стиль,<br />плестись по залам, ноги подгибая?<br />Я как-то ей сказала: "Дорогая,<br />Вы мне напоминаете костыль".<br />А я – мечта в руках у короля.<br />Я – оправданье дерзкому поступку.<br />Вот мы летим в беспечные луга<br />смущать прекраснодушную пастушку.<br />А вот уж минуэт меня увлек,<br />плывет паркет так лживо и притворно,<br />и –ах! – я наступаю на платок,<br />предметный знак прелестницы придворной.<br />О, мой король, он так хорош собой!<br />Но, между тем, ведь даже он не знает,<br />как я могу, шутя или играя,<br />распорядиться чьей-нибудь судьбой.<br />Я тросточка.<br />Я тонко знаю свет.<br />И, право же, недаром так умело<br />хранит мое отточенное тело<br />бестрепетный<br />отравленный<br />стилет.<br />II<br />Я сабля.<br />Я ханская слава.<br />Как стан мой изогнут.<br />Как сладко<br />из глотки неверного жалкие вопли исторгнуть.<br />Я сабля.<br />Я вложена в ножны до срока,<br />как слово Пророка.<br />Как нежно<br />меня обняла его смуглая кисть и как сжала.<br />Мне жарко!<br />Не дай оборваться объятью,<br />о Боже!<br />Как жадно<br />глядят на него два рубина с моей рукояти.<br />Я ханская жажда.<br />Я дама Дамаска.<br />Мучитель!<br />Мне мало<br />служить украшеньем неистовых бедер мужчины.<br />Я жажду мучений.<br />Я ханское жало.<br />Я сабля.<br />III<br />Я просто корыто.<br />Я прачка.<br />Хватило б силенок.<br />Я плачу над простынью,<br />радуюсь груде пеленок.<br />Я старая прачка, не больше.<br />Я просто стираю.<br />Стирая следы преступления, я умираю.<br />Я просто корыто.<br />Я серая проза забвенья.<br />Всю жизнь я стираю.<br />Стираю следы наслажденья,<br />ребячьи проказы и черные пятна проклятий,<br />рабочие блузы,<br />восторг полуночных объятий,<br />проказу балов и кровавые тряпки приказов.<br />Мой щелок и синька<br />и шелк осеняют, и ситцы.<br />Я все отбелю и отмою, себя не жалея:<br />судебную мантию или лохмотья злодея.<br />Я просто корыто.<br />А много ль в корыте корысти?<br />Не знаю, не знаю…<br />Но много корыту заботы<br />и мало забавы.<br />Я старая прачка.<br />Я просто корыто.<br />Я плачу.<br />Добро и зло<br />Если ты хочешь сделать что-то хорошее,<br />то сделай сначала,<br />а после можешь подумать.<br />А если ты хочешь сделать<br />что-нибудь нехорошее,<br />сначала подумай об этом,<br />а там уж, как Бог положит,<br />делай или не делай.<br />Преступление и наказание<br />Если бы наказаньем служила одна лишь совесть,<br />как по-вашему,<br />было бы<br />и тогда преступленье?<br />Чудо и действительность<br />В моем вишневом саду<br />сегодня после полуночи<br />первый ноябрьский снег.<br />На каждой черточке черной<br />такое белое чудо,<br />что я, едва заступив<br />за белый порог,<br />околдован,<br />немею себя не помня.<br />Всю жизнь я вижу такое<br />и так же немею, однако.<br />Наверное, в этом скрыта<br />какая-то важная тайна.<br />Ах, как бы в нее проникнуть,<br />тончайшим каким инструментом.<br />Но вот еще новое чудо:<br />тут нужен топор, а не скальпель.<br />Наверное, не стоит<br />нам проникать в эти тайны.<br />Гений и злодейство<br />Моцарт сидел у дороги<br />и забавлялся детской<br />розовой погремушкой,<br />тогда как его приятель<br />за клавесином тяжелым<br />кланялся грамоте нотной.<br />Но кто объяснит, почему,<br />едва нам послышится Моцарт,<br />мы думаем – бедный Сарьери,<br />когда говорят о Сальери,<br />мы думаем – милый наш Моцарт.<br />Человек и деньги<br />Мы все понимаем прекрасно,<br />что хорошо иметь деньги.<br />Они еще многое значат.<br />Но человеку, который<br />деньги любит сильнее,<br />чем то, на что он их тратит,<br />я бы советовал чаще<br />представлять себя<br />на<br />необитаемом острове<br />с кучей денег в кармане.<br />Чтоб куча была побольше,<br />а островок поменьше.<br />Живое и мертвое<br />Сдержанные скандинавы<br />так рассуждают об этом:<br />если ты строишь здание<br />и тебе мешают деревья,<br />лучше смести строение,<br />но не руби деревья.<br />Они растут долгие года,<br />а здание строят за месяц.<br />Кстати, это относится<br />и к тем, у кого в руках<br />пушки и автоматы,<br />и к тем, чьи руки на пульте.<br />Но этого почему-то<br />все же не понимают<br />ни сдержанные скандинавы,<br />ни вспыльчивые французы.<br />Люди и люди<br />Я в хронике видел ленту:<br />молодые американцы,<br />солдаты морской пехоты,<br />репетировали ученья,<br />отрабатывали движенье.<br />Они по команде злобно<br />пронзали воздух штыками<br />и по команде же злобно,<br />оскалив зубы, рычали.<br />И надо заметить,<br />они<br />делали это очень азартно.<br />Я все пытаюсь представить<br />друзей моих ненаглядных.<br />Бесспорно, их можно заставить<br />в воздух втыкать штыки<br />и, может быть, даже кричать.<br />Но черта с два их заставишь<br />делать это азартно.<br />Люди и Боги<br />Что мы знаем о жизни?<br />Немного меньше, чем боги,<br />немного больше, чем звезды.<br />Мы люди кое-что знаем.<br />А что мы знаем о небе?<br />Пожалуй, больше, чем боги,<br />но все же меньше, чем звезды,<br />ведь звезды пока еще тайны.<br />А что о богах мы знаем?<br />А все о богах мы знаем.<br />Нам людям лучше не верить<br />в пухлые их портфели,<br />набитые умной дрянью.<br />А верить в течение жизни,<br />в пространное это небо<br />и в то,<br />что любить труднее,<br />а ненавидеть проще.<br />Вот в это надо бы верить.<br />Или<br />на крайний случай<br />хотя бы об этом думать.<br />Счастье<br />Если ты хочешь<br />чего-нибудь в жизни достичь.<br />Ну, скажем, счастья.<br />Займи свои руки работой,<br />мыслями мозг,<br />а сердце любовью.<br />Руки<br />Руки обычно рифмуются с брюками,<br />вернее, с карманами брюк .<br />А я срифмовал бы их с ложем ружья<br />на границе<br />в час нападенья на твою страну .<br />Но, конечно же,<br />лучше<br />рифмуются руки<br />с садовыми ножницами<br />или токарным станком,<br />кистью художника<br />и жестами балерин .<br />И все же<br />лучше всего<br />рифмуются руки<br />с руками друзей.<br />Мозг<br />Человек или робот.<br />Люди или машины.<br />Вот ведь какая проблема.<br />Но ни к чему возмущаться и клеветать на технику.<br />Ну да ,<br />миллиарды клеток,<br />наши сомнения и муки любви,<br />восхищение закатом и даже квартирные склоки ―<br />все это можно построить<br />из разных там механизмов<br />и гораздо совершеннее, чем у нас,<br />например,<br />без артериосклероза.<br />Да, все это так.<br />Но<br />до этого надобно было додуматься<br />нашим несовершенным мозгом .<br />И вот еще что ―<br />когда придумают эту машину,<br />пусть она думает о наших делишках.<br />Мы-то уже будем думать<br />совсем о другом.<br />Сердце<br />Мужчина любит женщину.<br />А женщина любит вдвойне ―<br />и его самого ,<br />и любовь свою женщина любит.<br />Ты хорошенько это запомни,<br />если хочешь,<br />чтобы любили тебя.<br />А если случится беда с вашей любовью,<br />ты так постарайся сделать,<br />чтоб ей было легче чуть-чуть.<br />Тебе будет плохо, конечно,<br />но<br />женщина любит вдвойне,<br />и страдает вдвойне,<br />и двойную прощает обиду.<br />*<br />Не высоки мои хоромы,<br />воистину – не высоки.<br />И стулья безнадежно хромы,<br />и стены ветхие тонки.<br />Но вот – задача: жизнь соседей,<br />с которыми едва знаком,<br />подвластна колдовской беседе<br />души с беспечным языком.<br />Кто встал, кто сел,<br />кто в люди вышел,<br />а кто и предал тех людей,<br />чудак простуженный услышал<br />в каморке ветреной моей.<br />И жизнь, замкнувшую уста,<br />доверил белизне листа.<br />*<br />И вот я снова тот отважный воин<br />в застиранной рубашке голубой.<br />Ах, Боже мой, я над собою волен,<br />но я не волен над своей судьбой.<br />Мне детское бесстрашие знакомо<br />идти навстречу вражеским глазам,<br />но я не знаю силы и закона,<br />чтоб помешать нахлынувшим слезам.<br />Чтоб не бродить под проливным дождем,<br />ладони каплям подставляя чисто,<br />чтобы во мне не оживал мальчишка<br />в безмерном изумлении своем.<br />Ах, Боже мой, я волен над судьбой!<br />Как над любовью мы вольны с тобой.<br />*<br />Какой мне прок благословлять порок?<br />Мы, слава тебе, Господи, ― не дети.<br />Порок тотчас же шмыгнет на порог,<br />едва из дома выйдет добродетель.<br />Но лишь восстанет грозная мораль,<br />и дело уже в сущности за малым:<br />порок еще и рук не замарал,<br />а уж порог безжалостно замаран.<br />И оплетают паутины лжи<br />углы невиноватого жилища,<br />где жили бы стократ полней и чище,<br />когда бы глубже постигали жизнь.<br />А может, нам подумать стоит впрок:<br />вдруг есть на свете праведный порок?<br />*<br />Все ближе я к беспечному тому,<br />не знающему собственной печали,<br />кто чудом в чудесах не утонул –<br />к тому ребенку, кем он был вначале.<br />Он все же выплыл, как Иван-дурак,<br />и, изумлен своею красотою,<br />вдруг понял притчу о семи дарах,<br />считая это истиной простою.<br />Считая это истиной.<br />Но жизнь<br />за бредни несмышленыша слепого<br />мне мстила исступленно и толково,<br />вонзая в сердце горькие ножи.<br />Но почему, скажите, почему<br />все ближе я к ребенку моему?<br />*<br />О, старый сад мой, вечный ветровей!<br />Везде я узнаю твои приметы,<br />всю жизнь решая трудные примеры<br />великой безыскусности твоей.<br />Вот ты легко со мной заговорил<br />и вмиг заговорил меня от порчи.<br />И прянул я, как первый лист от почки,<br />как первый луч от утренней зари.<br />Я знал твои растения и тени,<br />но вот сегодня оглянулся я<br />и вдруг увидел, яблоня твоя<br />уже руками тянется к антенне.<br /><br />Она росла и медленней, и тише,<br />но, между тем, насколько стала выше.<br />*<br />Плачь о небе, Людмила,<br />о сырых облаках<br />и о радуге милой<br />на крутых берегах.<br />И о том, что на свете,<br />там, где нет нас с тобой,<br />к небу ластится ветер,<br />к побережью – прибой.<br />Что устали, устали<br />на пролетном пути<br />лебединые стаи<br />нас на крыльях нести.<br />Ах, Людмила, Людмила!<br />Пусто что-то в полях:<br />то ли грусть истомила,<br />то ли крылья болят.<br />*<br />Ясны глаза твои, ясны,<br />высоки радуги,<br />как о тебе ночные сны<br />любви и радости.<br />Голубизна твоих ночей,<br />рассветов зарева<br />бросали наземь панычей<br />и панов замертво.<br />О, будь ты мальчик иль старик,<br />забыть возможно ли,<br />твой заплетенный страстью крик,<br />ясновельможная!<br />На голос твой, теряя жизнь<br />на шляхах, мызах ли,<br />бросалась шляхта на ножи,<br />ксендзы и рыцари.<br />За честь коханую любить,<br />носить на рученьках<br />конфедераты шли в Сибирь<br />в стальных наручниках.<br />Над Иртышом осенний лес<br />зацвел рябинами,<br />но твой старинный полонез<br />звучит, любимая.<br />Не заглушат его зима<br />и стужа лютая.<br />Ах, Боже мой, сойти с ума<br />с тобою, Люция.<br />Все реки, пущи и поля –<br />твое подножие,<br />ясновельможная моя,<br />ясновельможная.<br />Друзья<br />О, Август!<br />Не оставь меня в трудах,<br />ночных сомнениях и утренних охотах,<br />в октавах увяданья на болотах,<br />где скорый гон уже читается в следах.<br />А мы?<br />Любви не в силах различить,<br />но и с любовью справиться не в силах,<br />страдаем, не умея разлучить<br />с разумным сердцем слезы наших милых.<br />Мы с юностью июньской разошлись<br />и помыслов исполнились высоких,<br />как журавлей, тоскующих в осоках,<br />уже зовет нас стекленеющая высь.<br />Пора и нам, друзья, куда-нибудь…<br />Но в птиц, плывущих над высокой рожью,<br />безумцы,<br />мы нацеливаем ружья,<br />и наши выстрелы нам обрывают путь.<br />Ю.С.Апенченке<br />Друг дорогой,<br />избавь меня от слов,<br />от начатых и начисто забытых<br />великих дел,<br />от всех собак, зарытых<br />стараньями напыщенных ослов.<br />Давай-ка лучше строить терема,<br />чтоб пели пилы, золотились стружки,<br />и вот, глядишь,<br />еще вчера – тюрьма,<br />а нынче – дом для дружеской пирушки.<br />Из дома дверь, как бы из бочки дно!<br />Нальем еще по чарке и отчалим.<br />А что там в чарках, чай или вино,<br />нам все равно, мы чокнемся и чаем.<br />Нам все равно!<br />Друзья дадут нам кров,<br />последний хлеб беспечно переломят,<br />и мы уснем на царственном перлоне<br />их одеялок и половиков.<br />Друзья мои, спасите нас от нас,<br />уста от брани, очи от презренья.<br />Оставьте только чистое прозренье:<br />звезда души, да светит нам одна!<br />В.А.Моеву<br />Весна в слезах склоняется на слабый<br />продрогший наст.<br />Соскальзывает с глаз<br />повязка снега у Стрелка Из Лука.<br />И вот,<br />освобожденна и светла,<br />библейская для зрения и слуха,<br />в холодный воздух прянула стрела.<br />А урбанисты, стоя у окон,<br />сквозь заросли прокуренных актиний<br />глядят, как одичавший реактивный<br />сечет остолбеневший небосклон.<br />О, как пересекается весной<br />капель косая<br />с улицей прямой!<br />Б.Тихоненке<br />Безумная погоня<br />за мною прозвенит,<br />ударят с лета кони<br />копытами в зенит.<br />Стеклянный купол треснет,<br />и я, как бы в бреду,<br />по распрекрасной Пресне<br />к Ваганькову пойду.<br />К есенинской той липе,<br />наперснице моей,<br />летящей, точно клипер<br />кладбищенских морей.<br />Мне ничего не надо,<br />лишь бы хватило сил<br />добраться до ограды<br />у дорогих могил.<br />Нонне и Славе Холоповым<br />Боже правый, никуда не деться!<br />Горний гром и лепетанье ив<br />с новой силой возвращают детство<br />в осенях медлительных моих.<br />Тихо подступающих, любимых,<br />утопающих в сплошных рябинах,<br />в облепихах,<br />в маковых кустах,<br />в тех резных ромашках и крушинах,<br />расцветающих на воротах.<br />В утреннем тумане над равниной,<br />где споткнулась, скорбна и чиста,<br />та ветла, которая сравнима,<br />разве что, с Несением Креста.<br />Перед ней, возвышенной и сирой,<br />волнами в горячечной крови<br />возникала с божескою силой<br />жажда откровенья и любви.<br />Жажда дать такую силу клетке,<br />чтоб могло живое существо<br />стать ветлой и руки, словно ветки,<br />выпростать из тела своего.<br />Елене и Виталию Моевым<br />Покинув земные пределы<br />и мстя за обыденность мне,<br />мое невесомое тело<br />по-детски летает во сне.<br />Касается звездного свода,<br />земное презрев естество,<br />совсем не земная свобода –<br />в свободном паренье его.<br />Но вечное небо приемля,<br />вкусив его вечных огней,<br />бросаюсь, как лебедь на землю<br />к убитой подруге своей.<br />И в этом холодном полете,<br />почти в беспредельной тоске,<br />лишь жилка живительной плоти,<br />бунтуя, живет на виске.<br />Звезда застывает?<br />Душа ли?<br />Но льется, звеня и дрожа,<br />тот воздух, которым дышали,<br />мои дорогие друзья.<br />Тот медленный воздух Валдая,<br />его каменистой земли,<br />с которой, томясь и страдая,<br />мы счастье свое обрели.<br />И голос, подвластный теченью<br />туманов в родимом краю,<br />ложится таинственной чернью<br />на детскую душу мою.<br />Тамаре<br />Еще любимые пределы<br />и зелены, и веселы,<br />но слышно в небе поределом<br />заветное "Курлы-курлы".<br />За ветром падающий ветер,<br />за клином восходящий клин,<br />и вот уже в холодном свете –<br />стеклянный блеск ее седин,<br />ветвей пронзительная голость,<br />оволшебствляющая лес,<br />и тот неотразимый голос,<br />спокойно льющийся с небес.<br />Должно быть, скоро – буря мглою…<br />Ах, не пора ль настала мне<br />глотнуть осеннего настоя<br />с горчинкою на самом дне.<br />Укрыть теплее твои плечи,<br />забыть свирепые дела<br />и помолчать с тобой у печи<br />о том, что молодость прошла.<br />Что мы с тобой, как две осины,<br />отполыхали, отцвели,<br />что пролетели над Россией,<br />как наши годы, журавли.<br />Но грусть в божественном их слоге<br />так безотчетна и светла,<br />как белый камень при дороге,<br />как облетевшая ветла.<br />Р.Б.Крапивнеру<br />Забыв о мелочной судьбе<br />и пронизая взглядом дали,<br />я полагаю, что едва ли<br />мы знаем правду о себе.<br />Ту жажду, что бросает вдруг<br />тебя к устам ее горячим,<br />к очам, так праведно-незрячим,<br />к речам ее волшебных рук.<br />Что можешь знать ты наперед,<br />слепец, крадущийся на ощупь,<br />когда распад любви распнет<br />тебя своей холодной мощью?<br />И ты нисколько не солжешь.<br />Ты сердце бедное сожжешь.<br />*<br />И я сжигал.<br />Горели сходни.<br />За мною рушились мостки.<br />Все яростней и безысходней<br />спекалось сердце от тоски.<br />И задыхалось в ястребиных,<br />холодных сумраках ночных.<br />Такие очи у любимых,<br />когда уже не любишь их.<br />Но за делами, за вином ли<br />забыть не можешь их черты,<br />что так безжалостно-чисты<br />и так беспомощно-безмолвны.<br />Ты, виноватей всех виновных,<br />о Боже, в чем виновен ты?<br />А.И.Юдкевичу<br />Пустая блажь! – Удариться в бега,<br />на старенькие весла опереться<br />и, тихо раздвигая берега,<br />уплыть в свое застенчивое детство.<br />По плесам, застекленным тишиной,<br />среди кувшинок медленных пробраться<br />в разъятый и растоптанный войной,<br />растленный, но воистину прекрасный<br />тревожный мир над нашею судьбой,<br />с которым мы взрослели и мужали,<br />и оттого лишь выросли мужами,<br />что жили мы, не дорожа собой.<br />Что среди дел, высоких иль пустых,<br />одну заботу на сердце носили<br />и наших судеб, грешных и святых,<br />не отделяли от судьбы России.<br />А.А.Горюшкину<br />Пред кем ответственен талант,<br />отравленный свинцовым зельем?<br />За что его, как бы талант,<br />извечно зарывают в землю?<br />За что его клянут, клянут,<br />и распинают, распинают,<br />и тонкой лестью пеленают,<br />и славу в гроб ему кладут.<br />Ах, слава!<br />Славно столько крика<br />услышать за своей спиной.<br />Но слава ― только сладкий привкус,<br />а вкус в поэзии самой.<br />Но, может быть, совсем не слово,<br />не вдохновение без сна,<br />а то, что ты уходишь снова,<br />а жизнь действительно вкусна.<br />И ты, рукою торопливой<br />свой путь примерный набросав,<br />летишь, как прыгуны с трамплина<br />летят на белых небесах.<br />Распластан.<br />На пласты.<br />И точка.<br />И что там в ступах ни мели,<br />прицельно, пристально и точно<br />касаешься родной земли.<br />И средь пустых и вздорных козней –<br />ах, не беда, но вещий знак,<br />что не тебе, а славе поздней<br />твою судьбу дано узнать.<br />Майсюкам<br />Подумаем о романтизме,<br />о розах, погруженных в изморось,<br />в те дни, когда не ремонтировали<br />транзисторы, стихи и прозу.<br />О той пленительной манере<br />в речах прекраснодушных жен,<br />об их тончайшем ре миноре,<br />переходящем в фа мажор.<br />Вздохнем ли мы о милом жанре,<br />разделим роковую грусть,<br />когда герой игре кинжальной<br />бесстрашную откроет грудь?<br />Иль не вздохнем и не разделим,<br />а лишь посетуем легко,<br />что он бывало по неделям<br />отважно потреблял "Клико"?<br />Ах, кто же, кто же тот романтик?<br />Зачем так споро на пирах<br />мелькал его гусарский ментик<br />и пламень вспыхивал в глазах.<br />Зачем он вскакивал и плакал,<br />и гнал коня во весь опор,<br />сгорая, как нездешний факел,<br />ввиду иноплеменных гор.<br />Затем ли, чтобы над могилой,<br />над одинокою грядой<br />его словами говорила<br />звезда с нездешнею звездой?<br />Затем, чтоб мы не утеряли<br />тот романтический посыл<br />и безутешно повторяли:<br />"Зачем, о Господи, зачем?…"<br />Сергею Дрофенко<br />Дорогам кланяюсь премного.<br />Но ежели начистоту,<br />благословляю ту тропу,<br />предвосхитившую дорогу.<br />Взмывала ли под небеса,<br />срывалась ли на косогоре,<br />сбивалась на беду иль горе,<br />но счастья было за глаза.<br />Очаг?<br />Да здравствует очаг<br />и чаша с молоком и медом!<br />Я здесь однажды лягу мертвым.<br />Но, Господи, ― последний шаг!<br />Так этот склон недалеко –<br />Москва-река, протяжность луга…<br />Еще раз вспомнить голос друга,<br />а дальше будет все легко:<br />последний август, увядая,<br />ударит по лицу листом,<br />и синий утренник с Валдая<br />ополоснет мое лицо...<br />Александру Орлову<br />Я плакал около ручья.<br />Пел шмель над чашечкой цветка,<br />изнемогая от восторга.<br />И речь неяркая моя<br />стремилась к своему истоку,<br />туда, где струйка родника<br />лилась, рассеянно журча,<br />по лубяному водостоку.<br /><br />Тамаре<br />Я о любви сказал преступно мало<br />и вспоминаю, молодость кляня,<br />как по ночам любовно обнимала<br />любимая безмолвного меня.<br />Молчащая! – О, как она кричала,<br />когда я, каменея, уходил,<br />как громко сердце бедное вещало,<br />когда я падал на пределе сил.<br />И если выпадало мне блаженство<br />коснуться вновь созвездий голубых,<br />то только потому, что в этот миг<br />я был любим великим сердцем женским.<br />И вот теперь, когда саднит виски<br />и голова от седины устала,<br />болит в мой груди комок тоски:<br />я о тебе сказал преступно мало.<br />Ю.Д.Багрянскому<br />Ноябрь.<br />Поздний листопад.<br />И неустроенность такая:<br />не то бреду, не то летаю,<br />не то любить, не то рыдать…<br />Ах, все не то!<br />Так сердцу гулко среди бетонных берегов,<br />как утреннему переулку от провинившихся шагов.<br />Неужто так?<br />Как от погони, бежать, потерянно молча,<br />от ласковых ее ладоней, поющих на моих плечах?<br />Неужто памятью проклятой среди нагих петровских лип<br />услышать вновь ночные клятвы, похожие на детский всхлип?<br />О,не отлившиеся в слове смятенье тел, сплетенье рук!<br />Лишь аритмичным гулом крови наполнен твой оглохший слух.<br />Лишь очарованное зренье пронзит предчувствием беды<br />полупустое оперенье садов Немецкой слободы.<br />Вот так.<br />Упорствуй и усердствуй.<br />Не отводи от жизни взгляд.<br />Все муки разума и сердца вместит усталый листопад.<br />И лишь один фатальный факт вернет тебе покой и волю:<br />как озеро в холодном поле,<br />блестит на площади асфальт.<br />Ю.Д.Багрянскому<br />Багряныч!<br />Старый черт!<br />По-прежнему ли молод?<br />По молодой весне накатывает стих?<br />Когда калейдоскоп в осколочки расколот,<br />но чей-то грозный лик глядится в объектив.<br />Остановив его, стремглав летящий мимо,<br />с восторгом ледяным запечатлеешь миг,<br />чтоб в темной мастерской, взглянув на мокрый снимок,<br />скривиться от тоски:<br />"Не адекватен мир!"<br />Не адекватен мир, беременный бедою,<br />на ваших, черт возьми, блестящих монтажах.<br />Но, друг мой дорогой, несутся наши кони<br />и каждый Божий миг запечатлен в глазах.<br />Разводит нас судьба от севера до юга,<br />от Кяхты до Ухты, где лебеди трубят,<br />и вдруг портрет страны, как бы привет от друга,<br />с журнальной полосы посмотрит на тебя.<br />Июнь 41-го<br />Она пришла к нам в свой черед<br />из солнечной июньской дали.<br />Летал над нами самолет,<br />а мы в реке-Москве купались.<br />Как будто Тушинский парад:<br />летят сверкающие стаи<br />и вновь испанки октябрят<br />с голов закинутых слетают.<br />Но в наши синие миры,<br />как бы с разорванными ртами,<br />бежали матери с горы,<br />и самолет кружил над нами.<br />И в хороводе быстрых брызг<br />мы как-то невзначай открыли,<br />что к нам несется черный визг<br />от этих безмятежных крыльев.<br />*<br />Я вспомнил военную пору,<br />убогую немочь полей,<br />когда на картофельном поле<br />цвели лебеда и пырей.<br />Повсюду беда голосила,<br />но в те незабвенные дни<br />уму неподвластная сила<br />меня породнила с людьми.<br />Я жил, опьяняясь от веры<br />в их веру, надежду, любовь,<br />как будто доверчивость вербы<br />влилась в мою детскую кровь.<br />Давно я покинул любимых,<br />и время стянулось в кольцо,<br />под маской житейского грима<br />мое затвердело лицо.<br />От малой, великой ли скорби,<br />от лжи или жалких забот<br />ирония в жесткие скобки<br />взяла мой улыбчивый рот.<br />Уловки, пороки, тревоги…<br />Но снова, как тот паренек,<br />стою на широком пороге,<br />решаясь ступить за порог.<br />Какая тоска ветряная!<br />Какая шальная теплынь!<br />Навстречу зеленому маю<br />апрель, голубея, проплыл.<br />Навстречу заплаканным ивам,<br />где голос мой плавал, дрожа,<br />где возле людей терпеливых<br />себя узнавала душа.<br />Пора торопливому слову<br />вернуться на круги свои<br />и тихо отвеять полову,<br />чтоб вылущить зерна любви.<br />И что ж!<br />Если в синюю свежесть<br />на зов не откликнется Русь,<br />ваганьковской липой утешусь,<br />сиреневой грустью упьюсь.<br />*<br />Злая вкрадчивость лживых речей –<br />да минует меня эта чаша!<br />Только ты – молчаливая чаща,<br />только ты – говорливый ручей.<br />Не кричать и не бить себя в грудь,<br />если слово в гортани прогоркло.<br />Лучше вырвать проклятое горло,<br />до креста домолчать как-нибудь.<br />Изгаляться пустой похвальбой –<br />да минует меня эта доля!<br />Только ты – подмосковное поле,<br />я к тебе обращаюсь с мольбой.<br />У твоих невысоких холмов<br />и в твоих родниках бескорыстных<br />больше щедрости, правды и смысла,<br />чем в посулах великих умов.<br />Искушение жить для себя,<br />ради славы, таланта, товара –<br />да минует меня эта кара,<br />жить на свете, других не любя.<br />Только ты ― неизвестный, любой,<br />облученный тоской и любовью,<br />я не знаю, что делать с тобою…<br />Да пребудет со мной твоя боль!<br />Медео<br />О чистая чаша Медео! –<br />Поющая туба.<br />Поющая туба души Ала-Тоо.<br />Над Алма-Атой<br />зависает на миг суперлайнер и грубо<br />кричит, вожделенный твоей неземной красотой.<br />О небо Медео!<br />Какой удивительный медник<br />так выгнул твой купол и выголубил небосклон?<br />В зените твоем дикий сокол со стоном клекочет и медлит,<br />округлость твою огибая упругим крылом.<br />О лунное лоно Медео!<br />Лаская до ночи,<br />ладони софитов тебя отпускают с трудом,<br />моля, чтоб алмазно скользили<br />твои длинноногие дочери.<br />Твои длинноногие.<br />С крыльями надо льдом.<br />Степь<br />Одинока монгольская степь.<br />Одиноко и звездное небо.<br />Одинока монгольская юрта.<br />Одинока луна в небесах.<br />Так относится к небу луна,<br />как к степи одинокая юрта.<br />Гоби<br />Здесь все не так.<br />Чешуйками слюды<br />блестит вода над красноватой чернью.<br />Блистательно<br />в истоме предвечерней<br />очерчен контур каменной гряды.<br />По грубо ограненному песку<br />отара юрт сбежалась к роднику,<br />в полынном небе застоялись кони,<br />и девушка, склонясь над письмецом,<br />наждачно полыхнувшее лицо<br />счастливо прячет в твердые ладони.<br />*<br />Не высоко, как оказалось,<br />до космоса – махнуть крылом!<br />А все, что нас с тобой касалось,<br />любимая, идет на слом.<br />Горят фабричные бараки,<br />великих дел бесценный хлам!<br />А я здесь баечки и враки<br />с тальянкой слушал пополам.<br />И в первый раз склонился к дружбе<br />на берегу Москвы-реки,<br />когда немецкое оружье<br />нам льды можайские влекли.<br />А я-то здесь…<br />У той березы,<br />ронявшей жестяную грусть,<br />впервые пролил твои слезы<br />и до сих пор не расплачусь.<br />Памятник русского зодчества<br />Здесь венчался Борис Годунов!<br />Правда, музы об этом молчали,<br />когда джазы скандально кричали,<br />потрясая основы основ.<br />Впрочем, мы и не ведали,<br />что в нашем клубе, развратном и тесном,<br />выступала царева невеста,<br />прикрывая парчою лицо.<br />Под покровами смутных времен<br />ноги дергались западным стилем,<br />саксофоны Шопена костили,<br />как во время чумных похорон.<br />Все же храм отзывался венцом:<br />под синкопы "Индийского гостя"<br />звезды Мневников падали в горсти<br />и к лицу приникало лицо.<br />Милый друг! Это время прошло –<br />время первой любви и печали,<br />литер цеха "Офсетной печати"<br />опечатал лепное чело.<br />Что же!<br />Видимо ― время обнов,<br />разрешений иных и запретов<br />на раздуве, где в кои-то лета<br />обвенчался Борис Годунов.<br />Запретный плод<br />Сказано в первом писании: Бог покарал!<br />Значит,<br />орите осанну коленнопреклонно.<br />В сущности,<br />чем провинились-то двое влюбленных?<br />Яблоки рвали.<br />Никто на них не орал.<br />Не слушали сплетен.<br />Все принимали на веру.<br />Даже не знали, наверное, что он запретен,<br />плод,<br />за который так споро карают<br />каторгой или изгнаньем из рабского рая.<br />Плод.<br />От которого судорогой сводит разгневанный рот,<br />ранее полный осанны и сладких похвал.<br />Бог покарал!<br />Это сказано в первом писании.<br />Мытари<br />Я-то все думал, кто эти мытари?<br />Может быть, рыцари?<br />Орденской чести безжалостные мечи?<br />Мойщики шерсти, прокисшие в щелоке, соде и мыле?<br />Нищие,<br />мыкающиеся к распятью незрелой мечты?<br />Что они, мытари эти, чтили?<br />Бунтарство?<br />Равенство?<br />Братство?<br />Или покорство?<br />Убожество?<br />Собственно, что побудило к мытарству<br />библейское это содружество?<br />А оказалось,<br />что эти убогие на летописных дорогах –<br />попросту подневольные люди.<br />Лютые сборщики царских налогов.<br />Мытари-вытари.<br />Мы.<br />Ты.<br />Вы.<br />*<br />Боже, чтоб вы сгорели,<br />эти строки, сиречь,<br />эти ямбы, хореи –<br />ненормальная речь.<br />Надо с флагом на башню,<br />с топором на тюрьму,<br />надо с плугом на пашню –<br />мы клонимся к письму.<br />Жизнь, подобная аду,<br />обратилась в золу,<br />надо на баррикаду –<br />мы садимся к столу.<br />Мир в предчувствии краха<br />на плохих тормозах<br />сотрясает от страха ―<br />мы над рифмой в слезах.<br />Люди строят и пашут,<br />обживают порог,<br />люди воют и пляшут ―<br />мы ласкаем перо.<br />Мы поем из-за стенки<br />о всесильной любви –<br />нас в холодном застенке<br />добивают в крови.<br />Боже, что же такое,<br />эти строки, сиречь ―<br />под прицелом конвоя<br />ненормальная речь.<br />*<br />Когда в тот августовский вечер<br />я криком огласил село,<br />предчувствие свободной речи<br />гортань мучительно свело.<br />А мать, сыночка пеленая,<br />не ведала, какая страсть,<br />как бы петля волосяная,<br />на птичьем горлышке сошлась.<br />Не чуяла, какие спазмы<br />терзали милого сынка,<br />когда я, замирая, пасся<br />на пастбище ее соска.<br />Еще я чувствовал всей кожей<br />ее багровое тепло,<br />но таинство мгновенной дрожи<br />мне сладко душу обожгло.<br />Мать пела медленно и длинно,<br />ладонью отводила зной,<br />но глыба надмогильной глины<br />уже лежала надо мной.<br />Над головой трава шумела,<br />и через этот милый шум<br />я к людям с лаской неумелой<br />ладони робко протянул.<br />*<br />"Эй, послушай, купец!<br />Хочешь, продам тебе шляпу,<br />Эту шляпу в снегу?"<br />Басе<br />I<br />Дойду ль до неба,<br />в землю упаду,<br />звезду свою сквозь слезы не узнаю,<br />как говорится, плачу и рыдаю,<br />но сам к себе до смерти не приду.<br />Но сам себя до смерти не найду,<br />и только там,<br />в какой-то жизни новой,<br />качнусь, быть может, веткою лиловой.<br />Качнулся лист.<br />Все чисто на пруду.<br />II<br />Продрогшие кусты занемогли.<br />Все мгла да мгла.<br />Хотя б глоточек света!<br />Опять с утра на землю небо сверглось:<br />никак не оторвется от земли.<br />Касаясь взглядом отчужденных лиц,<br />я проклинаю пристальное зрение.<br />Сквозь тучи продирается прозрение,<br />пока в ознобшей почке зреет лист.<br />Еще ненастлив наст<br />и горожан<br />не обуяла тяга к гаражам<br />и к перемене мест не обуяла.<br />И лишь всю ночь, подобно двум ножам,<br />в разрыве туч<br />звезда моя дрожала.<br />III<br />Вы замечали, как прозрачны рощи<br />в начале марта, в снежной синеве?<br />Вам не казалось, будто осень ропщет<br />в еще не распустившейся листве?<br />Ответьте мне по сердцу, замечали,<br />как бедные березоньки молчали,<br />как ветки о листве своей скучали,<br />едва лишь март вступал в свои права.<br />А рядом с ним на мерзлых косогорах<br />уже цвела в снегу полужива,<br />шепча полузабытые слова<br />минувших или будущих раздоров,<br />опальная осенняя листва?<br />IV<br />От юности своей не отрекусь.<br />Томление, восторг, потворство риску,<br />запретный плод, а проще – всякий искус<br />отважно юность пробует на вкус.<br />Прекрасен бег раскованных коней,<br />те мальчики, да будут не судимы!<br />А вы, самодовольные седины,<br />достойны ль так же вы тех хлестких дней,<br />качнувшихся у самой середины<br />столетия?<br />Достойны той любви?<br />Такой беспомощной, самозабвенной, чистой,<br />что представлялась мальчикам Отчизна<br />прекрасным храмом.<br />Храмом на крови.<br />IV<br />Мы думали, что атом неделим.<br />Мы думали, мы думали – Спинозы!<br />Сказать по правде, чуяли спиною,<br />что неделим полуокрепший дым<br />над старой деревенскою трубою,<br />и что неотделим плывущий клин<br />от чистого серебряного звука,<br />и что не властна дерзкая наука<br />над красным смехом стынущих калин.<br />И вот помечен атом, свет разложен,<br />нейтриновый поток пронзает птичий клин.<br />Я верю, верю физикам, но все же<br />есть некий атом.<br />Тот, что неделим.<br />VI<br />На белые березонки гляжу.<br />Как говорили в старину, взираю.<br />Не то чтоб от восторга замираю,<br />но просто глаз от них не отвожу.<br />И в то же время по делам спешу,<br />звоню из телефона-автомата,<br />слова замысловатые вяжу…<br />И в то же время,<br />как бы виновато,<br />на белые березоньки гляжу.<br />VII<br />Под Старой Рузой с другом дорогим<br />мы слушали со смехом и печалью,<br />как вьюга гребни снежные срезала<br />и с труб срывала одичалый дым.<br />Уже давно позевывала печь,<br />хотелось то ли плакать, то ли петь,<br />то ли грустить о молодости звонкой,<br />но всю-то ночь в полях гремел поземкой<br />февраль, и оробелая лоза,<br />дрожа, остекленела у порога,<br />и утром по стеклу скатилась строго<br />холодная весенняя слеза.<br /><br />VIII<br />Как ветренен, как переменчив март.<br />Вот снова снег упал,<br />и сразу стало тише,<br />машины глуше, отвлеченней мать<br />и хлопотливей голуби на крыше.<br />Ты счастлив ли, простуженный сизарь?<br />Ты, мама, знаешь, с кем тебя сличаю?<br />В Серебряном Бору к моим слезам<br />неравнодушен этот снег случайный.<br />Пусть он сойдет, и я не избегу<br />такой же участи и уплыву когда-то…<br />Но, мама, посмотри,<br />как сизари крылаты.<br />Как тишина бела<br />на мартовском снегу.<br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br /><br />П О Э М Ы<br />М Е Т Е Л Ь<br />На западе светилось ало,<br />легонько торопился альт,<br />и музыка под скаты стлалась<br />на приседающий асфальт.<br />Играли Глюка или Брамса,<br />не в этом суть, не в этом суть,<br />но "Спидола" в прекрасной рамке<br />волшебно выстелила путь<br />от Щелковской к Преображенской,<br />где площадь, обретя размах,<br />с какой-то жертвенностью женской<br />лежала в розовых дымах,<br />в скрещении скользящих линий,<br />стремительно летящих вдаль,<br />с девчонками в бесстрашных мини,<br />плюющими на календарь,<br />томящимися в модной коже<br />за пеленой стеклянных слез<br />по той сокольнической дрожи<br />стыдливо сомкнутых берез,<br />бессильно опустивших ветки<br />с девичеством наедине,<br />как встарь и присно, и вовеки<br />в непостижимой белизне,<br />в ознобе первого испуга<br />и тайном чаянье тепла,<br />но и в кольце тугого круга<br />гудрона, стали и тепла,<br />где контурные вертикали,<br />как бы на кальке восковой,<br />необратимо прорастали<br />над промороженной землей,<br />укрытой наглухо асфальтом<br />с такой бесстыдной наготой,<br />что было лишь под силу альту,<br />ликуя, слиться с трассой той,<br />где наперегонки со звуком,<br />забыв про скромный статус свой,<br />вдогонку Брамсу или Глюку<br />летели мы по осевой,<br />кренясь мучительно и зыбко,<br />поскольку прямо, без затей,<br />та несравненная музыка<br />лилась в коробку скоростей .<br />*<br />Любимая, побудь со мною,<br />пока Москва владеет мной,<br />пока она сошлась зимою<br />с моей студеной сединой.<br />И если мы сегодня порознь,<br />не укоряй и не корись:<br />душой моей владеет скорость,<br />но не корысть, но не корысть.<br />Не чин, не серебро, не злато,<br />не лотерея спортлото,<br />но только этот плат крылатый<br />и этот купол золотой,<br />весь в патине самозабвенья,<br />уподобленный витражу…<br />И этой вечностью мгновенья<br />я больше жизни дорожу.<br />Поверь, за откровеньем мига,<br />порой мелькнувшего, как сон,<br />встают все превращенья мира<br />былых и будущих времен.<br />Какая кроется загадка<br />в том, что февральское крыло<br />накрыло яростным закатом<br />родное Красное Село?<br />И что у алого погоста<br />за криками автомашин<br />я слышу роковую поступь<br />рабочих пресненских дружин?<br />Зачем же с мудростью лукавой,<br />ловя примеры в именах,<br />вопить "О, времена! О, нравы!"―<br />мы живы в наших временах.<br />Мы живы с той же смертной жаждой<br />любви, работы и утех,<br />с которой предок наш отважный<br />ковал в тоске веселый смех.<br />И, начиная день подначкой,<br />топя тоску хмельным вином,<br />кончал его всеобщей стачкой<br />и сокрушительной войной.<br />Но из сияющих потемок,<br />из тех заоблачных веков<br />не осуди его потомок<br />за то, что он теперь таков.<br />Что от плакатов и напутствий<br />он как бы духом занемог.<br />Вот он стоит на перепутье<br />у трех, как водится, дорог:<br />с конем ли бедному погибнуть,<br />коня или себя сгубить,<br />куда идти, чтоб верность гимну<br />навеки в сердце сохранить?<br />Не принял он еще решенья.<br />Но уж вошло в него, как нож,<br />что не дадут нам избавленья<br />ни Бог, ни царь, ни мудрый вождь.<br />И только он за все ответчик –<br />творец больших и малых дел,<br />вокруг которого извечно,<br />как на кругу в базарный день.<br />О эти толки о народе ! –<br />снобизм и ложь невпроворот.<br />Как будто тот, кто в огороде,<br />и есть единственно народ.<br />Как будто бы крестьянский сын,<br />освоивший ученый чин,<br />вдруг воспарил с родной землицы<br />и в комфортабельной светлице<br />тотчас же корни обрубил.<br />А дети заводских общаг,<br />достигнув званья инженера,<br />внезапно утеряли веру<br />в свой дом и классовый очаг.<br />Когда бы так, откуда мы –<br />ткачи, геологи, шахтеры,<br />механизаторы, актеры?<br />Чьи это руки и умы,<br />чьи это муки и открытья<br />подняли в небо звездолет?<br />Иль нам положено бескрылье?<br />Воловий труд? И рабский пот?<br />Тот академик, что заставил<br />служить отчизне водород<br />к ее спокойствию и славе,<br />он что – народ иль не народ?<br />Я этих разговоров сроду<br />всем сердцем не умел постичь.<br />А что, принадлежит народу<br />Ильич ? А Леонид Ильич ?<br />Народ того не отличает,<br />живет, клянет, боготворит,<br />и ничего он не решает,<br />а лишь Историю творит.<br />Так вот что, други дорогие,<br />не в том ли главный корень бед,<br />что мы действительно нагие,<br />да вот беда – король одет.<br />Да как одет !<br />Такой сноровке<br />потрафит не любой портной:<br />он то во фраке, то в поддевке,<br />в шахтерской каске, то в спецовке,<br />а то в шинели полковой.<br />Как будто все ему по коже,<br />любая шкура по змее.<br />Воистину – избранник Божий,<br />его посланец на земле.<br />За что он всенародно признан?<br />Кем избран он на этот пост?<br />Какой непостижимый признак<br />на пьедестал его вознес?<br />И все еще страшась ответа,<br />тая неясные слова,<br />дыханьем яростным согрета,<br />молчит бессильная Москва.<br />И только возле трех вокзалов,<br />где все бегут, как на пожар,<br />среди веселых и усталых<br />шагов моих согорожан,<br />Лишь в этой точке оживленной<br />Москва теряла облик свой,<br />поскольку русский люд районный,<br />теснясь, спешил по мостовой.<br />Здесь не рядили, не судили,<br />а брали, Господи, спаси,<br />все то, что сеяли, садили,<br />пололи, жали и пасли.<br />Как будто все полубогатства<br />страны в столицу свезены,<br />где "Труд", и "Равенство", и "Братство"<br />глядят на нас с любой стены.<br />Так что же, други дорогие,<br />не стыдно видеть на углах<br />мешки их и узлы тугие,<br />набитые от наших благ.<br />Неужто мы себя ославим,<br />мои родные москвичи,<br />когда разделим с Ярославлем<br />свои столичные харчи?<br />С Рязанью, с Тулой, с Костромою?<br />А там – хоть с чертом на войну!<br />Чтоб радость – вместе со страною!<br />Беда – одна на всю страну!<br />И, к слову, как ни говорите,<br />уж если взялись говорить,<br />закрытый тот распределитель<br />недурно было бы раскрыть.<br />Чтобы они спокойно жили<br />у всех прохожих на виду,<br />раз заслужили – заслужили,<br />как говорится, по труду.<br />Но не скрывайтесь, ради Бога,<br />вы от народа своего.<br />Ведь с ним одна у вас дорога,<br />одна печаль и торжество.<br />Не жаль ему даров природы<br />к столам ответственных высот.<br />Вы лишь не прячьтесь от народа,<br />а он все правильно поймет.<br />Он тот народ, который брюхом<br />знал вековечно, что почем,<br />и нищую свою краюху<br />нес поделиться с Ильичом.<br />И среди самой страшной скверны,<br />и в пекле проклятой войны<br />он не терял высокой веры<br />в достойный путь своей страны.<br />Который жил не на потребу<br />ходульной лжи в пустых речах.<br />Он тот народ, который небо<br />упорно держит на плечах.<br />*<br />Любимая, в Москве мороз<br />на капищах стекла и стали,<br />багровый дым теплоцентралей,<br />мгновенных слез стеклянный дождь,<br />дыхания мгновенный иней,<br />мгновенный крик,<br />и в тот же миг –<br />твое единственное имя,<br />благословенное, как мир.<br />А даль февральская светла<br />так беспощадно, так бесснежно,<br />что кажется, забыв про нежность,<br />душа ознобилась дотла.<br />И лишь звучит в ее судьбе<br />твое единственное имя.<br />Как странно, что в морозном дыме<br />Москва не помнит о тебе.<br />Что ты ей кажешься банальной,<br />спешащей к суетным делам,<br />что свет очей твоих печальный<br />не виден ей сквозь свет реклам.<br />Но всех объятий торжество<br />и шепот губ в ночи случайной –<br />лишь отголосок твоего<br />непостижимого молчанья.<br />Минует время, и когда<br />рассвет растает, схлынет вечер,<br />и мир исчезнет без следа,<br />ты и тогда пребудешь вечно.<br />Лишь ты!<br />И уж иной поэт<br />от двух зеленых полнолуний<br />замрет на миг, ополоумев,<br />взглянув на этот дивный свет.<br />И так же схватится рукой<br />за сердце, полное тобою,<br />томясь неясною виною<br />в начале улочки крутой.<br />И в тишине на красной круче<br />летящий к будущим векам<br />надменный бронзовый поручик<br />печально улыбнется вам.<br />Любимая!<br />Побудь со мной,<br />пока мечта владеет мною,<br />пока она сошлась зимою<br />с моей студеной сединой,<br />пока пронзительным резцом<br />разъяты времена и сроки,<br />пока Садовое кольцо,<br />бесясь, несется к Самотеке,<br />пока недобрая молва<br />еще не высветила лица,<br />пока она еще жива,<br />моя любимая столица.<br />*<br />Зачем же я в столичном шуме<br />терзаюсь именем одним?<br />Ведь умер Сталин. Умер. Умер.<br />И культ, как говорится, с ним.<br />Что проку в разговорах, дескать,<br />он был великий человек,<br />но по душе восточный деспот,<br />и только в этом корень бед.<br />Что проку в праздном разговоре,<br />когда уже давным-давно<br />избыто горькое то горе<br />и партией осуждено.<br />О памяти святое свойство! –<br />забвеньем прошлое распять.<br />Но как забыть мне это воинство<br />в шинелях каменных до пят?<br />И эти гипсовые взмахи,<br />и мрамор, стынущий в очах,<br />и эти маршальские знаки<br />на бронзовых его плечах?<br />Но даже примирясь с героем,<br />поправшим быдло сапогом,<br />я все отчетливей порою,<br />все жутче мыслю о другом.<br />А именно о том, что поиск<br />врагов в период страшный тот<br />развертывался в четкий пояс<br />крутых хозяйственных забот.<br />Что пайка лагерного быта<br />так много весит на весах.<br />Встают в Хибинах Апатиты,<br />на Каме валятся леса.<br />Что в северный медвежий угол<br />свирепо движется черта:<br />ухтинский газ, интинский уголь,<br />проклятый город Воркута.<br />Что дальше – "Мертвая дорога"<br />за Салехард сквозь страх и риск,<br />чтобы из тундр, подобно Богу,<br />великий поднялся Норильск.<br />Чтоб ни морозы, ни бураны<br />не пресекали в снежней тьме<br />полиметаллов Турухана<br />и золота на Колыме.<br />За ними в комарином рое<br />по обезумевшим горам<br />лежала вотчина "Дальстроя"<br />с одним законом в 9 грамм.<br />И эта полоса едва ли,<br />минуя горную гряду,<br />полузамкнется на Байкале,<br />а не уйдет в Караганду.<br />Так что же, что же это было,<br />когда в леса и рудники<br />пошло бестрепетное быдло<br />по мановению руки?<br />В колючки лагерных удавок<br />лишь за баланду и бушлат,<br />без поощрительных надбавок,<br />без льгот и северных доплат.<br />Мне страшно эту мысль осилить –<br />конечно, нет!<br />Но если – да?<br />Страна нуждалась в рабской силе,<br />в услугах рабского труда.<br />О, нет!<br />Но если за стеною<br />Кремля, пугая тишину,<br />он думал, что такой ценою,<br />но все же вытянет страну.<br />Что ими он засеет поле<br />и славный урожай взрастит,<br />а этот мрачный подвиг воли<br />ему История простит.<br />Тогда вскрывается изнанка:<br />то потакание вранью,<br />та ложь, растлившая Лубянку<br />и даже Родину мою.<br />Не знаю…<br />Я не жал, не сеял<br />и жизнь свою не мыкал там.<br />Но я прошел сквозь юг и север<br />по этим памятным местам.<br />По этим номерным крестам,<br />по их расчерченным порядкам,<br />подобным огородным грядкам,<br />по их расстрелянным мечтам,<br />по их неукротимой вере<br />в достойный путь своей страны,<br />по праху их, что весь развеян<br />постыдным ветром тишины.<br />О памяти святое свойство!<br />Но как забыть военный год?<br />Как мне забыть, что это воинство<br />здесь погибало в свой черед?<br />Не зная даже, что на свете<br />идет война, что в той дали<br />стареют за станками дети<br />и бабы гнутся до земли.<br />Что на черте Волоколамки,<br />испепеленная во прах,<br />страна под вражеские танки<br />идет с гранатами в руках.<br />И нет, не ужасы штрафбата<br />и не военный трибунал<br />нам освящают эти даты,<br />а то, что в сердце у солдата<br />прообраз Родины сиял.<br />К которому он год за годом<br />шел напролом по смене вех,<br />великой Родины Народа,<br />где все для всех, где все для всех.<br />Вот чем был сломлен гордый арий.<br />И грозно приняла земля<br />штандарты гитлеровских армий<br />у стен Московского Кремля.<br />Но и под праздничным салютом,<br />среди священной тишины,<br />стояли каменно Малюты<br />Скуратовы моей страны.<br />Вбив сапоги в родные недра,<br />повсюду сея страх и ложь,<br />и сверху, распиная небо,<br />их осиял Великий Вождь.<br />Будь проклят этот барабан<br />и сам усатый барабанщик,<br />наш предводитель и обманщик,<br />стучавший прямо по гробам.<br />Будь проклят тот отцовский жест<br />для демонстраций и парадов,<br />и прочих празднеств и торжеств,<br />будь трижды проклята преграда,<br />отгородившая навек<br />Кремля таинственные сферы<br />от той неукротимой веры,<br />с которой жив был человек,<br />когда Кремлевская стена<br />так незаметно и подспудно<br />вдруг разделила нас<br />на нас<br />и их,<br />святых и неподсудных.<br />Будь проклят этот час и миг,<br />когда в слепом стремленье к счастью<br />самих себя забыли мы<br />под их неукротимой властью.<br />*<br />Спаси, спаси меня, Москва,<br />укрой в дворе своем укромном.<br />Ты – дерево мое и крона,<br />я – только робкая листва,<br />запевшая в той дивной жизни,<br />когда, нежна и молода,<br />чистейшая любовь к Отчизне<br />еще не ведала стыда,<br />еще не знала сожаленья…<br />Но той любви наперекор<br />неясное полупрозренье<br />уже томило юный взор.<br />Уже взметнула перед нами<br />изнанку белая зима,<br />хотя еще дремало знанье<br />в плену незрелого ума.<br />И с яростным максимализмом<br />мы принимали этот сон<br />за некий основной закон<br />великого социализма.<br />Но затуманенная ясность<br />при этой ярости была<br />тогда не менее опасна,<br />чем откровенная хула.<br />Мы только этим были живы!<br />Но день за днем, но день за днем<br />несоответствие ранжиру<br />нас прижигало, как клеймом.<br />А уж затем, какое диво,<br />что за незрелые стихи<br />разгоряченные активы<br />нам шили смертные грехи<br />и что с завидным постоянством<br />разоблаченный ими враг<br />был тотчас окружен пространством,<br />таящим пустоту и мрак.<br />Не в том беда, что в царстве Датском<br />уже наружу вылез срам<br />и люди в незаметном штатском<br />как бы примеривались к нам.<br />А в том, что прикасаясь к тленью<br />и исподволь входя во вкус,<br />растерянное поколение<br />мотало все это на ус<br />и приобщалось к общей вере<br />в победу явного дерьма<br />и в то, что глотка в большей мере<br />способна послужить карьере,<br />чем честь и качества ума.<br />Нам было душно.<br />Душно.<br />Душно!<br />Но растлевающий тот яд<br />невидимо копился в душах<br />у всех подряд, у всех подряд.<br />У черных, рыжих или русых,<br />чьи чувства вымерзли дотла,<br />чья политическая трусость<br />гражданской доблестью слыла.<br />Кому былые идеалы<br />расстрелянных в тридцать седьмом<br />служили как бы одеялом<br />над серым неприглядным сном.<br />И эта серость, встав у власти,<br />с ее тоскливой высоты<br />с какой-то исступленной страстью<br />ломала юные хребты<br />с трусливой, подлою оглядкой<br />на грозный сталинский пример,<br />и юность с тою же повадкой<br />беспозвоночно лезла вверх.<br />Когда же началась та скверна,<br />которая мою страну<br />вконец растлила и повергла<br />в опустошительную тьму?<br />Где отыскать теперь причину,<br />которая за пядью пядь,<br />как смертоносная лавина,<br />страну отбрасывала вспять<br />к чертогам душного царизма,<br />за красный гребень Октября,<br />чтобы с квасным патриотизмом<br />восславить нового царя.<br />И упиваясь этой властью<br />на обязательном пути,<br />забиться в пароксизме счастья,<br />его увидев во плоти.<br />И в то же время знать украдкой<br />и вроде бы не знать о том,<br />что эта преданность потом<br />окупится кормушкой сладкой.<br />Что некий изощренный слух<br />отметит твой восторг публичный<br />как основание для отличья<br />вернее всех иных заслуг.<br />О этот страшный запах тленья!<br />И правым, правым будет суд,<br />когда растленным поколеньем<br />нас все потомки назовут.<br />Но из сияющих потемок,<br />с неразличимых тех вершин<br />попробуй нас понять, потомок,<br />когда ты будешь суд вершить.<br />Понять, что резкий разум Маркса,<br />переведенный Ильичом,<br />касался все же сердца массы,<br />как будто лазерным лучом.<br />И ежели погаснет ныне<br />путеводительный маяк,<br />то будет Родина моя<br />подобна выжженной пустыне.<br />И никакие виражи,<br />и ни вояжи заграницу,<br />ни массовые тиражи,<br />поднаторевшие во лжи,<br />ей не помогут возродиться.<br />Вот почему сквозь стылый дым<br />тех зим, ползучих иль крылатых,<br />мы, мальчики шестидесятых,<br />на юность новую глядим,<br />на слово новое и дело.<br />Но помнит ли она, скажи,<br />что это молодое тело<br />достойно также и души.<br />Что зарубежные примеры<br />и те джинсовые штаны<br />ей не заменят гордой веры<br />в достойный путь своей страны,<br />ее действительной свободы<br />за перевалом новых вех,<br />великой Родины Народа,<br />где все для всех, где все для всех.<br /><br />*<br />Любимая! Февральский свет<br />вот-вот погаснет над домами.<br />Но тем отчетливее след<br />моих ошибок и метаний.<br />Но тем тесней душевный круг<br />сорокалетнего мужчины.<br />Дай Боже, чтоб любимый друг<br />склонился над моей кончиной.<br />Чтоб ты, любимая навек,<br />не знала горя и кручины.<br />Дай Бог, чтоб злоба и навет<br />твоих очей не омрачили.<br />Чтоб обо мне в иной дали<br />порой ты думала с любовью.<br />Дай Бог, чтоб горсть твоей земли<br />в моем лежала изголовье.<br />Любимая, побудь со мной,<br />пока мечта не скрыта тьмою,<br />пока она сошлась зимою<br />с моей студеной сединой.<br />И если выстужена нежность,<br />не укоряй меня, молю:<br />непостижимая бесснежность<br />сковала Родину мою.<br />И этой лютости причина<br />в остылом свете февраля<br />была почти неразличима<br />у стен Московского Кремля.<br />Но хлопья снега вихревые,<br />давно забытые Москвой,<br />как будто перья маховые,<br />уже вились над Моховой.<br />Уже над площадью Манежной<br />летели тени белых тел,<br />где юность в чистоте мятежной<br />прошла, как белая метель<br />в тоске по этой снежной песне,<br />летящей поперек молвы<br />к Восстанию и Красной Пресне,<br />и к новым улицам Москвы.<br />Чтобы бунтующей поземкой<br />коснуться столбовой версты<br />той полосы нечерноземной<br />и черноземной полосы.<br />Взметнуть ее поля и воды,<br />и берега ее морей,<br />великой Родины Народа<br />страны единственной моей.<br />Москва – Сыр-Дарья, 1974 г.<br /><br />Ю.С.Апенченке<br />Ж А Ж Д А<br />Дубы, березы, ели<br />во всех концах земли<br />мятежные метели<br />до крон перемели.<br />Запевай метелица,<br />рыдай за всех.<br />Мука перемелется<br />отрубями в снег.<br />Оттрубили, оттрубили<br />журавли соловушкам.<br />Отрубили, отрубили<br />бедную головушку.<br />Очи затворила,<br />на снегу замокла,<br />все-то говорила,<br />да, смотри, замолкла.<br />Лишь нездешний огонек<br />блеснет над тобою:<br />то ли ангел, то ли Бог,<br />ИЛ или Боинг.<br />Идет на Шереметьево над черными облаками<br />с грузом туристов и усталой красавицей,<br />в совершенстве владеющей тремя языками,<br />преданной исключительно небесным заботам.<br />Она микрофон поднимает божественными пальцами<br />и сообщает с хорошо отработанной радостью,<br />что температура за бортом минус сорок пять градусов.<br />Холода, холода…<br />Не от вас ли береза бела<br />и ветла обессилела ?<br />Неужели вот эта холодная мгла<br />и зовется Россией?<br />Как заляжет морозная ночь в ледяные снега,<br />не обойдешь стороною, а уж с места подавно не стронешь.<br />Слабо так замерцает слюдяная дуга<br />над рекою Вороной,<br />над речками Мста и Шолонь<br />с жуткой песнею оголодавшего волка,<br />где в снегах не шелохнется новогородский шелом<br />над метровым замором уснувшего Волхова.<br />Неужели под этим покровом Божья искра жива?<br />Спит Россия…<br />Молодая Покрова упросила:<br />покрыл землю снежком по самые окна,<br />покрыл девку женишком –<br />только охнула.<br />Только косу расплела,<br />лампу загасила,<br />только руки развела,<br />губы закусила.<br />"Ой, миленок, люби вволю! Чтой-то там подруга воет?"<br />Мотанулась на крыльцо,<br />выстудила сенцы,<br />запрокинула лицо,<br />надрывает сердце:<br />"Как бежала я за ним<br />в зеленую рощу,<br />меня милый поманил,<br />помотал да бросил".<br />"Ой, подруга, чего тужишь<br />за моим законным мужем?<br />Как мой Степочка косил,<br />ластилась, форсила,<br />вот теперь поголоси,<br />дева Евфросинья.<br />Мой миленок любить прыток,<br />слаще нету таких пыток.<br />Мой миленок любить прыток…"<br />Как мертвая стала…<br />Зреют Ванечки, Петры,<br />Лизаветы, Павлы.<br />Млеет Муром, бредит Брянск,<br />не хватает ночи.<br />Дедка ковшиком – бряк.<br />Черт тебя носит!<br />Отвалился от стены,<br />присмолился к стенке,<br />зреют в лоне тишины<br />Емельяны, Стеньки.<br />*<br />Тихо.<br />Лунный свет лучист.<br />Снежный хруст угомонился.<br />Под рукой у гармониста<br />многорядное монисто<br />целомудренно молчит.<br />Ни следочка позади.<br />Будто не было той ночи,<br />не гляделись очи в очи,<br />не касалась грудь груди,<br />не сплетались накрест руки<br />за горячею спиной,<br />не гордился взгляд свекрухи<br />над ночною простыней,<br />будто души отлетели<br />безотчетны и слабы,<br />не оставив в бренном теле<br />ни любови, ни злобы.<br />Там, где вольтовой дугой<br />воли их спекались в точку,<br />две пустые оболочки<br />на перине снеговой.<br />Ах, была та ночь, была!<br />Радость с болью замесила,<br />все до донышка вместила,<br />все до капельки взяла.<br />Оттого и опустели<br />и она едва жива,<br />чтобы в темном женском теле<br />божья искра ожила.<br />Чтобы мощные спирали<br />в той кромешной темноте<br />грозно тело распирали,<br />пробиваясь к высоте.<br />Чтоб безмолвно и безгласно<br />зрел, тоскуя по степям,<br />тот комок бессмертной плазмы<br />с дерзким именем Степан.<br />*<br />А ответьте-ка, Степан Тимофеевич,<br />как вы нынче смотрите на проводимый вами курс?<br />Он не кажется вам ложным, как считают корифеи,<br />мудрые ловцы и инженеры душ?<br />Помните, как плыли из-за острова на стрежень?<br />Сабелька у вас была зело востра!<br />Что же вы с ватагою своих головорезов<br />довели Россию до добра?<br />Занимались лучше бы своею персиянкой,<br />Филька бы плясал да лопал калачи.<br />Разве органично для души крестьянской<br />поменять орала на мечи?<br />Да и тот, кто руки простирал с Сиона,<br />разве не адресовал вам кроткие мольбы?<br />Как теперь вы смотрите на эволюционный<br />путь без этой самой классовой борьбы.<br />Ну, созвали голытьбы к всеобщему обеду,<br />мол, увидим рай и светлую зарю.<br />В результате эти, так сказать, комбеды<br />вас же с потрохами продали царю.<br />Правда, были и у вас свои предтечи.<br />Скажем, был Спартак, да сгинул на кресте.<br />Вот и вы, наверное, виновны перед теми,<br />поскакавшими за Пугачом в распахнутую степь.<br />Будто влились в память генетического кода:<br />двести лет и – новая напасть<br />яростною лавой восемнадцатого года<br />по России бедной пронеслась.<br />Так ответьте, Разин,<br />ваш мирится разум?<br />Занесен топор кремлевским палачом…<br />Мертвым ртом,<br />оскалясь,<br />шепчет страшный Разин:<br />"Не жалею,<br />не жалею ни о чем.<br />Ни о том, что было, ни о том, что будет.<br />В прах сотрут – не сгину до поры.<br />Заклинаю, подымайтесь люди.<br />Подымайтесь люди.<br />В топоры!"<br />*<br />Впрочем, как это было,<br />когда цыкнув на баб,<br />озверевшее быдло<br />дорывалось до бар?<br />Дорывалось до бочек<br />из хмельных погребов,<br />до их сладеньких дочек,<br />до пудовых хлебов.<br />Как случалось, скажите,<br />что еще на корню<br />их родимое жито<br />предавалось огню.<br />А уж в залах не сеять:<br />на паркетном полу<br />Александр Сергеич<br />предавался огню.<br />За полями гречихи,<br />оглянитесь назад,<br />не одни Салтычихи,<br />Салтыковы горят.<br />Как для нашего слуха<br />неудобный вопрос:<br />может быть, только брюхо<br />воспаляло их мозг?<br />Может быть, им от рода<br />озаряют нутро<br />урожай с недородом.<br />А не Пушкин с Дидро?<br />Или в страшных деревнях,<br />в этой злобе людской<br />вековая потребность<br />исходила тоской?<br />И взывало бросаться<br />с топорами на трон<br />первобытное братство<br />добиблейских племен.<br />Чтоб, сжигая повети,<br />доходить до конца,<br />лишь бы сердцем поверить<br />в дорогие сердца.<br />Лишь бы в битве огромной<br />знать, не глядя назад,<br />что он ― вот он – твой кровный<br />друг, товарищ и брат.<br />А клейменные щеки<br />со спеленутым ртом<br />и безглазые щелки –<br />это будет потом.<br />Это будет когда-то:<br />дыба, плаха, петля,<br />хоть какая расплата –<br />это все опосля!<br />А коль так, в дружном стане<br />кто-то выкликнет клич,<br />Емельян или Ваня, Тимофеич, Ильич.<br />Он найдется в народе,<br />тот, кто стиснет их в горсть.<br />Но их вещей природе<br />безразличен тот гость:<br />его резкие жесты<br />и неправый правеж,<br />неизбежные жертвы<br />и грядущая ложь.<br />Пусть их братская ласка<br />обернется кнутом,<br />это ― страшная сказка,<br />это ― тоже потом…<br />Но едва запылает<br />непокорная речь,<br />голова удалая<br />покатится с плеч.<br />*<br />Когда в хмельном чаду кружилась голова,<br />венчальную свечу та полночь колебала,<br />и роковые губы Ганнибала<br />шептали позабытые слова…<br />А, может быть, лишь клекот рвался медный,<br />когда он от томления дрожал,<br />когда он лютовал над белой ведьмой,<br />вонзая в тело черный свой кинжал.<br />Что в эту полночь мыслила Европа,<br />что видела Россия впереди,<br />когда стальные кудри эфиопа<br />на юной успокоились груди?<br />О, Господи! Не ведали, не знали,<br />не различали черного лица,<br />и в русском небе плыли те же знаки,<br />и медный ковш над Соротью мерцал.<br />И те же травы никли в русском поле,<br />и тот же ветер ниву золотил,<br />когда заветный плод Петровой воли<br />усталый попик наскоро крестил.<br />Но в этот миг, наперекор природе,<br />едва светильник в алтаре погас,<br />взошли на одиноком небосводе<br />его созвездья – Дева и Пегас.<br />О, этот мальчик! Он его пришпорит,<br />понурого российского конька,<br />и звонкий цок копыт в лицейском коридоре<br />волшебно понесется сквозь века.<br />Они пред ним замрут завороженно,<br />над строчками заплачут по ночам.<br />Так нежные к нему склонялись жены,<br />внимая немо сладостным речам.<br />Так падала стыдливая завеса<br />лицейской грезой с царственных дерев.<br />О, этот легкомысленный повеса,<br />ревнитель дружбы и запретных дев.<br />Гордящийся потомственным боярством<br />и дружбою Арапа и Петра,<br />он ничего на свете не боялся,<br />но только вдохновенья и пера.<br />Того неизъяснимого блаженства,<br />когда его мужское естество<br />как будто растворялось в ласке женской.<br />Он, право, не боялся никого!<br />Едва касаясь рифмами бумаги,<br />смеясь, шаля, ликуя и царя,<br />он был превыше страха иль отваги.<br />Что был ему докучный гнев царя?<br />Он улетал за стаей светлых строчек,<br />и тень крыла его летела по земле,<br />и гениально-торопливый почерк<br />был неподвластен славе и хуле.<br />Вот так бы петь и наслаждаться всласть…<br />Но разгадать таинственную Власть<br />его толкал какой-то мрачный гений.<br />Когда его растерянный Евгений<br />бежал, страшась и жить, и умереть,<br />а вслед с неумолимостью потопа,<br />вбивая в душу равнодушный топот,<br />скакала Власть, закованная в медь.<br />Они пред ним сменялись без конца – ?<br />обличья Власти и лицо Народа,<br />пленительно прекрасная Свобода<br />и страшный гнев великого лица.<br />Да, длань его любезного царя,<br />воздвигшего великую державу,<br />сама толкнула и не удержала<br />могучий взлет донского бунтаря.<br />И тот кровавый путь к неведомой заре,<br />и долгий волчий бег в пустынях Оренбурга<br />построил на брусчатке Петербурга<br />его друзей в смертельное каре.<br />Вот отчего, предчувствуя сурово<br />грядущие бунты, разруху и огонь,<br />мятежный лоб Емельки Пугачева<br />перекрестила барская ладонь.<br />Когда в упорной власти вдохновенья<br />на первом взлете гениальных сил<br />он как бы в ледяном самозабвенье<br />отважною рукою начертил:<br />"Народ безмолвствует…", -<br />он угадал ответ,<br />что несовместны мрачный гений власти<br />и та звезда пленительного счастья.<br />Не в те ли дни был поднят пистолет?…<br />Когда Россия ахнула над гробом<br />и светскость маску сбросила с лица,<br />смерть грубо вывернула пушкинские губы –<br />два серых эфиопских лепестка.<br />Навек умолкли звуки милой речи,<br />замолк беспечный беспощадный смех,<br />лишь голова его в плену у Черной Речки<br />впечаталась в ожесточенный снег.<br />*<br />Говорила слава, да вырвали жало.<br />Горевала голова на снегу лежалом.<br />Изощряла чуткий слух, различая звуки<br />малых сел, Великих Лук, Тулы и Калуги.<br />Напрягала жадный взор, силилась ревниво<br />разглядеть живой простор над седой равниной.<br />Вспоминала божий дар из последней мочи –<br />пристально провидеть даль за покровом ночи.<br />Слабый след издалека по сугробам крался,<br />выплывали два зрачка головного КРАЗа.<br />Плыли рудовозы КМА, рейдеры КАМАЗа,<br />гребни древнего Кремля горели, как маки.<br />Их рубиновый накал, наливаясь жаром,<br />в полный голос окликал спящую державу.<br />И на жаркий свет звезды<br />в степи под курганом<br />встал из жухлой лебеды<br />комиссар с наганом.<br />Встал по-над днестровским льдом,<br />по-над снежным свеем,<br />держит голову с трудом<br />на срубленной шее.<br />В своей старенькой кожанке<br />он глядит на обелиск,<br />от неутоленной жажды<br />губы кровью запеклись.<br />В сердце, пулями прошитом,<br />клекот боя не замолк.<br />Поднимает в бой решительный<br />комиссар свой мертвый полк.<br />За хатами, за срубами, за войлоками юрт<br />застрелены, зарублены товарищи встают.<br />И мертвые их головы сквозь черных ртов провал<br />поют светло и гордо "Интернационал".<br />Пусть слышит речка Вытегра и ахтубинский лед,<br />их кровь до капли вытекла, но дело их живет.<br />Идет кровавым следом железный их поток.<br />Да будет им неведомо, как этот путь далек.<br />Пускай они не знают, убитые отцы,<br />как красное их знамя марали подлецы,<br />что грозный окрик сверху перечеркнул их след,<br />что палачи от века рядятся в красный цвет.<br />Поет в ночи призывно тревожная труба.<br />Пусть вера их наивна, но свята их борьба.<br />Над мертвою колонной победный реет стяг,<br />и революционный широк и четок шаг.<br />Трубы разъятой горло поет о светлом сне.<br />Мертвые головы выплавляют снег.<br />*<br />Ветер горло раздувал,<br />черный снег кружился,<br />горевала голова<br />по горячей жизни.<br />Поднимала веки вверх,<br />мучалась, сличая,<br />кто он был, тот человек,<br />зэк или начальник?<br />Надо б вспомнить, да невмочь,<br />кто он в поле голом…<br />Молча поднимала ночь<br />черную полость.<br />В инее луна, фосфоресцируя, как фара, медленно всплывала,<br />стороной на лыжах проскользил десант<br />к памятным местам солдатской славы<br />в белых маскхалатах общества ДОСААФ.<br />Лыжные следы долину бороздили,<br />командиры с картами сверяли курс,<br />бредил Белгород равниной Бородинской,<br />Куликовым полем бредил Курск.<br />Под тяжелым настом мучались окопы<br />от латунных гильз и древней стали стрел,<br />Могилев оплакивал дружину в Диком Поле,<br />да вопила Калка, отпевая Брест.<br />В сорок первом снег был кровью здесь замешан.<br />Вон по тем кустам, обваливаясь в бред,<br />Степа Власов, полумертвый лейтенант из СМЕРШа,<br />вынес знамя армии для будущих побед.<br />Кончился для Степы вкус войны и запах,<br />над его осколками колдовал хирург,<br />и несли солдаты на проклятый Запад<br />смоченную кровью гордую хоругвь…<br />Как до речки Вишерки<br />доплыл приказ,<br />сталинские выселки<br />опустели враз.<br />Лишь товарищ Власов<br />Степан Спиридоныч,<br />вопреки указу, не покинул зону.<br />Средь болотной влаги<br />ныробских озер<br />охраняет лагерь<br />отставной майор.<br />Он с утра стопарик<br />принимает с надеждой,<br />тяжело ступает<br />на крыльцо коттеджа.<br />Он берет топорик<br />и багор пожарный,<br />принимает стопарик<br />от привычной жажды.<br />Он идет неровно,<br />слабея от страха,<br />разбирает бревна<br />пятого барака.<br />Гнус-мокрец в тяжелой робе<br />непривычный пот крадет,<br />сам начальник пилит-рубит,<br />сам поленницу кладет.<br />Он да Дарья Николавна,<br />да пацанка Валя –<br />вот и вся его команда<br />на лесоповале.<br />Остальные крестники –<br />в вечной мерзлоте:<br />нолики-крестики,<br />номер на кресте.<br />Были они сволочи,<br />стали вдруг герои,<br />щерятся по-волчьи<br />в глине под горою.<br />Он топор вгоняет в плаху,<br />сдирает рубаху,<br />растирает пот в руду –<br />нет конца его труду.<br />Перед кем держать ответ?<br />Дашка воет, дочка воет.<br />Он ведет их под конвоем<br />на обед.<br />Сталь катает по скуле,<br />принимает граненый,<br />возле миски на столе<br />"Вороненок".<br />Принял.<br />Задавил слезу.<br />Вышел.<br />Даже выстрела,<br />даже высверка внизу<br />не видала Вишерка.<br />Среди ныробских озер,<br />в тайге комариной<br />молча сунулся майор<br />головой в суглинок.<br />Ворон ворону кивал,<br />приглашая к делу,<br />ворон мертвый глаз клевал,<br />глаз остекленелый.<br />*<br />Откланялся осинник седому январю.<br />Встает впотьмах Россия встречать свою зарю.<br />Глядит она спросонок на свой зеленый день,<br />где бьется жаворонок крылом о голубень.<br />Шла по голубой траве,<br />по весенней сини<br />к помертвелой голове<br />дева Евфросинья.<br />Собирала цвет с листа<br />медуницы пьяной,<br />целовала в уста<br />мертвого Степана.<br />"Ты очнись, сердечный друг,<br />день налился соком.<br />Погляди, как светел луг,<br />ненаглядный сокол.<br />Тянут с севера на юг<br />облака, как струги,<br />без твоих горячих рук<br />стосковались груди.<br />Без твоих опасных глаз<br />в горнице, как в сенцах.<br />Все, что было промеж нас,<br />я ношу под сердцем.<br />Как ударит он во сне,<br />вся обдамся жаром,<br />будто снова ты во мне<br />завился пожаром.<br />Будто снова наша ночка<br />расцвела туманом,<br />нарожу тебе сыночка,<br />нареку Степаном.<br />Ой, гора-гора, вековой урман,<br />был отец горазд, да упал в бурьян.<br />Ой, орлиный сруб на скале поник,<br />был он людям люб, да пропал за них.<br />Ой, скала-скала, под скалой поток,<br />на твои дела подрастет сынок.<br />Ой звезда-звезда ― огневой накал,<br />он дойдет туда, куда ты скакал.<br />Ой, зеленый дол, отведи удар,<br />будет путь тяжел, да сынок удал".<br />Вставай, вставай, Степан,<br />навстречу новой жизни,<br />к распахнутым степям,<br />к лесам твоей Отчизны.<br />Где зарево огня<br />над избами дрожало,<br />идет сквозь грохот дня<br />огромная держава.<br />Страдая и любя,<br />она душой мятежной<br />с мучительной надеждой<br />осознает себя.<br />Она срывает жадно<br />цветы рябин с куста,<br />мучительная жажда<br />томит ее уста.<br />Ту жажду не остудит<br />прикормленный уют,<br />пока до самой сути<br />степаны не дойдут.<br />За это падал Пушкин,<br />звенел кандальный шаг<br />и били ее пушки<br />в поверженный рейхстаг.<br />Идет с надеждой чистой<br />в любовь иных царей<br />великая отчизна<br />мятежных бунтарей.<br />И в небе ее синем<br />пронзительно высок<br />улыбчивого сына<br />космический виток.<br />Москв-МНР, Гоби-Алтай, 1976 г.<br /><br />Ю.Д.Багрянскому<br />ВОЗДУХ ДЕТСТВА<br />В сущности, такое было детство:<br />с мировой войною по соседству,<br />с воем баб над Родиной моей,<br />с океанами боли,<br />с морями крови, подвигов, сугробов,<br />не хватало беженцам гробов<br />в Щелкуне, Березовке, Сысерти,<br />жены каменели в темных снах…<br />В общем, детство шло под знаком смерти.<br />Был такой зодиакальный знак.<br />В общем ― так.<br />Но ежели задеть,<br />даже пусть не памятью, подкоркой –<br />дочка на пол уронила корку,<br />лошадь потянулась ли губой, ―<br />было все же золотое детство<br />с той войной, гремевшей по соседству,<br />золотое, несмотря на боль.<br />*<br />Не смотря, а только слыша<br />в завороженных кустах,<br />как он возле Зинки дышит<br />тот молоденький курсант,<br />как кричит со мною рядом<br />ее шепотная дрожь:<br />"Миленький, пусти, не надо!<br />Миленький, пусти, не трожь!"<br />Как ему тебя не трогать,<br />рук твоих не мучить так?<br />Вон она блестит – дорога,<br />вон он каменеет – танк.<br />Боже, пусть продлятся вечно<br />шепот, стоны, скрип ремней –<br />завтра полыхнет, как свечка,<br />он в челябинской броне.<br />Завтра он тебя не тронет:<br />перед Дмитровской горой<br />в подмосковной обороне<br />он погибнет, твой герой.<br />"Ой, не надо!" – стонет Зина.<br />"Зинка!" – стонется золе.<br />Никакие больше зимы<br />не сведут вас на земле.<br />*<br />Едва вас вспомню, тетя Зина,<br />и сразу же издалека<br />ко мне плывут неудержимо<br />полузабытые те зимы<br />с косым сугробом до конька.<br />С тем белым-белым-белым снегом,<br />устлавшим бедные поля,<br />когда соперничала с небом<br />в полях подлунная земля.<br />Когда-когда-когда-когда,<br />как бы раскованные воды,<br />быстротекущие года<br />еще не складывались в годы.<br />Когда от смеха до слезы<br />без дум и горьких озарений<br />вели беспечные следы<br />и пропадали за деревней.<br />Как счастливо, полуголодно,<br />малец, отравленный войной,<br />я жил на той земле холодной<br />под леденевшею луной.<br />Вокруг нее пылали кольца,<br />а на земле моей нагой<br />качался голос колокольца<br />под одинокою дугой,<br />рыдали пьяные тальянки,<br />и, снег взрывая до земли,<br />в Москву челябинские танки<br />в молчании яростном ползли.<br />Он уезжал, курсант вчерашний,<br />от ваших слез, грудей, колен,<br />и круглый шлем его над башней<br />уже был черен, словно тлен,<br />и дым сгоревшего бензина<br />вился у вашего лица,<br />когда вы бились, тетя Зина,<br />у опустевшего крыльца.<br />Колонна молча уходила,<br />терялась в заревых кустах,<br />и вот уж скрылся ягодина,<br />ночная ягодка – курсант.<br />И вам уж к пятому десятку,<br />и присушилась та тоска,<br />и вы, немужняя солдатка,<br />должно быть, нянчите внучка.<br />А я все помню жаркий шепот<br />на завороженном снегу…<br />И все же свой недетский опыт<br />проклясть за это не могу.<br />Он горек – ранний хлеб прозренья.<br />Но эта страшная цена<br />в душе прицельным озареньем<br />потом окупится сполна.<br />И ты, не виноватый вроде,<br />поймешь, что все же виноват,<br />что ты, а не курсант Володя<br />любил тех сказочных девчат.<br />Не он, а ты ночной божбою<br />ронял их в полога травы.<br />Не ты погиб, закрыв собою<br />навеки рубежи Москвы.<br />Не ты сражался, умирая,<br />как и положено мужам,<br />за деревеньку на Урале,<br />в которой жил я и мужал.<br />*<br />В той деревне, где я рос,<br />за околицею сонной<br />ударялись сосны в рост,<br />упирались кроной в солнце.<br />Оттого-то их стволы,<br />падая под топорами,<br />не горели, а пылали,<br />сатанели от жары.<br />Так сладка была жара,<br />одолевшая деревья,<br />словно ей одной жила<br />овдовевшая деревня.<br />Мы валили, пацаны,<br />вековечные лесины,<br />пар валил, ломило спины,<br />сосны шли сквозь наши сны.<br />Сны шептали нам: "Пора!"<br />Мы ловили наших пленниц,<br />затевалась у поленниц<br />неумелая игра.<br />В той деревне, где я рос,<br />была девочка Ирина.<br />Что со мной она творила!<br />Будто тропочку торила<br />от поленницы до звезд.<br />Помню вечер ледяной,<br />тусклый блеск ее косичек,<br />ветхий вылинявший ситчик<br />на груди ее больной.<br />В холод лунного огня<br />Ирка варежки роняла:<br />все она, бедняжка, знала<br />про себя и про меня.<br />Ах, какой она была –<br />моя первая невеста.<br />Полдержавы из-под Бреста,<br />побираясь, пробрела.<br />Помнит ли сегодня Брест,<br />как мою невесту звали?<br />В той деревне на Урале<br />сгнил давно сосновый крест.<br />Я своих не помню слез,<br />а ладони ее помню…<br />*<br />В той деревне, где я рос,<br />за околицею сонной<br />краешком покажутся<br />поле, белена,<br />плавают над пажитью<br />конь да борона.<br />Я лежу в ссадинах,<br />грежу о войне,<br />потерял всадника<br />коник на стерне.<br />Тихо так в мире,<br />грустно так,<br />жизнь проходит мимо,<br />птицы летят,<br />кончается осень,<br />вон сколько ворон…<br />Сборонить бы озимь<br />да сбежать на фронт.<br />Стынет осинник<br />в жаркой красноте,<br />Иркина косынка<br />никнет на кресте.<br />Солнце село.<br />Так тихо мне.<br />Розовеет стог сена…<br />*<br />совсем как у Моне,<br />которого я увижу однажды лет через десять<br />в гулком зале Музея изобразительных искусств<br />и отважно задумаюсь: “Зачем этот искус?”<br />Разве кистью, резцом или словом дано искупить<br />с той войной роковое соседство,<br />где росло зачумленное детство,<br />не давая себя оскопить?<br />Разве там,<br />за Великой войной,<br />в тишине, от фронтов отдаленной,<br />не ребячьи встают миллионы,<br />умудренные странной виной?<br />Воздух детства, войди в мою грудь!<br />Где вы, где вы, сугробы Сысерти,<br />знаки радости, крови и смерти,<br />уползающий танковый путь?<br />Воздух детства разреженно чист!<br />Где вы, где вы, мои дорогие?<br />Тетя Зина.<br />Сгоревший танкист.<br />Крест сосновый над детской могилой.<br />Гоби-Алтай, 1977 г.<br /><br />Б.Б.Холопову<br />ОПАЛЕННЫЙ САД<br />" И если лик свободы явлен,<br />то прежде явлен лик змеи"…<br />" И отвращение от жизни,<br />и к ней горячая любовь,<br />и страсть. И ненависть к отчизне"…<br />А.Блок<br />Я вас не понимаю.<br />Вы меня<br />порой не понимаете.<br />Но все же<br />есть что-то в нас от жадного огня,<br />что в нас вопит, спеленутое кожей,<br />что в нас вопит, чем дальше, тем больней,<br />едва прикроет ночь больные веки.<br />А жизнь идет.<br />И за плечами дней<br />мелькают годы – столбовые вехи.<br />Уже близки пороги рубежей,<br />где будет кончен счет потерям и удачам.<br />Ну, что ж, пора.<br />Давайте о душе<br />поговорим, подумаем, поплачем.<br />Задумаемся каждый о своем –<br />о, эхо слез из глубины колодца!<br />Быть может, то, что нынче мы поем,<br />однажды чистым звуком отзовется.<br />А может быть…<br />Ах, очень может быть,<br />что будет им совсем неинтересен<br />наш тусклый бунт и наш незрелый быт<br />и слух не тронут звуки милых песен.<br />Но как бы ни случилось впереди,<br />нам это не печаль и не забота.<br />Мы так любили жизнь, что шум ее забортный<br />прибоем крови грохотал в груди.<br />Пусть нам сердца размалывал прибой,<br />на волноломе чувств дышалось легче.<br />И губы женщин пели нам любовь,<br />и руки их слетали нам навстречу.<br />Горька была нам жизнь или сладка,<br />мы к ней тянулись с жадностью побега,<br />нам хриплый вкус рублевого глотка<br />был слаще сторублевого обеда.<br />С младенчества и до литых седин<br />нам были равно по сердцу и глазу<br />взмах косарей, паренье верхолазов<br />и жесты изощренных балерин.<br />Мы жили, с равной силой принимая<br />хулу и славу, радость и беду,<br />мы – внуки октября и дети мая,<br />мужавшие в июньскую страду.<br />Металл руды и пустоту породы,<br />отливки правды и болванки лжи<br />дыханием великого народа<br />в нас, как в мартенах, расплавляла жизнь.<br />Булаты закаляются в горниле.<br />И эта плавка нас не обошла,<br />птенцов гнезда стального Джугашвили.<br />В нас намертво спеклись и сталь, и шлак.<br />Какая жизнь!<br />Какой крутой замес<br />отваги, веры и змеиной желчи.<br />На наших лбах, как на измятой жести,<br />лежат морщины горестных замет.<br />Двадцатый век, мы все изъязвлены<br />твоею ядовитой грязью.<br />И наши почерневшие подглазья<br />взыскуют тишины.<br />Забыть себя на несколько минут,<br />остановив глаза на птичьем клине…<br />Но совесть, совесть – трехременный кнут.<br />Гуляет по душе,<br />упавшей на колени.<br />*<br />Вот сад моей души.<br />И вот я сам –<br />растерянный стареющий садовник.<br />Сановные рубцы моих ладоней<br />хранят прикосновения к цветам.<br />Реальности мозолей ремесла –<br />единственная, в сущности, награда,<br />чтобы души незримая ограда<br />невязнущей сиренью проросла.<br />Но как здесь мало роз, как много диких трав!<br />Склонился куст к ночному водопою…<br />Так некогда и я склонялся над тобою,<br />траву обезумевшую поправ.<br />Подпочвенная гневалась вода,<br />но, Боже мой, я был глухим от страсти,<br />когда ты плакала от боли и стыда,<br />рыдала от восторженного счастья.<br />О, юности жестокая пора! –<br />пустое сердце, грубые объятья…<br />Но девочка из моего ребра<br />царит в саду, цветением объята.<br />Среди его встревоженных ветвей<br />танцует лучик солнечного света,<br />и дерево познания над ней<br />несет свои распахнутые ветви.<br />Запретный плод срывается на дно,<br />как сеянец звериного посева.<br />О, девочка, зачем тебе дано<br />такое всепрощающее сердце?<br />Что значит мой сверхпокаянный пыл,<br />когда тобой одной очеловечен<br />звериной плоти роковой посыл<br />и сладкий шип моей змеиной речи?<br />И что мне Божья кара за грехи,<br />когда ты смотришь, дико и раскосо,<br />и по плечам нагим, как две реки,<br />плывут твои распущенные косы.<br />Когда ты уплываешь наяву<br />и в огненном кольце грехопаденья<br />потворствуешь с улыбкой снисхожденья<br />ничтожному мужскому торжеству.<br />Дающая – о, как мы любим брать!<br />Дарящая – о, как мы любим даром!<br />Но по душе губительным пожаром<br />пройдет нерассуждающая страсть.<br />Я не сберег тебя, мой бедный сад,<br />и по ночам, спаленные в безумствах<br />растения твои вопят безусто:<br />"Ты виноват, садовник, виноват!<br />Здесь плакал дождь, здесь чистый ветер пел,<br />здесь в яблонях жила непостижимость,<br />здесь жимолость рассеянно кружилась,<br />здесь птицы жили. Где они теперь?"<br />Несчастная опальная листва…<br />Моя душа сгорала вместе с нею,<br />и ей уже не сделают больнее<br />ни злой осуд, ни черная молва.<br />Убогий раб святого ремесла,<br />что я скажу, наперекор злословью?<br />Дай Бог, чтоб хоть травинка проросла<br />у голого креста в усталом изголовье.<br />Я пел, как жил.<br />Бывал мой голос лжив.<br />И гневно честен.<br />И постыдно сладок.<br />И все же жив, мой опаленный, жив,<br />и девочка зовет меня из сада.<br />Не знаю, есть ли в космосе пустом<br />Бог, даровавший небо вечным звездам?<br />Но знаю я, что кто-то в мире создал<br />сначала женщину.<br />И целый мир потом.<br />*<br />О, женщины, кричащие в ночах.<br />Мы матерей себе не выбираем.<br />Мир отражен благословенным раем<br />в бессмысленных младенческих очах.<br />Мир отражен без муки и морок,<br />малиновый сосок сочится сладким соком,<br />и синих ситцев выцветший кусок<br />плывет вдоль ока в небе невысоком.<br />И если вместо сладкого соска –<br />ржаной кусок, нажеванный в тряпицу,<br />все те же будут выцветшие ситцы,<br />все тот же мелкий дождь просыплют облака,<br />все тот же город иль все та же весь.<br />И, даль иную обнимая взором,<br />ты сроду не поймешь, что можно предпочесть<br />лазурный берег скудному подзолу.<br />И музыка иных стозвучных гроз<br />не пересилит гомона и грая<br />грачей в лиловом сумраке борозд.<br />Мы Родину себе не выбираем.<br />И странно думать, что в иной дали<br />лелеет кто-то с той же сладкой болью<br />роскошный пир тропической земли<br />или полынный ветер в диком поле.<br />Но это так!<br />В младенчестве своем,<br />плацентой отделенные от жизни,<br />в огромной или крохотной отчизне,<br />как в жарком лоне матери, живем.<br />И лишь когда ударят по глазам<br />иная кипень трав, иные вьюги,<br />тоскуя, вспоминаем мы Рязань<br />иль тихий домик на краю Калуги.<br />Гордиться нам?<br />Не велика ли честь?<br />Над каждой пядью бережка и поля<br />стоят века, готовые прочесть<br />глухую исповедь несокрушимой воли.<br />Их тьмы и тьмы, затерянных в веках,<br />лесовиков и пахарей кандальных,<br />весь этот свод, прекрасный и печальный,<br />поднявших на израненных руках.<br />Их тьмы и тьмы, торящих древний шлях,<br />распятых косностью и непролазной ложью,<br />перестеливших русские поля<br />гречихою и льном, овсом и рожью,<br />затравленных в отчаянной борьбе<br />по луговинам, пущам и болотам.<br />Твой каждый шаг наперекор судьбе<br />с лихвой оплачен их кровавым потом.<br />На сто саженей вглубь, на сотни сотен вширь –<br />везде оставлен вещий след народа…<br />Ну, что же?<br />Пришла пора с души<br />взыскать за прожитые годы.<br />Что ощутим мы – гордость, ратный пыл,<br />случайно наступив на стертый след свой?<br />Что мы оставим Родине в наследство<br />над изголовьем каменных могил?<br />Что нам сказать, не знающим свинца<br />октябрьских бурь и сабель конной лавы,<br />читающим отличья бранной славы<br />по старым шрамам деда иль отца?<br />Какие думы души опалят<br />рожденным в годы мерзостной проказы,<br />когда отцов и дедов по приказу<br />отцы и деды гнали в лагеря?<br />Как разделить нам подвиг тех солдат,<br />не на учебных возмужавших стрельбах,<br />которые от Яхромы до Эльбы<br />стоят в шинелях каменных до пят?<br />Что нам сказать…<br />Зловещий бог войны<br />накрыл и нас своей рукой кровавой.<br />И если нет в нас доблести и славы,<br />то нет на нас ни срама, ни вины.<br />На кругах предначертанных орбит,<br />в чаду полуголодных коммуналок<br />мы грезили мечтами коммунаров,<br />отважно пробиваясь через быт.<br />Мы знали бескорыстную любовь<br />и безоглядно на сердце носили<br />не только малый уголок России,<br />но целый мир голодных и рабов.<br />Что нам сказать?<br />За юные года<br />жизнь грозно испытала нас на годность.<br />По нашей ли вине сгорала гордость<br />в огне слепого гнева и стыда?<br />По нашей ли вине судьбу своей страны<br />мы прозревали с ужасом и страхом?<br />И все мы перед Родиной равны –<br />поэт и токарь, космонавт и пахарь.<br />И все мы виноваты перед ней<br />за наш незрелый бунт и быт спокойный<br />той стыдною виною сыновей,<br />не вставших в срок у материнской койки.<br />Но как бы правда ни колола глаз,<br />за этой правдой не забыть бы ныне,<br />не позабыть, что родина у нас –<br />весь этот плат земли от тундры до пустыни.<br />Чтоб в час, когда ударят по глазам<br />чужой устав, чужая кипень жизни,<br />тоскуя, вспомнить милую Рязань<br />как колыбель свою в большой отчизне.<br />Пусть мы бесславно в землю упадем<br />и долг сыновний будет не оплачен,<br />но в этот плат земли, как в чернозем,<br />вернется все, чем мы болим и плачем.<br />И если мы заглянем вглубь души<br />взыскующим и протрезвленным взглядом,<br />он все же жив, наш опаленный, жив,<br />и женщина взывает к нам из сада.<br />И сын наш будет сладостно зачат<br />в тот самый миг, когда мы умираем.<br />Мы Родину себе не выбираем.<br />О, женщины, кричащие в ночах!<br />*<br />Вот сад моей души ― скрещенье многих воль.<br />Он цвел и глохнул, не гордясь собою.<br />На каждый шорох и на каждый вопль<br />он отзывался трепетной листвою.<br />Преобразуясь в звуки и слова,<br />листва спадала с веток, отлетая.<br />Бог ведает, забвенье иль молва<br />когда-нибудь ее перелистают.<br />Да и не в этом суть!<br />Полет листка<br />не отразится на судьбе народа.<br />Но с первого незрелого ростка<br />душа стремится следовать природе,<br />где так сильна необходимость течь<br />речной воде и волноваться пруду,<br />что кажется бессмысленной причудой<br />пустая человеческая речь.<br />И как сказать, что друг в земле зарыт,<br />что мне не воскресить его слезою.<br />О, если б мог я замолчать навзрыд,<br />как этот ясень, сломленный грозою!<br />Но не могу.<br />И в неизбежный час<br />слиянья с горем, малым иль великим,<br />заходится душа, взрываясь вещим криком –<br />ей не дано себя перемолчать.<br />Немолчный шум встревоженных ветвей,<br />и крик травы, и лепетанье вяза<br />затем звучат в саду, что венами корней<br />он с Родиною неразрывно связан.<br />Гордиться мне?<br />Не велика ли честь?<br />Поет она, я – только отзвук слабый.<br />Ни похвалы мои, ни здравицы, ни лесть<br />ей не добавят доблести и славы.<br />И вещий крик растерянной души<br />над тризнами в ее печальном стане,<br />и правда с опаленными устами<br />той доблести вовек не сокрушит.<br />Она уйдет за светлый горизонт,<br />легко стряхнув засохшие побеги,<br />оставив нас в тылу свой победы,<br />как позабытый в битве гарнизон.<br />Что нам сказать…<br />Отважные мужи,<br />мы не чурались ни греха, ни боли,<br />и лишь отвеять истину от лжи<br />в самих себе нам не достало воли.<br />И мы едва ль поверим в злой осуд,<br />что в наших помыслах и чистых, и нелживых<br />так часто становился милый сад<br />услужливым источником наживы.<br />Что весь наш мир от храма до тюрьмы,<br />от лунных трасс и до высот Хатыни –<br />все это мы, садовники святые.<br />И воры в храме – это тоже мы.<br />Сплав слабоволий и железных воль,<br />скрещенье целомудрий и пороков,<br />змеиных жал отравленный раздвой<br />и трубный глас провидцев и пророков.<br />Быть может, сыновья, припомнив нас,<br />поймут, услышав смутный голос крови,<br />как тосковал по их прекрасной нови<br />отцовских губ мучительный сарказм.<br />А может быть, с улыбкой мудрецов,<br />листая кипы выцветших подшивок,<br />они отшелушат дела отцов<br />от наших бед, шатаний и ошибок.<br />И мы предстанем в зелени ветвей<br />как труженики и первопроходцы,<br />и эхо слез из глубины колодца<br />не долетит до слуха сыновей.<br />Пусть будет так.<br />Мы жили, как могли,<br />одолевая злую боль распада,<br />чтоб даже пеплом собственного сада<br />удобрить эту пядь родной земли.<br />Что мне сказать…<br />Пока ты жив с людьми<br />одной надеждой и одной любовью,<br />и голый крест в усталом изголовье<br />не отделит тебя от той любви.<br />И если сердце, одинокий куст,<br />потянется руками к небосводу,<br />то это значит,<br />сладкую свободу<br />ты все-таки распробовал на вкус.<br />Гоби-Алтай, 1977 г.<br />А.А.Горюшкину<br />РАЗГОВОР ПОЭТА С ХРИСТОПРОДАВЦЕМ<br />О СУЩНОСТИ ЛЮБВИ<br />Та вещая змея<br />на пресловутом древе,<br />плодоносящем зло.<br />Та вечная змея<br />запретный плод из уст в уста вложила Еве.<br />Я надкусил его.<br />Но это был не я.<br />Но этот терпкий сок – кровь брызнула от терний<br />на озаренный лоб, ―<br />но этот винный яд<br />к сияющим столпам расставленных коленей<br />повлек меня, как смерть.<br />Но это был не я.<br />Раздвоенный язык уже дрожал рыскливо<br />на яблоках грудей резвящихся наяд.<br />О сладостный раздвой!<br />Из млечного извива<br />рождался звездный лик.<br />Но это был не я.<br />Невнятный генный код толкал меня из лона<br />сквозь материнский крик.<br />Счастливая семья<br />под кахетинский рог на полотно пеленок<br />изгоя приняла.<br />Но это был не я.<br />Еще я погибал от ветряной "испанки",<br />еще я голодал, за плугом семеня,<br />еще рождалась боль за танковые пашни,<br />не выплакавшись в скорбь.<br />Но это был не я.<br />Еще стремилось ввысь октябрьское знамя<br />полузабытых зорь над башнями Кремля,<br />но ярким миражом запретный плод познанья<br />дрожал у жадных уст.<br />Но это был не я.<br />Оторван от земли победоносным мозгом,<br />вскарабкавшись в такси на Воробьевый яр,<br />в конструкции души сорокалетним МОСХом<br />смотрел сквозь циклотрон.<br />Но это был не я.<br />Глуша ацетилен, круша лесную тайну,<br />моря и облака легко рукотворя,<br />чтоб на пуантах рук, скакнув по телетайпу,<br />вписать себя в строку.<br />Но это был не я.<br />Раздвоен. Разлучен. Расчетверен. Распластан.<br />Не зная, где враги,<br />не помня, кто друзья –<br />мятущийся комок инфарктоносной плазмы.<br />Но это был не я!<br />Но это был не я!!<br />Но это был не я!!!<br />Ожог на лобных долях –<br />разбитые сердца рыдающих наяд…<br />Святой, творящий зло…<br />Пустой издольщик долга,<br />творящий зло святым…<br />Но это был не я.<br />Не я, не я, не я!<br />Надкушен был тобою<br />червеобразный мозг запретного плода.<br />Дождь материнских слез над будущей судьбою.<br />Овал в венце греха и тайного стыда.<br />Но, может быть, затем твой грех и тайный страх твой,<br />замоленный стыдом, и твой проклятый род,<br />что в этот звездный сад, сияющий в пространстве,<br />тебя уже позвал невнятный генный код?<br />И все, что сделал ты постыдного и злого,<br />и все, что сотворил из праха и мечты, –<br />утробные толчки, чтоб вырваться из лона<br />к пылающим плодам запретной высоты.<br />*<br />Причина – в тебе!<br />Не ищите в природе и в быте.<br />Причина во вне!<br />Не ищите в сознании царя.<br />В ночных озарениях.<br />В международных событи ях.<br />Причина –<br />в кровавых личинах на жертвенных алтарях.<br />Причина<br />причастна к судьбине святого и вора.<br />Причина<br />не властна над жизнью святых и воров.<br />Ищите личину.<br />Причина<br />для разговора.<br />Лечите воров.<br />Убивайте святых без причин.<br />Но кто это мне без причины<br />кроил, упиваясь, личины<br />поэта, любовника, христопродавца, лжеца?<br />Святого Отца?<br />Пылающей бабочки из ангинозной личинки?<br />Кто вдул в мою душу такую жестокую страсть –<br />красть?<br />Тоску у звезды?<br />Одинокую грусть у заката?<br />Томление у лани и слезы у девичьих глаз?<br />Себя у сознания?<br />Какую ужасную плату<br />за сладкое горло взимает с поэта соблазн.<br />Да нет их – причин!<br />Ни в змее, ни в земельном наделе,<br />ни в российской печальной заре,<br />ни в печальной Ламанчской ночи.<br />Пушкин умер сто раз<br />или тысячу раз до дуэли.<br />Не ищите:<br />поэт<br />убивает себя без причин.<br />Убивает себя, нелюбимых целуя<br />и плача<br />над любовью своей,<br />чтоб под масками новых личин<br />всякий раз уповать на смертельную эту удачу.<br />Не корите его.<br />Убивайте святых без причин.<br />Не ловите его на словах: дым костра равен дыму кадильниц<br />и в садах Алигьери, и на ионосферных ветрах.<br />О поэте никто не расскажет верней и правдивей,<br />чем в его изголовье поникшая эта ветла.<br />Не ловите его на делах и законом людским не судите.<br />Вот он падает ниц, а еще далеко до суда или просто седин.<br />Это странное сердце – единственно важный свидетель.<br />Это сердце.<br />Оно<br />убивает его без причин.<br />*<br />Прощайте.<br />Не станем сегодня про честность, про честь и про счастье:<br />печальный раздвой языка не коснулся никак.<br />А, может, коснулся причастием и деепричастием.<br />Звеня и подпрыгивая.<br />Как бы упавший пятак.<br />Прощайте.<br />Ни семя, ни племя во мне не рождали участья<br />ни к телу Христову, ни к сладкой кагорной крови.<br />Октябрьские знамя и пламя – единственное причастие –<br />в душе вызывали приливы прыщавой любви.<br />Прощайте.<br />Ни племя, ни имя ко мне не рождали участья:<br />частью людей с упоением воспринят закон<br />местоимений,<br />отличных от некоей части<br />прочих имен существительных и просто несхожих имен.<br />Прощайте.<br />Зависеть от имени, это ли горькая чаша?<br />От бремени слов разрешаться, не значит ли это – дышать?<br />Что в имени мне, если частые русские чащи<br />прощали мне слог, если слышалась в слоге душа.<br />Прощайте.<br />Протяжное "О" волгарей и московский дефис просторечия,<br />чалдонское "Ну" и рязанский лесной цокоток –<br />так сложно соподчинены в образцах нефильтрованной речи,<br />и так на Олимпе безличен газетный листок.<br />Прощайте.<br />Простите "Обратно",<br />употребленное вместо "Опять" или "Снова",<br />простите "Я вижу о том",<br />что тонкие ветки березы и есть обстоятельство места<br />мое<br />на высоком яру в перелеске пустом.<br />Прощайте.<br />"Чать" и "Еси" позабыли без грусти и скорби.<br />Бразильские кактусы как-то перекустили герань.<br />И только татарского ига косые колчанные скобки<br />упорно таят про себя изощренно-бездумную брань.<br />Прощайте.<br />Не станем сегодня про тление и вознесение:<br />язык мегаполисов вляпан в гудящий гудрон.<br />Французский Болконского столь ж уместен,<br />как злое арго Вознесенского,<br />как в Штатах трагично отмершие<br />Эри, Гурон и Онтарио.<br />Прощайте.<br />Угрюмые угрские Колвы и быстрые светлые Вишеры –<br />у первопроходцев не вы вызывали восторг и печаль.<br />Вы лишь сарафан языка презатейливым бисером вышили.<br />На Нижней Печоре поныне ружье называют "Пищаль".<br />Прощайте.<br />От Яйлы и Ялты до Вытегры, Тынды и Пижмы –<br />кто скорбной душою, кто чистым высоким умом:<br />Державин и Пушкин, Брюллов, Левитан и Куинджи,<br />Саврасов и Врубель, Лесков и печальный Лермонт.<br />Прощайте.<br />Не станем сегодня про общность и несопричастность,<br />про спор мегаполисов и деревенских полей.<br />Не станем рядиться.<br />Пора, наконец, попрощаться,<br />припав к роднику у подножия державных Филей.<br />Прощайте.<br />Я в пресненский лягу песок или в красный кусковский суглинок.<br />Легчайшая эта земля затворит мои очи навек.<br />Последнему счастью не горек ни суд, ни навет:<br />мы судим себя из земли с поднебесий орлиных.<br />Прощайте.<br />Я ваши крутые шаги над собою услышу сквозь тайну.<br />И странные дали увижу, открытые вашим глазам.<br />И бедные руки мои<br />надмогильный московский кустарник<br />протянет из милой земли<br />к ледяным небесам.<br />Прощайте.<br />Гоби-Алтай, 1979 г.<br /><br />Александру Орлову<br />НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ<br />Отчего смоковница бесплодна?<br />Ответьте.<br />Отчего этот ветер,<br />воротясь из-за моря,<br />с небес<br />насылает на нас саранчу?<br />ЧУДА!<br />Хотите, значит, чудес?<br />Отчего брат на брата выходит с серпом, а ячмень осыпается вчуже?<br />ЧУДА!!<br />Вот чудные…<br />Ответьте,<br />зачем мы украдкою точим кинжал, собираясь на пир,<br />и отраву хороним в сосуде?<br />ЖАРКО…<br />ЧУДО-ТО БУДЕТ?<br />― Ну, и как вам? Занятно… И, знаете, очень не глуп.<br />Отчего это похоть нас гложет и зависть нас лупит?<br />Отчего мы вопим:<br />вот – мое,<br />и вот это – мое,<br />и вот это – мое<br />от дворца и до хлева?<br />Е-МОЕ, ЖРАТЬ-ТО ЗДЕСЬ ХОТЬ ДАДУТ?<br />ХЛЕБА!!<br />― Ну, и как вам?<br />― Не знаю… Хотя для разинь можно взять и отсюда.<br />Скажем, это – твое, а вот это – мое. И, как вы говорите, отзынь!<br />ЧУДА!!!<br />Отчего мы чужих вожделеем, а своя ― как бы сор и раба?<br />ТИШЕ, ШТОЙ-ТО ПРО БАБ…<br />ЭТО ТОЧНО, СОСЕДСКАЯ СЛАЩЕ!<br />Отчего нам не надо ни дома, ни друга, ни милой, но – власти?<br />Власть над телом, над сердцем, умом, даже власть над властями ?<br />Отчего пасть у власти<br />опасней, чем пасть одичавшего пса?<br />― Ну, а как вам такое?<br />― Пожалуй, пока не опасен… Впрочем, если дойдет до кормил…<br />НАКОРМИ!<br />Пять хлебов у меня в рукаве, вам и ста будет мало.<br />МАННЫ!!!<br />Отчего, возвышая себя до вершин,<br />как волы, упираемся в землю рогами?<br />Или слаще навозный загон?<br />Отчего нам по сердцу закон<br />крокодила,<br />шакала,<br />стервятника,<br />льва и сороки?<br />КОРОЧЕ,<br />ХЛЕБА ДАВАЙ!<br />Сто хлебов у меня в рукаве,<br />будет с вас и пяти.<br />Подходи.<br />Вот и сыты, поди?<br />А теперь обнимите друг друга на этой горе и повсюду<br />ЧУДО!<br />ГОСПОДИ, ЧУДО!!<br />говорите чужим о любви<br />УХ, НАЖРАЛСЯ… ТЕПЕРЬ МАГДАЛИНКУ Б ПОТИСКАТЬ…<br />ТИШЕ!<br />и о том, что не голода жало язвит нашу жалкую плоть,<br />― Да, опасен, пожалуй…<br />а душа, погруженная в зависть, и жадность, и злость.<br />― Может, стражников кликнуть?<br />А кликам на царских престолах<br />ЧТО ТАКОЕ?<br />СВЯТОЙ ОН – СИЯНИЕ НАД НИМ!<br />ГОСПОДИ, НИМБ!!!<br />отдадим их господскую часть<br />― Кликнуть все-таки стражу?<br />бесконечного страха.<br />Страх за власть,<br />страх отравы,<br />кинжала,<br />наложниц,<br />скопцов,<br />горожан, матерей и отцов,<br />жен и отцеубийц,<br />даже собственной стражи.<br />Только вас,<br />тех, кто страждет,<br />не сожжет никакой Страшный суд.<br />Только вы – мои братья.<br />― Ну, дак как? Будем брать-то?<br />― Брать? Да вас разнесут!<br />Посмотрите, забыли про голод и жажду.<br />― Вот что!<br />― Где тот парень, что ходит за этим поводырем?<br />― Павел, что ли?<br />Говорю вам, воистину будет<br />Божье царство людей на земле<br />не от смрадного мира сего!<br />ЦАРСТВО ЧЕГО?<br />― Да не Павел, а тот… ну, как его?<br />― Иуда Искариот!<br />― Этот – вон он. Ну, в драной хламиде. У ног его…<br />Плачет паскуда.<br />ЧУДО! ЧУДО!! ХРОМОЙ ИСЦЕЛИЛСЯ, СМОТРИ…<br />― Разузнайте их планы, и этак денька через три –<br />на кресте. Всенародно. Но чтобы не мы – фарисеи.<br />Чтобы мы – ни при чем!<br />― Ладно, будет путем…<br />Фарисеи, ессеи…<br />Дать бы в рыло, и все!<br />Говорю вам, великое братство людей возлюбите!<br />― Нет, не все!<br />Ваше дело – его задавить,<br />а уж мы-то его вознесем.<br />Люди.<br />Люди любимые!<br />Вот моя первая заповедь:<br />― Чтоб все было, как вы говорите, путем.<br />Не убий!<br />Гоби-Алтай, 1979 г.<br /><br /><br /><br /><br />ТРИ ПОСЛЕДНИХ СТИХОТВОРЕНИЯ<br />Неопалимая купина<br />В России стужа, а у вас жара, вестимо,<br />Горит костер неопалимой купины,<br />Неопалимой купины<br />Один костер на две страны –<br />России матушки и мамы Палестины.<br />Но каждый раз, когда у нас в года лихие<br />Святая Русь молила "Господи, спаси",<br />Жлобы кричали "Бей жидов, спасай Россию!",<br />Жидов сгнобили, а Россию не спасли.<br />И все же есть у нас любовь к своим святыням,<br />И есть привычка их собою заслонять.<br />И вот, скорбя, глядят опять,<br />Как вы идете воевать,<br />Россия матушка и мама Палестина.<br />За эту родину, наполненную зноем,<br />Где правый суд творил премудрый Соломон,<br />За эти камни, опаленные войною,<br />Идет вперед еврейский русский батальон.<br />У вас ― война , да и у нас не сладко ныне,<br />УЗИ и "Мухи" до рассвета говорят,<br />И хоть суббота, хоть шабат,<br />А слышен только русский мат -<br />В России матушке и маме Палестине.<br />Кончайте, милые, базарить на иврите,<br />Вы просто-напросто скажите нам "Шалом",<br />Ведь что ни делайте и как ни говорите,<br />Друг друга мы без переводчиков поймем.<br />Давайте, милые, поговорим по-русски,<br />Уже к столешнице придвинута скамья,<br />Нальем по маленькой и выпьем без закуски,<br />Ведь друг без друга мы ― не полная семья.<br />*<br />Пройдет еще немного лет<br />И мы с тобой поверим в Бога,<br />Как будто чей-то светлый след<br />Внезапно ляжет на дорогу,<br />Где нас с тобой давно уж нет.<br />Где мы когда-то вместе шли<br />И любовались небесами,<br />И упивались голосами,<br />И сами пели, как щеглы.<br />Пройдет еще немного дней<br />И мы поверим в жизнь за гробом,<br />Где ясный свет стоит над ней<br />И нет ни зависти, ни злобы,<br />И небеса еще синей.<br />И все, чем мучалась душа,<br />Не находя себя в ответе,<br />Растает в этом дивном свете<br />И растворится, не дыша.<br />Незримо слезы соскользнут<br />С клинка уже взметенной сабли,<br />И чаши дорогой сосуд<br />Мы выпьем до последней капли<br />За эти несколько секунд.<br />И вновь увидим, милый друг,<br />Земное небо голубое,<br />Там, где смотрелись в нас с тобою<br />Глаза ликующих подруг.<br />07.04.02 г.<br /><br /><br />Реквием<br />Когда забудешь ты про сладкий голос мая,<br />Пронзит тебя октябрь серебряным лучом,<br />Быть может, вспомнишь ты, как слушать, не внимая,<br />Смотреть, закрыв глаза, и думать ни о чем.<br />Быть может, вспомнишь ты, зачем метались крылья,<br />Зачем твои виски октябрь осеребрил,<br />И тех прекрасных жен, которые любили,<br />И всех своих друзей, которых ты любил.<br />Когда в последний час часы на старой башне<br />В ослепшей тишине не в очередь пробьют,<br />Ты оглянись назад, где ты – еще вчерашний,<br />Тоскуя и скорбя, идешь на Божий суд.<br />Где спросится с тебя, мой ангел бестолковый,<br />За все, что на земле навек оставил ты,<br />За все, что сделал ты постыдного и злого<br />И сотворил, как Бог, из праха и мечты.<br />Не надо говорить, коль нету оправдания,<br />Не надо горевать, но если невзначай<br />Тебе твоя судьба вдруг скажет до свидания,<br />Ты просто ей шепни последнее прощай.<br />Когда твои друзья сойдутся с утешением,<br />Сотри с любимых лиц слезы последний след,<br />У милой попроси последнего прощения,<br />Не думай о себе, тебя давно уж нет.<br />04. 2002 г.Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-26353364531391536262008-10-25T10:17:00.000-07:002008-10-26T02:26:20.583-07:00Книга<a href="http://3.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQQ3tYRDLqI/AAAAAAAAAQs/G-F6niNo8r8/s1600-h/%D0%B0%D0%BF%D0%B5%D0%BD%D0%BE%D0%BA.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5261391517423185570" style="FLOAT: left; MARGIN: 0px 10px 10px 0px; WIDTH: 320px; CURSOR: hand; HEIGHT: 139px" alt="" src="http://3.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQQ3tYRDLqI/AAAAAAAAAQs/G-F6niNo8r8/s320/%D0%B0%D0%BF%D0%B5%D0%BD%D0%BE%D0%BA.jpg" border="0" /></a><br /><div><a href="http://3.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQQxpnvKOCI/AAAAAAAAAQk/GrHICcNxfAE/s1600-h/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86_%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B0.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5261384855786764322" style="FLOAT: left; MARGIN: 0px 10px 10px 0px; WIDTH: 204px; CURSOR: hand; HEIGHT: 320px" alt="" src="http://3.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQQxpnvKOCI/AAAAAAAAAQk/GrHICcNxfAE/s320/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86_%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B0.jpg" border="0" /></a><br /><br /><p align="right"><a href="http://1.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQNWoZ96eEI/AAAAAAAAAQM/T6AkEJTbvmc/s1600-h/3.jpg"></a></p><br /><br /><p align="left"><a href="http://1.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQNVQj3lsZI/AAAAAAAAAP8/YaBPDtUpEGo/s1600-h/1.jpg"></a><a href="http://4.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQNV0tqsgDI/AAAAAAAAAQE/re67bovkEKA/s1600-h/2.jpg"></a><a href="http://1.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQNWoZ96eEI/AAAAAAAAAQM/T6AkEJTbvmc/s1600-h/3.jpg"></a></p><br /><br /><p align="center"><a href="http://4.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQNV0tqsgDI/AAAAAAAAAQE/re67bovkEKA/s1600-h/2.jpg"></a></p><br /><br /><div align="center"></div><br /><br /><p align="left"><a href="http://4.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQNU3z_HguI/AAAAAAAAAP0/irzk0QsQ3c8/s1600-h/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86_%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B0.jpg"></a></p><br /><br /><div align="left"></div></div>Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-68301872435671699442008-10-23T06:27:00.000-07:002008-10-25T08:45:43.073-07:00Музыка<a href="http://4.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQFMzZOLwgI/AAAAAAAAAL4/PQJH9CLgXlE/s1600-h/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86_%D0%B4%D0%B8%D1%81%D0%BA1.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5260570285572866562" style="WIDTH: 320px; CURSOR: hand; HEIGHT: 140px" alt="" src="http://4.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQFMzZOLwgI/AAAAAAAAAL4/PQJH9CLgXlE/s320/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86_%D0%B4%D0%B8%D1%81%D0%BA1.jpg" border="0" /></a><br /><div><a href="http://anywhere.fm/cherns/recently_added">http://anywhere.fm/cherns/recently_added</a></div><div><a href="http://music.lib.ru/editors/i/igorx_l_z/">http://music.lib.ru/editors/i/igorx_l_z/</a><a href="http://music.lib.ru/editors/i/igorx_l_z/"></a></div>Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com1tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-33362295754657643522008-10-23T05:35:00.000-07:002008-10-26T01:58:46.046-07:00Песни<a href="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEjvJkrmhRYkkohEJt7aqPCIqDfliSIHnD-ZEzqkObHLJ9CNuj7BZGj1w86AVmzNC17XpDvmuzU5ptjvc_dDpgVGcZEf_nwFBxhezUSSPLqwPn048ZltfsaPyBBB8e2-D2gIFeLzuqgnuIY/s1600-h/%D0%B3%D0%B8%D1%82%D0%B0%D1%80%D0%B0.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5261384135668988354" style="WIDTH: 207px; CURSOR: hand; HEIGHT: 320px" alt="" src="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEjvJkrmhRYkkohEJt7aqPCIqDfliSIHnD-ZEzqkObHLJ9CNuj7BZGj1w86AVmzNC17XpDvmuzU5ptjvc_dDpgVGcZEf_nwFBxhezUSSPLqwPn048ZltfsaPyBBB8e2-D2gIFeLzuqgnuIY/s320/%D0%B3%D0%B8%D1%82%D0%B0%D1%80%D0%B0.jpg" border="0" /></a><br /><div><a href="http://4.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQQvzw_GRpI/AAAAAAAAAQU/z1sHa7yb7J4/s1600-h/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86_2%D1%84%D0%BE%D1%82%D0%BE.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5261382831044970130" style="WIDTH: 399px; CURSOR: hand; HEIGHT: 288px" alt="" src="http://4.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQQvzw_GRpI/AAAAAAAAAQU/z1sHa7yb7J4/s320/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86_2%D1%84%D0%BE%D1%82%D0%BE.jpg" border="0" /></a><br /><br /><div><a href="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEjMr9UjA9KKR-ixg8A0Ms2gu17NMhWPXudmQ_Mec594MlkTl-rGZQJdZafKuWH9iIutTR7qkheEfs-pJm_QOfmzY6XKtCtP1bKVoUctCbiEgV5DnBfpq5EzgXRb4tqnJ1bWbyvEaKQq2Vw/s1600-h/%D0%9E%D1%82%D0%B5%D1%86-%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D0%B51.jpg"></a><br /><div><div><div><div><div><span style="font-size:130%;">ПЕСНИ</span><br /><br /><br />Была бы музыка, а жизнь<br />пускай нас мучит и калечит.<br />Ты этот груз возьми на плечи<br />и до последнего держись.<br /><br />Была бы музыка. В душе<br />есть уголок для этой музы.<br />Ты с нею вынесешь все муки,<br />хоть жизнь окончена уже.<br /><br />Хоть жизнь окончена, но миг<br />еще не пробил твой последний,<br />и ты стоишь как бы посредник<br />между богами и людьми.<br /><br />Между богами и тобой<br />семь струн натянуто певучих,<br />и каждый звук, как тонкий лучик<br />пронзает купол голубой.<br /><br />И отвечает небосвод,<br />то молнией, то птичьей трелью,<br />то колоколом, то свирелью,<br />и это - семь простейших нот<br /><br />*<br /><br />А что, мои дубы,<br />вас тоже время косит?<br />Вы помните столбы<br />огня над головой?<br />Под самолетный вой,<br />когда нам было восемь,<br />как нужен стал нам, осень,<br />червонный голос твой.<br /><br />А что была война,<br />и бомбы воздух рвали,<br />не наша в том вина,<br />не мы тому виной.<br />Мы воздух - как вино,<br />и горе забывали,<br />печали заливали<br />сентябрьским вином.<br /><br />Пускай листы летят<br />над опустевшей Пресней,<br />пускай стучат, грустя,<br />в холодное окно.<br />сентябрь, ты мой сентябрь,<br />мой рыжий сотрапезник,<br />пусть грустны наши песни,<br />не мы тому виной.<br /><br />*<br />Старый парк над уснувшею Москвою,<br />расколдуй мое сердце от любви.<br />Только час мне с тобою –<br />в горсти слезы милые ловить<br />Нам с тобой жить осталось до рассвета<br />увезут на рассвете поезда.<br />Над водой плачет верба<br />и грустит полночная звезда<br /><br /><br />*<br /><br />У охрипших песен много преимуществ.<br />Для охрипших песен гитара - в самый раз.<br />С ними нам не надо сложного имущества,<br />да и им, должно быть, не хватает нас.<br />Только бы их пели на душистом лапнике,<br />только бы их слушали сосны у костра,<br />только бы сами, с плеч не скинув ватники,<br />спорили с гитарою до утра.<br />Мы с собой их возим без чехлов и сумок,<br />с сухарем последним держим про запас,<br />мы им помогаем выжить в сером сумраке,<br />и они частенько выручают нас.<br />Мы с собой их носим по таежным топям,<br />носим, если даже выбьемся из сил.<br />Мы свои печали в этих песнях топим<br />и совсем не знаем, кто их сочинил.<br />Может быть, услышав, вы пройдете мимо:<br />музыка банальна, тема не умна...<br />Но у этих песен губы, как у милой,<br />руки, как у мамы, а голос, как у нас.<br /><br />*<br /><br />Убегу, как меня не держи,<br />от шальной, от московской весны,<br />от которой чернеют осины,<br />и туманные плачут дожди.<br />Убегу, убегу, убегу,<br />позабуду печальные очи,<br />буду слушать певучие ночи<br />на таежном глухом берегу.<br />На бульварах дожди отзвенят,<br />на бульварах меня не ищите,<br />по моим телеграммам прочтите,<br />как дороги качают меня.<br />Убегу, как меня не зови,<br />от шальной, от московской весны,<br />от которой чернеют осины,<br />и печалятся очи твои.<br />А потом в глубине октября<br />ветер синие крылья уронит,<br />и на старом московском перроне<br />два печальных костра отгорят.<br /><br />*<br /><br />Мы с нашей судьбою не спорим<br />и слова не просим назад.<br />За птицами к белому морю<br />весной наши песни летят.<br />Мы их догоняем в составах,<br />у окон не спим до утра.<br />Назад убегают заставы -<br />свидетели наших утрат.<br />Я кланяюсь северным соснам<br />и северной белой воде,<br />пока под неистовым солнцем<br />три месяца тянется день.<br />Пока наши чувства омыты<br />туманами белых ночей,<br />пока наши очи открыты<br />сиянию милых очей.<br />А если порвутся причины,<br />причины поступков и чувств,<br />попросим у Бога кончины<br />смешной и нелепой чуть-чуть.<br />И чтоб над печальной могилой<br />веселая верба цвела,<br />высокое солнце светило,<br />и ласточка гнезда вила.<br /><br />*<br /><br />Вдоль полосатых верст<br />уводит нас дорога<br />от милого порога<br />до голубых небес.<br />Она пылит, пылит,<br />а сердце плачет, плачет,<br />и странную удачу<br />конец пути сулит.<br />Куда нас путь ведет ?<br />Кому молиться станем ?<br />В какой ударим ставень ?<br />И кто нас в доме ждет ?<br />Как мимолетный час,<br />промчатся наши годы,<br />и золотые горы,<br />конечно, не для нас.<br /><br />Вдоль полосатых верст<br />уводит нас дорога<br />от милого порога<br />до голубых небес.<br />И у какой черты<br />откроется причина,<br />простая, как кончина<br />у столбовой версты ?<br /><br />*<br /><br />Прости меня, дорога,<br />за грубые ботинки,<br />ведь мне всего дороже<br />дорожный посошок.<br />Меня к тебе направила<br />таежная тропинка,<br />и песню мне придумал<br />пастушеский рожок.<br /><br />Зачем мне, в самом деле,<br />квадратные квартиры,<br />когда кричат, как дети,<br />веселые дрозды.<br />И как бы там кареты<br />победно не катили,<br />я первым дошагаю<br />до утренней звезды.<br /><br />Летит по небу ветер,<br />плывет вода по речке,<br />а я живу, поверьте,<br />как ветер и вода,<br />иду с пустой котомочкой,<br />накинутой на плечи,<br />пою смешные песни<br />и плачу иногда.<br /><br />Еще мне топать-топать,<br />любезная дорога,<br />до синего флагштока<br />у трех больших камней.<br />Путь ждет меня далекая<br />смешная недотрога,<br />вот кончится дорога,<br />и я увижусь с ней.<br /><br />*<br /><br />Печалюсь я. Есть у меня судьба,<br />царевною рожденная раба.<br />В расцвете дня и в полночи пустой<br />моя судьба - звезда над Воркутой.<br />Над белой тундрой – лебединый стон,<br />над белой тундрой - мой усталый сон.<br />А сниться мне кольцо любимых рук,<br />прости меня, мой ненаглядный друг.<br /><br />Прости меня, и пожалей меня,<br />уводит тундра за руки меня,<br />и надо мною ветер голубой<br />качает вновь кудрявой головой.<br />Судьба моя - печальная звезда.<br />На север нас увозят поезда.<br />И от версты и до другой версты,<br />как от Москвы до черной Воркуты.<br /><br />Тундра<br /><br />Тундра! Тундра!<br />Тундра меня выманивает.<br />Тундра! Тундра!<br />Зеленым платком помахивает.<br />Тундра<br />рядом со мною помалкивает.<br />Тундра! Тундра!<br />Душу мою выматывает.<br />Ночью! Ночью,<br />когда далека еще осень,<br />птицы, птицы<br />ночью идут над солнцем.<br />Солнце<br />ночью около сосен.<br />Сердце<br />ночью бродит бессонно.<br />Парус! Парус!<br />В тундре, как в тихой пристани.<br />Пристань! Пристань<br />мы из брезента выстроили.<br />Песни<br />отступили пред письмами.<br />Парни<br />смотрят на запад пристально.<br />Тундра! Тундр;а!<br />Тундра меня выманивает.<br />Тундра! Тундра!<br />Зеленым платком помахивает.<br />Тундра<br />рядом со мною помалкивает.<br />Тундра! Тундра!<br />Грязь из меня вымарывает.<br /><br />*<br /><br />Добрый молодец, да коса сажень,<br />я спою тебе, спою, че скажешь.<br />Я спою тебе, че изволишь, дак,<br />о судьбе своей, вольной волюшке.<br />Уходил я в даль по семи ветрам,<br />уплывал я, да, по семи волнам.<br />По семи волнам плеснет веслецо,<br />не мелькнет ли там милое лицо ?<br />Моя милая из родных сторон,<br />моя милая из светлых хором.<br />В чужу сторону, разлюбезный свет,<br />посылала мне дорогой привет<br />Я бродил во брод и в реке тонул,<br />из глубоких вод тот привет тянул,<br />ан спасла меня русая коса,<br />обняла меня девица-краса.<br />Хмельной-пьяный мед поднесла сама,<br />от ее щедрот я лежал в умат.<br />За ее любовь в друга выстрелил:<br />как подраненный, руки выстелил.<br />На чужбинюшке схоронил друга,<br />а следы мои замела вьюга.<br />И лихой судьбой мне приказано,<br />что путь к дорогой мне заказанный.<br />Мою лапушку купец высватал,<br />мои оченьки ворон выклевал.<br />И брожу теперь, боронюсь от глаз,.<br />о любви своей я пою для вас.<br />*<br /><br />От себя бежал я с криком,<br />запродал себя недаром<br />я цыганским синим скрипкам,<br />их малиновым гитарам.<br />Мне судьбы своей не жалко,<br />не раскладывай гаданья,<br />не гадай ты мне, гадалка,<br />лучше песню зарыдай мне.<br />Про твои степные травы,<br />про ненастье голубое,<br />про жестокую забаву,<br />что назвали мы любовью.<br />Ты запой, а я заплачу,<br />вспомнив девицу-царицу:<br />две косы ее за плечи<br />улетали, словно птицы.<br />Погасали, загорались<br />два зеленых полнолунья.<br />За лесами, за горами<br />я от них ополоумел.<br />Снегом милый след засыпан<br />злою вьюгой спозаранку.<br />Ты пляши, кудрявый цыган,<br />плачь, лукавая цыганка,<br />над любовью - сладкой мукой,<br />над печалью - над разлукой...<br /><br />Кони вороные<br /><br />Полуночная тревога сердце бедное застало,<br />ты идешь сквозь сонный город в тишине полузабытой.<br />За Рогожской и за Курской, за Калужской заставой<br />друг почудятся, послышатся<br />безумные копыта.<br />Ах вы, кони, мои кони вороные,<br />вы копыта в звонкий топот уронили.<br />От ковыльного кургана и до неба<br />степь распахнута для скифского набега.<br /><br />Разметнулась над Россией синевы крутая брага,<br />ветры дольные поникли по оврагам и озерам.<br />За последнею дубравой, за державною заставой<br />ты идешь широкой рысью<br />настороженным дозором.<br />Ах вы, кони, мои кони вороные,<br />вы копыта в звонкий топот уронили.<br />От ковыльного кургана и до неба<br />степь распахнута для скифского набега.<br />Ты несешь сквозь сонный город сердце, полное тревоги,<br />и звучат слова любови, словно колокол венчальный.<br />На Рогожской и на Курской, и на Муромской дороге<br />над сердечною разлукой<br />две сосны стоят печальных.<br />Ах вы, кони, мои кони вороные,<br />вы копыта в звонкий топот уронили.<br />От ковыльного кургана и до неба<br />степь распахнута для скифского набега...<br /><br />Степь распахнута<br />для скифского набега!<br /><br /><br />*<br /><br />Останови меня на пол пути к признанью,<br />останови меня в пол шага от любви,<br />в пол сердца от тоски, в пол звука от рыданья<br />на пол пути к тебе меня останови.<br />Где только ровное сиянье света,<br />где только робкая плывет вода,<br />где только ты, моя планета,<br />моя нездешняя звезда.<br /><br />Весна плыла рекой от старого вокзала<br />к вечерней синеве мерцающих небес.<br />Я уходил с тобой в знакомые кварталы,<br />как будто уводил тебя в апрельский лес.<br />Где только ровное сиянье света,<br />где только робкая плывет вода,<br />где только ты, моя планета,<br />моя нездешняя звезда.<br /><br />Так плакала капель, так звонко ты смеялась,<br />так длилась эта ночь прозрачна и ясна,<br />как будто для того, чтоб навсегда осталась<br />несбывшейся любви та давняя весна.<br />Где только ровное сиянье света,<br />где только робкая плывет вода,<br />где только ты, моя планета,<br />моя нездешняя звезда.<br /><br />*<br /><br />Перебор гитары. Перебранка.<br />Снова тишина.<br />Засыпают Кирова, Лубянка,<br />площадь Ногина.<br />В темноте неоновый осколок<br />прочеркнул, как нож,<br />мимолетный дождь твоих заколок,<br />мимолетный дождь.<br />В двадцать лет не чувствуют усердно:<br />страсть гремит в ушах!<br />В двадцать лет не знают, что у сердца<br />Теплится душа.<br />Это будет, когда боль оглушит,<br />будет впереди:<br />седина твоя услышит душу<br />на другой груди.<br />И внезапно заболит, как рана,<br />та, иная боль.<br />Перебор гитары. Перебранка.<br />Снова мы с тобой.<br />И опять неоновый осколок<br />прочеркнет, как нож,<br />мимолетный дождь твоих заколок,<br />мимолетный дождь.<br /><br />*<br />Когда осенняя река,<br />сама плывет за облака,<br />и пишут в небе журавли: "Пора, пора..."<br />Мы забываем о делах,<br />мы вспоминаем о друзьях,<br />и жжет нам очи дым походного костра.<br /><br />Ты другу шлешь немой привет,<br />а друга тоже дома нет,<br />он, как и ты, уехал к черту на рога.<br />Он, проклиная, достает<br />корреспондентский свой блокнот<br />и прославляет камчадальские снега.<br /><br />Но лишь затеплится весна,<br />мы вновь хмелеем без вина,<br />едва заслышим, как проходят косяки.<br />И жизнь плывет навстречу нам<br />как счастье с горем пополам,<br />и только грусть осеребряет нам виски.<br /><br />Золотая труба<br /><br />Отец постарел, его голос ослаб,<br />и годы его пролетели до срока<br />в широкой степи под курганом высоким<br />с фанерными звездами воинских слав.<br />Казачья лава кипит впереди,<br />наметом идут красноармейские кони,<br />и шашка в руке прикипела к ладони,<br />и алые банты цветут на груди.<br /><br />Не сходит улыбка с родного лица<br />в семейном альбоме на стареньком фото,<br />и парни с гранатами у пулемета<br />стоят над судьбой, обнимая отца.<br />Уходят отцы и уносят, скорбя,<br />гремящие марши двадцатого года,<br />где это волшебное слово "Свобода!"<br />им пела в боях золотая труба..<br /><br />Послевоенный вальсок<br /><br />В сумерках мая смутно белеет лицо,<br />милые косы на плечи упали.<br />Кружится в парке<br />Послевоенный вальсок,<br />кружатся пары, кружатся пары.<br />Помнит площадка, как в сорок первом году<br />шли в ополченье эти московские парни.<br />Собственной жизнью одолевали беду,<br />чтобы услышать<br />музыку в летнем саду.<br /><br />Девичьи губы – возле солдатских наград,<br />возле нашивок - девичьи очи.<br />Кружатся в парке тени погибших ребят,<br />павших под Ельней, павших под Оршей.<br />Скоро над Вислой<br />вечный взметнется огонь,<br />скоро над Волгой<br />встанут гранитные парни,<br />чтоб в этот вечер на золоченый погон<br />тихо слетала<br />нежная эта ладонь.<br /><br />Страшной зимою заиндевевший висок<br />робко ласкают девичьи пальцы.<br />Кружится в парке послевоенный вальсок,<br />кружатся пары, кружатся пары.<br /><br />Голос вертолета<br /><br />Мы по земле, а вы по небесам.<br />Мы по тайге, а вы по небосводу.<br />Мы вас клянем в ненастную погоду,<br />но все равно мы все прощаем вам.<br />Пока смеется голос вертолета,<br />и на посадке лопасти свистят,<br />и три веселых молодых пилота<br />несут нам хлеб и письма от девчат.<br /><br />А над тайгой проходят облака.<br />А в облаках фронтально бродят грозы.<br />И по стеклу летят косые слезы,<br />и небеса вас милуют пока.<br />Пока смеется голос вертолета,<br />и на посадке лопасти поют,<br />и трех веселых молодых пилотов<br />друзья и жены беспечально ждут.<br /><br />Мы от винтов, а вы идете в высь.<br />Мы в бурелом, а вы идете в небо.<br />И как кусок заветревшего хлеба<br />переломилась наша с вами жизнь.<br />Поет и плачет голос вертолета.<br />В ответ тайга рыдает и поет.<br />Так дай вам Бог счастливого полета<br />за всех, кто свой не долетел полет.<br /><br />Летуны<br /><br />По взлетным полоскам идут летуны<br />в потертых кожанках и галстуках черных,<br />идут летуны, и балдеют девчонки<br />от из высоты и от их крутизны.<br />Идут летуны из объятий и снов,<br />еще на губах у них вкус поцелуев,<br />но техник в снегу у кабины колдует,<br />и небо, нахмурившись, ждет летунов.<br /><br />Со взлетных полосок – в распахнутый труд,<br />нам не расскажут в последних известьях,<br />как ходит полтонный пакет на подвеске,<br />и лопасти ветер разгневанный рвут.<br />Что письма любимых и россыпь огней,<br />и рев буровых на торфах Самотлора<br />подвластны высокому пенью моторов<br />и твердым ладоням небесных парней<br /><br />По взлетным полоскам идут летуны<br />в потертых кожанках и галстуках черных,<br />идут летуны и балдеют девчонки<br />от их высоты и от их крутизны.<br />И все они молоды, черт побери,<br />Годам к двадцати целый мир облетели,<br />годам к тридцати смерти в очи глядели,<br />годам к сорока их зовут "старики".<br /><br />*<br /><br />На усталом снегу замерзают метели,<br />в небесах остывает ночная звезда.<br />Скоро сказки мои отцвели-отгорели,<br />сколько сказок и снов унеслось навсегда<br />и исчезло вдали.<br /><br />Но подуют ветра, им откликнутся ветки,<br />в подворотнях апреля скворцы зазвенят,<br />сердце тронет любовь, и, как будто навеки,<br />подмосковные ливни оставят меня<br />на пороге земли.<br /><br />Обращаясь к Земле, к небесам ее милым,<br />голубым океанам и синим морям,<br />я прошу у судьбы, чтоб достало мне силы<br />пред последним путем поклониться друзьям,<br />не уйти, не простясь.<br /><br />Чтоб склонились они над застольною чашей,<br />чтобы с прежней отвагой взглянули окрест<br />и веселыми песнями юности нашей<br />проводили меня от земли до небес<br />в предпоследний мой час.<br />И в последний мой час.<br /><br />*<br /><br />Любимые друзья, как вьется между нами<br />на тысячу парсек железная змея...<br />Наверное душе за то дается знанье,<br />что ваши голоса поют не для меня.<br />Усталые глаза грустят по палисаду,<br />в глазах такая боль - прошла пора смотрин.<br />Наверное любовь дана всем Александрам,<br />смятение сердец - отличье вех Марин.<br /><br />Проходит время клятв мальчишеских - на верность.<br />Проходит время снов, летящих в звездопад.<br />Внезапная тоска, случайная неверность...<br />По все же снится нам спасительный обряд.<br />Сияют небеса над милыми глазами,<br />и кубок наш кипит над дружеским столом,<br />и наши голоса над вещими словами<br />отмечены судьбой, как руки над огнем.<br /><br />Так преображена разбуженная лунность,<br />так слышен зов ночной Москвы из тишины.<br />И легкая слеза, летящая на струны,<br />смиряет женский жест над звуком. жестяным.<br />Поскольку наша ночь, и судороги бденья,<br />и наша маята над плоскостью стола -<br />лишь одинокий миг во власти отчужденья...<br />Но так прекрасен март.<br />А жизнь светлым светла…<br />*<br /><br />Дорогие мои, помогите признаться,<br />обвиняйте разлуку, не вините меня:<br />бородатый бродяга с судьбой рудознатца<br />я тоскую без вас, как костер без огня.<br />Дорогие мои, я молчу не случайно,<br />одинокость свою положив на весы:<br />между нами легло ледяное молчанье,<br />я скорблю протяженностью каждой версты.<br />Я молю, пощадите меня, верстовые,<br />за плечом Хаир-Хана в дали от Москвы.<br />Мне впервые не снятся ее мостовые,<br />только - вы, дорогие мои, только - вы.<br /><br />Как суметь мне без вас, я сказать не сумею,<br />сотни радостных слов и пророческий глас,<br />сотни счастий и слав, жало мудрого змея –<br />на один только миг променял бы сейчас.<br />На один только шаг у родного колодца,<br />где гуляет январь по бульваром нагим,<br />на один только миг, тот, который зовется:<br />"Как с дружком дорогим, как с дружком дорогим".<br /><br />Под ударами вьюг отгибаюсь, как донник,<br />за плечом Хаир-Хана в дали от Москвы.<br />Я тоскую без вас на гобийской ладони.<br />Только - вы, дорогие мои.<br />Только - вы!<br /><br />*<br /><br />Боже праведный, друг дорогой,<br />как легко наши ночи остыли<br />над кострами огромной России,<br />где мы песни слагали с тобой.<br />Как легко упорхнули из рук<br />эти песни с простыми слогами,<br />те, в которых, любезный мой друг,<br />мы не разу с тобой не солгали.<br /><br />А теперь...Что нам делать теперь? ?<br />Вот порог возле белой постели,<br />и не выбритый голос метели<br />задувает в раскрытую дверь.<br />Но взгляни, мой хороший, назад,<br />на полярные склоны Урала.<br />Там, как прежде, пирует закат<br />на роскошном крыле перевала.<br /><br />И наверное кто-то другой<br />с кем-то делится коркою хлеба.<br />Значит, правильно этому небу<br />мы молились, дружок дорогой.<br />Так давай на пороге беды<br />у костра перед дальней дорогой<br />напоследок попросим у Бога<br />по глотку ледниковой воды.<br /><br />В Серебряном Бору<br /><br />В Серебряном Бору над тихою водою<br />спят сосны до утра на медленном ветру.<br />Как далеко ушли, любимая, с тобой<br />от соловьиных снов в Серебряном Бору.<br /><br />Ты слышишь, в той дали, на Хорошевском склоне,<br />в вечерней синеве апрельскую капель:<br />играет на трубе свой плач по Барселоне<br />соперник вечный мой, божественный Мигель.<br /><br />Пропела наша жизнь серебряной трубой...<br />Но я тебя зову и за руки беру,<br />чтобы проснуться вновь, любимая, с тобою<br />от соловьиных снов в Серебряном Бору.<br /><br />Исток<br /><br />Исток, питающий стихи,<br />о мой, серебряный и грустный,<br />вечерний свет!<br />Сквозь времена плыви по руслу<br />в объятьях медленной реки.<br />Пока спасительный пожар,<br />объятый позднею любовью,<br />по палисадам Подмосковья<br />в последний раз не пробежал.<br /><br />Гляжу, гляжу тебе во след,<br />о мой, серебряный и грустный,<br />вечерний свет,<br />сквозь времена с тем дивным чувством,<br />которому названья нет.<br />Плыви, серебряный, плыви,<br />встречать рассеянную осень,<br />сквозь времена, средь милых сосен,<br />вечерний свет моей любви.<br /><br />Плыви, серебряный, плыви...<br />*<br /><br />На восемнадцатой весне<br />весна в окно мне постучалась,<br />апрельской веткою в окне<br />моя любовь обозначалась.<br />Так кратко длился этот день,<br />так быстро минул день давнишний,<br />едва лишь вспыхнула сирень,<br />да уронила ветки вишня.<br /><br />Я говорил: "Забудь меня,<br />моя любовь, моя отрада.<br />Уже сгорел за гранью дня<br />апрельский ливень звездопада."<br />Но, обжигая, как огонь,<br />через темнеющие тучи<br />струился на мою ладонь<br />холодный свет звезды падучей.<br /><br />Лета минули, стихли сны,<br />и опустело время в доме.<br />Но слезы милой с той весны<br />не высыхают на ладони.<br />Перенесен через года,<br />шепчу с надеждою отчаянной:<br />"Не угасай, моя звезда,<br />звезда той первой и печальной..."<br /><br />Гори, гори, моя звезда…<br /><br />*<br /><br />Милый март головою усталой<br />на последний склоняется лед.<br />Кто там плачет над старой гитарой<br />Кто там грустные песни поет ?<br />Не печалься, мой друг, не печалься,<br />не виновны ни я и ни ты.<br />Это время глядит безучастно<br />на печальные наши черты.<br /><br />Нам теперь не заснуть, не проснуться,<br />не забыться без ветреных слез.<br />Потому-то в любви нам клянутся<br />одинокие ветки берез.<br />Потому-то милей нам и проще,<br />позабывши про ложь и обман,<br />повенчаться с березовой рощей,<br />полюбить этот синий туман.<br /><br />Чтобы, выйдя в широкое поле,<br />за стеной городского вранья<br />напоследок глотнуть вольной<br />воли, покидая родные края.<br />До свиданья, друзья и подруги,<br />милый март с затаенной листвой...<br />Чертит коршун холодные круги<br />над усталой моей головой.<br /><br />*<br /><br />За городом пологий склон<br />в оглохшей зелени озимых.<br />Залетный северный зазимок<br />слетает с опустелых крон.<br />Давно пора бы стать зиме,<br />но льнут у осеннему настою,<br />как будто кони к водопою,<br />дома, сошедшие к земле.<br />Вот так! Стоять за "окружной",<br />на лес смотреть, не отрываясь,<br />и слушать тихий звон трамвая<br />захолодевшею спиной.<br />И, может быть, и, может быть,<br />не рассуждая и не споря,<br />ты вдруг поймешь дома и поле<br />и грустный быт благословишь.<br />И грустный быт благословишь...<br /><br />Фили<br /><br />Спасибо вам, Фили, за первую любовь,<br />за то, что я пришел на берег ваш печальный,<br />за то, что у подножья ваших кленов и дубов<br />остался голос мой среди листвы опальной.<br />Горела за рекой осенняя Москва,<br />оставив нас одних, одних на целом свете.<br />Не знаю, как бы я судьбу свою заметил,<br />когда б ни ваших крон волшебные слова.<br /><br />Спасибо вам, Фили, за ваш зеленый дом,<br />за ваши небеса над милыми глазами,<br />за то, чтобы однажды в изголовии моем<br />взметнул усталый клен оранжевое пламя.<br />Чтоб я прильнул спиной к песку родной земли,<br />прощаясь навсегда с опальною листвою,<br />чтоб ваш державный шум, плывущий над Москвою,<br />услышал голос мой:<br />"Спасибо вам, Фили..."<br />Израненный голос<br /><br />Израненный голос, израненный голос<br />у губ затихает, как голубь ручной.<br />Последнее счастье - зеленая волость<br />высокие травы сомкнет надо мной.<br />Весенние ливни мне слезы омоют,<br />спаленное горло лесные спасут дрозды,<br />и тихие звезды взойдут надо мною<br />из тихого говора тихой воды.<br /><br />От выцветшей синьки девичьих косынок<br />опять забелеет не скошенный луг,<br />опять затрепещет тревожный осинник,<br />и снова умолкнут все звуки вокруг.<br />Чтоб тихие клятвы бессонной гармони<br />по позднего света будили девичьи сны,<br />чтоб сердце любимой забилось в ладони<br />испуганной иволгой травах лесных.<br /><br />Прощай, моя юность, прощай моя юность,<br />любовные речи, ночная божба.<br />Виски холодит мне осенняя лунность,<br />звенящей листвой облетают года.<br />Но майская брага хмельная, как прежде,<br />бессонной гармонью над лугом всю ночь поет.<br />И тянется к ней, как к последней надежде,<br />израненным голосом сердце мое<br /><br />Москва-река<br /><br />Как ветер тих, как зелен луг<br />на берегах твоих излук,<br />приплывшая издалека,<br />Москва-река, Москва-река.<br />Дома, причалы и мосты<br />не омрачат твои черты,<br />пока тобой ласкает взгляд<br />Нескучный Сад.<br /><br />Дни уплывали и лета,<br />я уплывал и улетал,<br />но каждый день издалека<br />меня звала Москва-река.<br />Родное небо снилось мне<br />в ее спокойной глубине,<br />а небесах плыла легка<br />Москва-река.<br /><br />Любимая, пойдем со мной<br />на этот берег неземной,<br />увидим вновь, как мы вдвоем<br />по нашей юности идем.<br />Как горячо сплетенье рук<br />на берегах ее излук,<br />и как любимая близка<br />Москва-река.<br /><br /><br />*<br /><br />Улетаю опять, не успев наглядеться<br />на любимые снеги далекого детства.<br />И любовь, и судьбу, словно птицу из рук,<br />выпускаю опять на пороге разлук.<br />Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,<br />как ребенок, тоскую по белой зиме...<br />Но летит самолет в раскаленное небо,<br />а друзья остаются на белой земле.<br /><br />Проплывут под крылом и растают, растают<br />подмосковных березок последние стаи,<br />и чужая земля свой немыслимый зной<br />раскаленным крылом распахнет надо мной.<br />Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,<br />как ребенок, тоскую по белой зиме...<br />Но саманная пыль застилает пол неба,<br />и змеится песок по полынной земле.<br /><br />Высоко, высоко - над ковыльным курганом -<br />ходят в небе орлы голубыми кругами.<br />Ходят в небе орлы, но и с их высоты<br />не увидеть, как мне улыбаешься ты.<br />Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,<br />как ребенок тоскую по белой зиме,<br />где над стаей берез только ты - мое небо,<br />только ты - мое солнце на этой земле.<br /><br />*<br />Простите меня, что томлюсь непонятной тревогой,<br />друзья отступают, и вот уже пусто окрест.<br />Вот-вот впереди над моей замаячат дорогой<br />сырая ветла и сосновый нетесаный крест.<br />Я прожил свой век, ни годков, ни обид не считая,<br />без горьких раздумий о скорбном привале в пути.<br />Простите меня, дорогие, и ты, дорогая,<br />скажи на прощанье свое золотое прости.<br /><br />Не надо венков, да и почестей тоже не надо,<br />довольно с меня и моей молчаливой хулы.<br />А все же признайте, какая большая награда –<br />заснуть невзначай у сырой подмосковной ветлы.<br />А утром проснуться, и мир, о котором мечталось,<br />стоит над тобою, как будто шатер голубой.<br />И значит все то, что тебе в этой жизни досталось,<br />ты в легкой котомке унес на прощанье с собой.<br /><br />*<br /><br />Аккорд<br /><br />До какой же поры им еще потрошить нашу веру?<br />Сколько нам на юру голосить до разрыва аорт?<br />Мы роняем стихи,<br />и по ветру, по ветру, по ветру<br />отлетает от сердца<br />аккорд.<br />Прорастали крыла, пробивая некрепкие спины,<br />только перья сожгло бесконечное это вранье,<br />и теперь, постарев и бессильные руки раскинув,<br />мы срываемся вниз,<br />словно с голых крестов воронье.<br /><br />Как сечет по зрачкам, как болят ослепленные вежды,<br />как в усопших глазах застывает навечно укор.<br />Мы роняем стихи,<br />и к надежде, к надежде, к надежде<br />отлетает от сердца<br />аккорд.<br />Как мы чтили ее, как великую нашу кохали,<br />все мечты про нее, все дела и слова для нее,<br />и теперь, постарев, не дойдя до сияющих далей,<br />мы срываемся вниз,<br />словно с голых крестов воронье.<br /><br />Отлетает душа, не отлившись ни в деле, ни в слове,<br />мостовые гремят под шагами железных когорт.<br />Мы роняем стихи,<br />и клюбови, к любови, к любови<br />отлетает от сердца<br />аккорд.<br />Отлетает аккорд, навсегда отлетает от сердца,<br />от тоски матерей и от песен несчастных отцов,<br />и печально стоят и глядят три сестры милосердных,<br />как срывается вниз<br />воронье с подновленных крестов.<br /><br /><br />*<br /><br />Как дается шаг вперед ?<br />Он по-разному дается.<br />Скажем так, как меч куется –<br />тыща взмахов наперед.<br />А потом - в каленый лед<br />и опять тебя на плаху. Вот<br />какую платят плату<br />за малейший шаг вперед.<br /><br />Как дается шаг назад ?<br />Скажем так, не без мученья.<br />С легким вздохом облегченья:<br />"Господи, не виноват!"<br />А потом - кромешный ад<br />злобы, страха и разврата.<br />Вот какую платят плату<br />за малейший шаг назад.<br /><br />Как дается право жить ?<br />Скажем так, как Бог положит.<br />Сам не сможешь, друг поможет<br />жизнь за друга положить.<br />Жизнь за друга положить,<br />или голову на плаху.<br />Вот какую платят плату<br />за простое право жить.<br /><br />В кандалах родной стропы –<br />вот и вся твоя свобода:<br />от земли до небосвода –<br />звон натянутой струны.<br /><br />Кардинал<br /><br />Пускай минует сто эпох, пройдет веков немало,<br />падут король и президент, и венценосный дож,<br />мы без особого труда узнаем кардинала,<br />одетого в железный меч и серый макинтош.<br />Так незаметен, черт возьми, его наряд мышиный,<br />его лица не отличишь от миллионов лиц.<br />Но все ж за лошадью его и за его машиной<br />бегут восторженной толпою жители столиц.<br /><br />Он охраняет их уют как вечную основу,<br />его законы их сердцам так много говорят...<br />А кардинал махнет платком и каждого восьмого<br />без угрызений повелит упрятать в лагеря.<br />И в прорезиненных плащах гвардейцы кардинала<br />хватают юных простаков и старых чудаков.<br />Бросают в руки палача гвардейцы кардинала –<br />он отпустил им все грехи за тяжестью оков.<br /><br />Пускай нам обещают жизнь красивей карнавала,<br />пусть век настанет золотой, но нас не проведешь...<br /><br />Мы без особого труда узнаем кардинала,<br />одетого в железный меч и серый макинтош.<br /><br />Христос<br /><br />От песен, что ли, стал я сам не свой,<br />забыл вчистую все моря и земли,<br />и ничего на свете не приемлю,<br />но только этот свет над головой.<br />Но как ни кинь, отныне и вовеки,<br />а впрочем так и тыщу лет назад:<br />они тебе каленый прут - в глаза,<br />и напоследок - два стежка на веки.<br /><br />Пойду по миру мыкать свой удел,<br />пустые руки протяну к надежде.<br />Слепой насквозь, уж если разглядел<br />их королей без сволочной одежды.<br />Они наденут красную рубаху,<br />возьмут тебя с пустынных папертей.<br />Топор наверх - и руки до локтей,<br />и напоследок - голову на плаху.<br /><br />Выходит так, что эту маяту<br />перемогал я яростно и страстно,<br />чтобы судам и пыткам неподвластно<br />уйти от них за вечную черту.<br />Но если даже от лихой погони<br />тебя укроет твой предсмертный стон,<br />они тебя поднимут до икон,<br />и напоследок - два гвоздя в ладони!<br /><br />От песен, что ли, стал я сам не свой...<br /><br />Исход<br /><br />Разводит правых и неправых<br />крутая черная вода.<br />Над переправою - беда.<br />Вопит беда над переправой.<br />Над переправою - звезда<br />стоит, как будто меч карает<br />и тех, кто берег подпирает ,<br />и уплывает навсегда.<br /><br />А берег рушится во прах,<br />и подпирающие стонут,<br />и уплывающие тонут,<br />и всюду ложь, и всюду страх.<br />И всюду страх, и всюду ложь,<br />и свищет ледяная вьюга,<br />и друг на дорогого друга<br />за голенище точит нож.<br /><br />И кто тут правый, кто неправый,<br />не разберешься никогда.<br />Над переправою беда.<br />Вопит беда над переправой.<br />И было так, и будет впредь,<br />и в нашу жизнь, и в жизнь иную.<br />И мы поем нам отходную<br />пред тем, как насмерть умереть.<br /><br />Время листопада<br /><br />Приходит время листопада...<br />Скажи, любимая, скажи,<br />зачем от ветреного сада<br />так скоро отлетает жизнь ?<br />Рябин рубиновые свечи<br />пылают, словно в нас самих.<br />Ах, сколько стоит жизни вечность,<br />дороже ли, чем смерти миг ?<br /><br />Когда, любимая, ты спросишь,<br />о чем тоскует голос мой,<br />тебе березовая осень<br />ответит желтою листвой.<br />Ты эти золотые звуки<br />мой судьбою назови.<br />Ах, сколько стоит век разлуки,<br />дороже ли, чем миг любви ?<br /><br />Проходит время листопада,<br />зима касается земли,<br />и ветки ветреного сада<br />уже снега перемели.<br />Но будут жить за свистом вьюги<br />наперекор метельным снам<br />и век любви, и миг разлуки,<br />и наша вечная весна.<br /><br />Старинные слова<br /><br />Старинные слова из позабытых книжек,<br />не задевая нас, проходят стороной.<br />Но оживают вновь, едва я Вас увижу,<br />старинные слова "Располагайте мной".<br />Едва взгляну назад, едва глаза закрою,<br />из юношеских грез и золотых тревог<br />Ваш одинокий взгляд сияет предо мною,<br />и нет к нему дорог, и нет к нему дорог.<br /><br />Так светит иногда печально и беспечно<br />полуночным лесам и медленной воде<br />полночная звезда, угасшая навечно,<br />в холодном далеко, в холодном далеко.<br />И через бездну лет к бестрепетной природе,<br />к безмолвию полей и замерших озер<br />неясный этот свет целительно нисходит,<br />как Ваш волшебный взор, как Ваш волшебный взор.<br /><br />Чем дальше я от Вас, тем мне Ваш образ ближе.<br />Молю, чтоб обошла беда Вас стороной.<br />Но оживают вновь, едва я Вас увижу,<br />старинные слова "Располагайте мной".<br />Гуляет по вискам студеная пороша,<br />я вновь наедине с ночною тишиной,<br />счастливый Ваш покой ничем не потревожу,<br />но заклинаю Вас: "Располагайте мной".<br /><br />Клоунада<br /><br />Ах, клоунада, клоунада,<br />такая вечная напасть.<br />Ах, насмеемся до упаду,<br />ах, негде яблочку упасть.<br />И вот выходит этот клоун,<br />смешной веселый человек,<br />и нам, не говоря ни слова,<br />рисует собственный портрет.<br /><br />Ах, портретисты, паспортистки,<br />ну что вы знаете о нем ?<br />Глаза той ветреной арфистки<br />в душе его горят огнем.<br />Ах, как он плачет, нелюбимый,<br />над сердцем пряничным своим:<br />с неотразимой Коломбиной<br />ушел красавец Арлекин.<br /><br />Ах, клоунада, клоунада –<br />хохочет радостный гобой.<br />Ах, насмеемся до упаду<br />над ним, а, может, над собой.<br />И вот опять выходит клоун,<br />веселый грустный человек...<br />А медальоне - милый локон<br />и маслом писаный портрет.<br /><br />Танго "Тамара"<br /><br />Сжигают старые дома.<br />Москва становится все чище.<br />Но дым спаленного жилища! –<br />здесь молодость моя прошла.<br />Здесь из раскрытого окна<br />сливался голос радиолы,<br />уча нас лучше всякой школы<br />любви, добру и красоте.<br /><br />А голубиные крыла,<br />пролопотав над голубятней,<br />обозначались все невнятней<br />в непостижимой вышине.<br />Стремилась к той же высоте<br />травы младенческая поросль,<br />где мы с тобой стояли порознь,<br />от немоты сходя с ума.<br /><br />И я смотрю, как бы во сне,<br />на торжество стекла и стали,<br />а над Москвою тают стаи,<br />покинув старые дома.<br />Они уходят, но, Тамара,<br />я снова вижу юным взглядом,<br />как мы стоим с тобою рядом,<br />от немоты сходя с ума.<br />Как будто в позабытом сне,<br />я вижу, как танцуют пары,<br />и мы с тобой плывем, Тамара,<br />в непостижимой вышине.<br /><br />Мой милый друг<br /><br />Мой милый друг. Вы помните наш сад,<br />исполненный таинственного света,<br />когда из гущи яблоневых веток<br />внезапно вспыхивал немыслимый Ваш взгляд.<br />Куда он звал, едва ль Вы знали сами,<br />я шел за ним, как за своей судьбой.<br />Ах, боже мой, не высказать словами,<br />как я боготворил Вас, ангел мой.<br /><br />Забуду ль я, когда из-под руки<br />глядели Вы так дико и раскосо,<br />и по плечам распущенные косы<br />всю ночь струились, словно две реки.<br />Терялся я пред Вашими слезами,<br />понятными едва ли Вам самой.<br />Ах, боже мой, не высказать словами,<br />как я боготворил Вас, ангел мой.<br /><br />В ночном саду нам чистый ветер пел,<br />там я яблонях жила непостижимость,<br />там жимолость рассеянно кружилась,<br />там птицы песни пели. Где они теперь ?<br />И пусть, мой друг, над Вашими глазами<br />в другом саду склоняется другой.<br />Не все ль равно, кто нынче рядом с Вами ?<br />Мне все равно не высказать словами,<br />как я боготворю Вас, ангел Мой.<br /><br />Катерина<br /><br />Льды апрельские ломает синий ветер,<br />скоро озеро расплавит золоченая ладья.<br />И плывут, плывут туманы, укрывая теплый вечер,<br />где однажды повстречались ты да я.<br />Помнишь, Катя, ты не смела<br />на меня взглянуть несмело,<br />на меня взглянуть несмело,<br />посмотреть глаза в глаза.<br />Только солнце загасила,<br />только губы закусила,<br />только ночь заголосила,<br />да ударила гроза.<br /><br />Отцвела да поосыпалась малина,<br />затомились луговые от твоих горячих ласк.<br />Как ты пела, Катерина, как рыдала и молила,<br />и за солнышком на лодочке гналась.<br />Я не помню, хоть убейте,<br />сколько дней мы были вместе,<br />сколько дней мы были вместе,<br />сколько зим и сколько лет,<br />что ты ноченькой творила,<br />Катерина, Катерина,<br />и навек заговорила<br />в росных травах нежный след.<br /><br />Говорила тебе мама, Катерина,<br />ты меня сожжешь до пепла и себя не сбережешь.<br />Ах, зачем ты, Катерина, свой узорный расстелила<br />полушалок на озерный бережок.<br />Катерина, Бога ради,<br />я прошу как о награде,<br />путь опять пройдет по сердцу<br />эта тропочка-межа.<br />Между болью и любовью,<br />меж любовью и судьбою,<br />меж судьбою и тобою,<br />как по лезвию ножа.<br /><br />Предвечерняя звезда<br /><br />Предвечерняя звезда<br />прикоснулась к нам лучами,<br />повстречались мы случайно,<br />а расстались навсегда.<br />Невзначай, невзначай<br />больше я тебя не встречу,<br />позабуду этот вечер<br />как случайную печаль.<br /><br />Сколько было разных встреч,<br />но все помнятся до боли<br />две случайные ладони,<br />чуть коснувшиеся плеч.<br />Два отчаянных луча<br />да несбывшаяся встреча,<br />лишь остался этот вечер<br />как случайная печаль.<br /><br />Предвечерняя звезда,<br />недосказанная сказка,<br />загорелась и погасла...<br />Неужели никогда<br />невзначай, невзначай<br />больше я тебя не встречу,<br />и растает этот вечер,<br />как случайная печаль ?<br /><br />Полночная река<br /><br />Полночная река, и этот берег чудный,<br />и тихий плеск ветвей, ласкающих волну...<br />Здесь девочка моя смотрела, как на чудо,<br />на эту золотую тишину.<br />Полночная река,<br />полночная река,<br />ты уплыла от нас к иным пределам.<br />Неужто навсегда, полночная река,<br />покинула родные берега ?<br /><br />Туманные луга под тихим небосводом,<br />заветная ветла, где целовались мы.<br />С небесной высоты сбегали прямо в воду<br />заречные зеленые холмы.<br />Полночная река,<br />полночная река,<br />ты уплыла от нас к иным пределам.<br />Неужто навсегда, полночная река,<br />покинула родные берега?<br /><br />Мы думали тогда, ничто нас не обманет:<br />ни тихий плеск ветвей, ни светлая луна,<br />мелодия любви в сиреневом тумане,<br />ни эта золотая тишина.<br />Полночная река,<br />полночная река,<br />ты уплыла от нас к иным пределам.<br />Неужто навсегда, полночная река,<br />покинула родные берега?...<br /><br />*<br /><br />Этих песен уже не поют, и слова их не слушают боле...<br />Здесь когда-то сирень укрывала от взоров скамью,<br />здесь когда-то к домам подбегало широкое поле,<br />и высокие звезды тревожили юность мою.<br />А теперь по полям зашагали стеклянные башни,<br />ослепленные окна не видят зеленой травы,<br />в их зеркальной тени еле слышится голос вчерашний,<br />угасающий голос любимой Москвы.<br /><br />Милый друг, не о счастье молю, дал бы Бог лишь покоя да воли.<br />Нам глядела в глаза безутешная эта страна,<br />нам хватило с лихвой и тоски, и печали, и боли,<br />и горячей любови достало сполна.<br />Отчего ж мы идем, не склоняя ни взора, ни слуха<br />к незабавенным своим, разоренным нескучным садам ?<br />Опустели дворы, и последняя наша разлука<br />незаметно ступает по нашим следам.<br /><br />Этих песен уже не поют, отлетела певучая стая...<br />В стены новых домов жестяная стучится листва,<br />звук скрипит по стеклу, и последние окна листает<br />за страницей страницу ночная Москва.<br />И старинный романс, заблудившийся в новых бульварах,<br />позабыл про себя и слова не припомнит никак,<br />лишь звучит по ночам одинокая эта гитара,<br />золотая гитара в усталых руках.<br /><br />Всадники<br /><br /><br />Еще не слышно холода и зелена вода,<br />еще ковыль не вылинял и голоса не стихли...<br />Рванули годы смолоду неведомо куда,<br />помчались ненаглядные, до вот года настигли...<br /><br />Свет да ветер, смех да хохот - по распахнутым степям<br />поскакали без оглядки двадцать мальчиков безусых.<br />Горячи у девок губы, да несутся по пятам,<br />осыпая пыль с полыней,<br />тридцать всадников безумных.<br /><br />Кони бесятся от крови, подгоняют времена,<br />посекли братьев с налета тридцать всадников безумных.<br />Да не ведают, что травень подгоняет стремена<br />и бросает им вдогонку<br />сорок всадников разумных.<br /><br />Гривы стелятся над степью, рвутся соколы с руки,<br />бьют по темени с размаху, рассекают воздух плотный.<br />Рассекают, да не знают, что в излучине реки<br />изготовилась в засаде<br />золотая полусотня.<br /><br />Над змеиною поземкой бьют навскидку винтари:<br />положили всех разумных, и безумных и безусых.<br />И свалились под копыта шестьдесят панов безустых,<br />и прильнули напоследок<br />к ледяным губам зари.<br /><br />Омылась снежным холодом зеленая вода.<br />Еще слеза не выпита, еще ковыль пресветел...<br />Лишь старый явор слушает, как шепчет вешний ветер:<br />"Промчались годы смолоду неведомо куда..."<br /><br />Речка-реченька<br /><br />Речка- реченька, что ты мне речешь<br />про лучи нареченной звезды ?<br />Горячи и заманчивы речи<br />твоей быстрой пречистой воды.<br />Руки в травах и губы в отраве,<br />поцелуи грешны и чисты.<br />Мнилось мне, что никто не потравит<br />разнотравной твоей красоты.<br /><br />Речка-реченька, что ты мне речешь ?<br />Где тот свет нареченной звезды ?<br />Так невнятны тягучие речи<br />твоей черной осенней воды.<br />Где ты, молодость, - божья милость:<br />ярость в сердце и слезы в глазах ?<br />Отгулялась она, истомилась<br />на зеленых твоих берегах.<br /><br />Речка-реченька, что ты мне речешь ?<br />Меркнет свет нареченной звезды.<br />Смертный круг уже вычертил кречет<br />над лицом твоей дивной воды.<br />Но опять двое за руки взялись<br />да и разом исчезли в лугах:<br />чья-то жизнь завязалась, как завязь,<br />на зеленых твоих берегах.<br /><br />Прости<br /><br />Горит звезда холодными лучами,<br />дрожит свеча у жизни на краю,<br />и только кто-то шепчет мне ночами:<br />"Не позабудь про молодость свою.<br />Не позабудь, как ликовало лето,<br />как старый дом встречал нас на пути,<br />и сладкий вкус последней сигареты,<br />и горький вкус последнего прости".<br /><br />Тот старый дом, казалось, будет вечен,<br />где - тишина да капельки минут,<br />где - никого, и знают только свечи,<br />что были двое и сейчас уйдут.<br />Сейчас уйдут в ликующее лето,<br />чтоб навсегда с собою унести<br />и сладкий вкус последней сигареты,<br />и горький вкус последнего прости.<br /><br />Прости, прости, уже снега белеют,<br />холодный свет стекает по стеклу.<br />Я ни о чем на свете не жалею,<br />да только жаль мне молодость свою.<br />Мне только жаль ликующего лета,<br />твоих ладоней на моей груди,<br />и сладкий вкус последней сигареты,<br />и горький вкус последнего прости.<br /><br /><br />Только любовь<br /><br />Ты видишь, как расцветают цветы ?<br />Ты знаешь, о чем поет тебе ветер ?<br />Это - весна.<br />Это — она и ты.<br />Это вы вместе –<br />одни на целом свете.<br />Протяни ладони к любви,<br />потому что на этой планете -<br />только любовь,<br />только одна любовь<br />нужна на свете,<br />только одна любовь.<br /><br />В шепоте майской листвы<br />Слышится голос влюбленных ?<br />Это - весна,<br />это - листва и вы<br />кружитесь вместе<br />одни в вихрях зеленых.<br />Протяни ладони к любви,<br />потому что на этой планете –<br />только любовь,<br />только одна любовь<br />важна на свете,<br />только одна любовь.<br /><br />Прогони тревогу с лица.<br />Ты слышишь, как неутолимо<br />в блеске весны<br />бьются ваши сердца,<br />ваши сердца -<br />в музыке целого мира.<br />Протяни ладони к любви,<br />потому что на этой планете -<br />только любовь,<br />только одна любовь<br />и есть на свете,<br />только одна любовь...<br />Столетняя осень<br /><br />Столетняя осень<br />завещанный Богом устав<br />усталой рукой вышивает по летнему шелку,<br />горчат небеса, и клыки в беззащитную холку<br />вонзает с налета безжалостный век-волкодав.<br />Столетнюю осень несет по пустынной реке<br />от древних истоков к туманному устью России,<br />лишь красный платочек дрожит в обнаженной руке<br />пресветлой осины.<br /><br />Столетняя осень...<br />И тысячи, тысячи лет –<br />все та же краса, и все та же покорность во взгляде,<br />и тысячи лет на мольбу о всеобщей пощаде<br />все льется и льется с небес удивительный свет.<br />И так же призывно серебряный клич вожака<br />доносится к нам из распоротой крыльями сини,<br />и тянется к небу с дрожащим платочком рука<br />пресветлой осины.<br /><br />Столетняя осень,<br />прости нас, мы прожили век<br />не так, как ждалось, и не так, как нам совесть велела.<br />В твоих небесах небывалой мечтой леденело<br />багряное пламя, в котором сгорал человек.<br />И только осина с дрожащим платочком в руке<br />Сбегала к воде, озаряя ознобшую озимь,<br />где всех нас к исходу несла по пустынной реке<br />столетняя осень...<br /><br />Лене Зайонц<br /><br />Мне не забыть, как эта гроздь сирени<br />в ночном окне всегда будила нас,<br />и эту трудность выбраться из лени,<br />из лени ласк и ласковости глаз.<br />Но лишь заря касалася постели,<br />забыв про все, вы исчезали вдруг...<br />У Вас всегда семь пятниц на неделе,<br />мой дорогой, непостоянный друг.<br /><br />Я думала, быть может, я - не пара,<br />а лишь случайный яд в его крови.<br />Но почему тогда его гитара<br />при мне поет и плачет от любви.<br />но мы еще романса не допели,<br />а в тишине уже истаял звук...<br />У Вас всегда семь пятниц на неделе,<br />мой дорогой, непостоянный друг.<br /><br />Ах, Боже мой, какие были ночи !<br />Какой печальной каждая заря.<br />Я вас любила из последней мочи,<br />а все твердили, что любила зря.<br />Но что мне в том? Гитара на постели<br />хранит тепло его волшебных рук....<br />И я опять Вас жду семь дней в неделю,<br />любимый мой, непостоянный друг.<br /><br />*<br /><br />Как хорошо не думать ни о чем,<br />врубить на всю катушку караоке,<br />когда ревет и стонет джип широкий,<br />и ты летишь, и морда кирпичом.<br />Но вот когда судьба заголосит<br />и удаль молодецкую придушит,<br />тогда ты крикнешь "Господи, спаси!",<br />а Господь Бог спасает наши души,<br />а Господь Бог спасает наши души,<br />а не твои, милочек, калачи.<br /><br />Не дурно также позабыть про стыд<br />и у судьбы рвануть свою удачу,<br />пускай потом рыдают все и плачут,<br />тебя уж нет, твой след давно простыл.<br />Но вот когда удача закосит,<br />другой твою удачу оглоушит,<br />тогда ты крикнешь "Господи, спаси!",<br />а Господь Бог спасает наши души,<br />а Господь Бог спасает наши души,<br />а не удачи ваши, дурочки.<br /><br />Но вот когда бушует дикий смерч,<br />когда в эфир, объятый жутким свистом,<br />стучат обезумевшие радисты,<br />увидев, как в каюту входит смерть,<br />тогда из нашей трусости и лжи<br />в какие-то неведомые уши<br />мы все кричим "Спасите наши души!",<br />а Господь Бог спасает нашу жизнь,<br />мы все кричим "Спасите наши души!",<br />а Господь Бог спасает нашу жизнь.<br /><br />*<br />Лишь гроза ударит где-то,<br />вспоминаю это лето,<br />вспоминаю это лето<br />над затихшею рекой.<br />Там в лугах по тропке узкой<br />ты сбегаешь в нашу юность,<br />словно звонкий луч июньский<br />на ладони луговой.<br /><br />В эти грозовые ночи<br />становились дни короче,<br />становились дни короче,<br />в палисадниках горя,<br />И под легкой лунной сенью<br />ты взбегала по ступеням,<br />словно тонкий луч осенний<br />на ладони сентября.<br /><br />От предчувствия разлуки<br />заметались твои руки,<br />заметались твои руки<br />в хороводе снежной тьмы.<br />Ах танцуй, танцуй, как прежде,<br />в этой призрачной одежде,<br />как прозрачный луч надежды<br />на ладони у зимы.<br /><br />Словно две мольбы о счастье,<br />твои тонкие запястья,<br />твои тонкие запястья<br />разбудили мои сны.<br />Ах, давай вернем все это,<br />у надежды есть ответы:<br />это ты, как лучик света<br />на ладони у весны.<br /><br /><br />Осень<br /><br />Какая осень на дворе<br />стоит сегодня в октябре,<br />как будто чаша с молоком разбилась оземь.<br />Как будто из заветных стран<br />плывет по городу туман,<br />а над туманом золотится эта осень.<br /><br />Какая осень, черт возьми,<br />как будто сказочник возник<br />из той страны, где нет ни горя не обид.<br />Как будто из заветных стран<br />плывет над городом туман,<br />а над туманом золотится эта осень.<br /><br />И то ли шепот, то ли звон,<br />когда листы слетают с крон,<br />как будто чаша с серебром разбилась оземь...<br /><br /><br /><br />Санечка Орлов<br />Сколько было нас Орлов,<br />и веселых, и певучих,<br />но сиял, как божий лучик,<br />только Санечка Орлов.<br />Только Санечка Орлов<br />нас учил без лишних слов.<br />"Каждому своя дорога,<br />разлюбезные дружки,<br />вы простите мне стишки.<br />Вы простите мне стишки –<br />это все от них морока.<br />Если я умру до срока,<br />вы простите мне стишки".<br /><br />Мы на праздничном торжке<br />заливались голосами,<br />но звенел всех звонче Санин<br />бубенец на колпаке.<br />Это Санечка Орлов<br />нас учил без лишних слов.<br />"У меня, у скомороха,<br />много песенных затей.<br />Стишки простите мне друзей.<br />Вы простите мне друзей –<br />это все от них морока.<br />Если я умру до срока,<br />вы простите мне друзей".<br /><br />Ну, а если пел Орлов,<br />от его, от песен звонких,<br />все окрестные девчонки,<br />навзничь падали без слов.<br />Это Санечка Орлов<br />нас учил без лишних слов.<br />"Это кто не понимает,<br />что такое наша жизнь?<br />Да это – девушка бежит.<br />Это - девушка бежит,<br />и лицо ее пылает,<br />платье ноги обнимает.<br />Вот так девушка бежит".<br /><br />И лицо ее пылает – вот так девушка бежит!<br />Платье ноги обнимает – вот так девушка бежит!<br />"Вот так девушка бежит,<br />и лицо ее пылает,<br />платье ноги обнимает.<br />Вот так девушка бежит!"<br /><br />Во Коломенском<br /><br />В стольном граде, во Коломенском посаде<br />на крылечках Мани с Ванями сидят,<br />всю-то ночку в соловьином палисаде<br />только досочки тесовые скрипят.<br />Потому что вот такие наши девы,<br />ихни девы – это прямо срамота.<br />Ихня дева против нашей королевы –<br />просто вешалка для модного пальта.<br />Наши милки все гремят, как молотилки,<br />их молчат, как будто тумбочки в кустах.<br />Нашу милку, хоть за так, хоть за бутылку,<br />ихню милку ни за водку, ни за так.<br />Потому что во саду ли, в огороде,<br />наша баба до работы горяча.<br />Наша баба хоть при всем честном народе,<br />ихня только под присмотром у врача.<br />Наши жены – это пушки заряжены,<br />бухнут во поле, разносится в лесах<br />Наши жены ходят в шубки наряжены,<br />ихни даже экономят на трусах.<br />Потому что вот такие наши жена,<br />а не то, что эти вешалки в пальте.<br />Наши жены только ночью обнажены,<br />ихни даже на работе в декольте.<br />Во Коломенском высокие заборы,<br />на ночь двери запирают на запор.<br />Как трехрядочка зарядит переборы,<br />даже бабки вылетают за забор.<br />У бабуси были два веселых гуся,<br />у дедуси был заморенный гусак.<br />Как ударили дедуси по бабусям,<br />все бабуси оказались на сносях.<br />Нашей деве можно только сильно верить,<br />а умом ее, конечно, не понять.<br />Нашу деву и аршином не измерить,<br />ихню деву – просто не во что обнять.<br />Потому что вот такие наши девы,<br />ихни девы - это прямо срамота.<br />Ихня дева против нашей королевы –<br />просто вешалка для модного пальта.<br /><br />Сонеты<br />I.<br />Дойду до неба, в землю упаду,<br />звезду свою сквозь слезы не узнаю.<br />Как говорится, плачу и рыдаю,<br />но сам к себе до смерти не приду.<br />Но сам себя до смерти не найду,<br />и только там, в какой-то жизни новой<br />качнусь, быть может, веткою лиловой.<br />Качнулся лист.<br />Все чисто на пруду...<br />II.<br />Продрогшие пруды занемогли;<br />все мгла да мгла, хотя б глоточек света !<br />Опять с утра на землю небо сверглось,<br />никак не оторвется от земли.<br />Касаясь взглядом отчужденных лиц,<br />я проклинаю пристальное зренье:<br />сквозь тучи продирается прозренье,<br />пока в ознобшей почке зреет лист.<br />Еще ненастлив наст, и горожан<br />не обуяла тяга к гаражам,<br />и к перемене мест не обуяла,<br />и лишь всю ночь, подобно двум ножам...<br />И лишь всю ночь, подобно двум ножам,<br />В разрыве туч звезда моя дрожа<br /><br />III.<br />Мы думали, что атом не делим.<br />Мы думали, мы думали... - Спинозы !<br />Сказать по правде, чуяли спиною,<br />что не делим полуокрепший дым<br />над старой деревенскою трубою,<br />и что неотделим плывущий клин<br />от чистого серебряного звука,<br />и что не властна дерзкая наука<br />над красным смехом стынущих калин.<br />И вот помечен атом, свет разложен,<br />нейтриновый поток пронзает птичий клин.<br />Я верю, верю физикам, но все же<br />есть некий атом, тот, что неделим.<br />Есть некий атом,<br />тот,<br />что не делим.<br />IV.<br />От юности своей не отрекусь :<br />томление, восторг, потворство риску,<br />запретный плод, а проще - всякий искус<br />отважно юность пробует на вкус.<br />Прекрасен бег раскованных коней.<br />Те мальчики, да будут не судимы !<br />А вы, самодовольные седины,<br />достойны ль так же вы тех хлестких дней,<br />качнувшихся у страшной середины ?<br />Достойны ли той пламенной любви ?<br />Такой самоотверженной и чистой,<br />что представлялась мальчикам Отчизна<br />прекрасным храмом.<br />Что представлялась мальчикам Отчизна<br />прекрасным храмом.<br />Храмом на крови.<br /><br />V.<br />Под старой Рузой с другом дорогим<br />мы слушали со смехом и слезами,<br />как вьюга гребни снежные срезала<br />и с труб срывала одичалый дым.<br />Уже давно позевывала печь...<br />Хотелось то ли плакать, то ли петь,<br />то ли грустить о молодости звонкой.<br />Но всю-то ночь в полях гремел поземкой<br />февраль, и оробелая лоза,<br />дрожа, остекленела у порога.<br />И утром по стеклу скатилась строго<br />холодная весенняя слеза.<br /><br />VI.<br />Вы замечали, как прекрасны рощи<br />в начале марта, в снежной синеве ?<br />Вам не казалось, будто осень ропщет<br />в еще не распустившейся листве ?<br />Ответьте мне по сердцу, замечали,<br />как бедные березоньки молчали,<br />как ветки о листве своей скучали,<br />едва лишь март вступал в свои права ?<br />А рядом с ним на мерзлых косогорах<br />уже цвела в снегу полужива,<br />шепча полузабытые слова<br />минувших или будущих раздоров,<br />опальная осенняя листва.<br /><br />VII.<br />Как ветреней, как переменчив март.<br />Вот снова снег упал, и сразу стало тише,<br />машины глуше, молчаливей мать,<br />да хлопотливей голуби на крыше.<br />Ты счастлив ли, простуженный сизарь ?<br />Ты, мама, знаешь, с кем тебя сличаю ?<br />В Серебряном Бору к моим слезам<br />неравнодушен этот снег случайный.<br />Пусть он сойдет, и я не избегу<br />такой же участи и уплыву когда-то...<br />Но, мама, посмотри, как сизари крылаты,<br />как тишина бела на мартовском снегу.</div></div></div></div></div></div></div>Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-9887962303084191862008-10-23T05:30:00.000-07:002008-10-23T05:34:31.807-07:00Поэма "Космогония"<a onblur="try {parent.deselectBloggerImageGracefully();} catch(e) {}" href="http://2.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQBvMPR_DTI/AAAAAAAAAJQ/_Y2Maai4WJA/s1600-h/Безимени-1.jpg"><img src="http://2.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQBvMPR_DTI/AAAAAAAAAJQ/_Y2Maai4WJA/s320/Безимени-1.jpg" border="0" alt="" id="BLOGGER_PHOTO_ID_5260326620819819826" /></a><br /><span><strong><br />КОСМОГОНИЯ</strong></span><br /><br />На мир, которому столько воздано<br />Словом, песней, ядом,<br />Когда—то смотрели только звезды<br />Холодным, прищуренным взглядом.<br /><br />Дымились земли, в моря одетые,<br />И под ударами страшной руки,<br />Кровью окрашенные первые рассветы,<br />Раскалывались материки.<br /><br />Мир содрогался огромным арканом<br />Стиснутый в горле у полюсов,<br />Когда в первый раз начертили вулканы<br />Полосы поясов.<br /><br />Тысячелетия магмы и пара<br />Тысячелетия брызги и дым<br />И мир уже став потрясающе старым<br />Был удивительно молодым.<br /><br />Поэты воспели тюльпаны и плети<br />Но ни один воспеть не смог того,<br />Что сквозь пепел тысячелетий<br />Пробился первый росток.<br /><br />Был он, наверное, хрупкий и жалкий,<br />Но для него, чтоб теплее жилось,<br />Солнце — новенькую мочалку<br />Природа повесила в небе на гвоздь.<br /><br />Солнце — мочалка жалила плечи,<br />Дождь охлаждал неумеренный пыл,<br />А он из этих противоречий<br />Создал стебель и хлорофилл.<br /><br />Из него из тонкого, что тянулся еле,<br />Что всеми поэтами напрочь забыт,<br />И хвощи многолапые, и стройные ели<br />и дубы<br /><br />А росток под ветрами сгибался упруго,<br />И века между веток с ветрами текли,<br />А теперь люди славят каменный уголь<br />— черную соль земли.<br /><br />Что в жизни прекраснее первого вздоха?<br />И ты этот вэдох воспой и прославь!<br />Тогда в ущелье вихрился хохот<br />Кипящих огненных лав.<br /><br />Тогда в ненасытном реве прибоя,<br />В нитях Морской травы<br />Впервые возникло что—то живое<br />Без ног и без головы.<br /><br />Веками волны в бешеном танце<br />Бились о берега грозный оскал,<br />И что—то выковало себе панцырь<br />Тверже гранитных скал.<br /><br />Реки истории в мудрые книги<br />Откладывают наносы<br />О том, как грызлись тори и виги,<br />И кто был Навухудоносор.<br /><br />И только книгами не пропет<br />Тот, кто однажды в песчаные складки<br />Вылез из моря по еле заметной тропе,<br />Вылез скользкий и гадкий.<br /><br />И много столетий ползал потом<br />Упираясь упругим ластом<br />И, не оставивши даже следа<br />У истории на колесе,<br />Он — то и был прародитель Адам<br />Во всей первородной красе.<br /><br />Новые рыбы и новые звери<br />Столетия — словно короткие дни<br />Возможно тогда-то с далекого Севера<br />Пополз холодный ледник.<br /><br />Сегодня читаем как-будто о небыли<br />А там на сверкающий инеем щит<br />Покорно склонялись упругие стебли<br />И великаны — хвощи.<br /><br />Там, где сегодня новыми склонами<br />На картах отмечены эти пути,<br />Рушились мамонты всеми колонами,<br />Не успевая уйти.<br /><br />Тот ужас внезапно утративших лето,<br />Те вопли зверья, потерявшего корм,<br />Сегодня читаем в останках скелетов<br />Древних вымерших форм.<br /><br />А ледник отступил, волоча устало<br />За собой мореновый шлейф,<br />Оставив угрюмые финские скалы<br />На смуглых скулах полей.<br /><br />А потом опять поднялись стволы,<br />И зверь свою власть укрепив,<br />Обнажая смертный сабельный клык,<br />Победно ревел в степи,<br /><br />Тогда-то сучком разгребая грязь<br />Вышел из леса двуногий зверь<br />И это была заря.<br /><br />Ученый книг популярная дремь<br />И бесконечные споры по канту<br />Кто докажет верней и мудрей<br />Каков был собой питекантроп?<br /><br />А черт его знает! Каков он был?!<br />Знаем, что в этом племени грубом<br />Были косые нависшие лбы<br />И толстые жесткие губы<br /><br />Но знать нам ценней,<br />Чем про тысячи Канн,<br />Что он свободно махал руками<br /><br />И как этот карлик - стал великан<br />Впервые облапив камень,<br />Что он готовый бежать и травить<br />И выть на луну, если в брюхе пусто,<br />Еще не ведая о любви,<br />Родил великое чувство.<br /><br />Сегодня нас не пугают снега,<br />Дома защищают от вьюги.<br />Я славлю тебя волосатый гигант<br />— Строитель первой лачуги.<br /><br />Нас Рафаэля чарует рука,<br />Но трижды слава тому,<br />Кто в пещере впервые нарисовал быка,<br />Нам не оставив даже черепа.<br /><br />Я счастлив, что нам века донесли<br />Краем далеких восходов<br />Я славлю первые зори земли<br />И разума первые всходы.<br /><br />1955 год<br /><br /><br />Продолжение поэмы «КОСМОГОНИЯ»<br /><br />Жизнь! Событий невпроворот!<br />Оглянись и застынь!<br />Время летит вперед,<br />За собой сжигая мосты.<br /><br />И каждый грядущий день,<br />И каждый минувший миг-<br />Откровение для людей,<br />Прославленное людьми.<br /><br />Парижанин в уличный плеск<br />Выходит весел и горд.<br />Счастлив он, что есть<br />На земле Place de la Conkord.<br /><br />Англичанин скупой на смех,<br />С улыбкой на тонкой губе<br />Слушает, как во тьме с ним<br />Говорит Big Ben.<br /><br />И народ, рожденный из пен,<br />С исчезающих берегов<br />Боль молитв распластал на тропе<br />Перед каменной плотью богов.<br /><br />И в породу вонзившийся штрек,<br />И теченье обузданных рек-<br />Это гордость твоя, человек!<br />Это счастье твое, человек!<br /><br />Это стонет таежная ширь<br />Под разумным твоим топором,<br />Это море граниты крушит,<br />Познавая якорный гром.<br /><br />Это древность бушует в песках,<br />Где струится арык голубой,<br />Это слезы льют облака,<br />Покоряемые тобой.<br /><br />И как воды несет поток<br />С высоты ледниковых вершин,<br />Я несу свежесть мыслей и строк<br />В светлый город моей мечты.<br /><br />Я бы врос в сталь мостовых плеч,<br />Спасской башней взметнулся бы ввысь,<br />Я б хотел переулком лечь<br />На прекрасном теле Москвы!<br /><br />Так минувший сменяется век,<br />Так смиряется ярость пустынь,<br />Это разум Земли – человек<br />Строит в будущее мосты!Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-67373037681893932862008-10-23T05:28:00.000-07:002008-10-24T13:54:53.826-07:00Письма<a href="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEhFBoH_uVhDr2XVvBWN0pSqmqyL4n1dDaLP4pfAq7bRQrb8f4pHgUzrkSuePu3gfObCvfYYxUU3MP7xuW7ijTW7jbC_0pzVKg3QJgeP0K9ZWji9QV_w3z6-msv3QCSJTw9Gxu9JvBKE_e8/s1600-h/03.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5260826783722211298" style="DISPLAY: block; MARGIN: 0px auto 10px; WIDTH: 150px; CURSOR: hand; HEIGHT: 229px; TEXT-ALIGN: center" alt="" src="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEhFBoH_uVhDr2XVvBWN0pSqmqyL4n1dDaLP4pfAq7bRQrb8f4pHgUzrkSuePu3gfObCvfYYxUU3MP7xuW7ijTW7jbC_0pzVKg3QJgeP0K9ZWji9QV_w3z6-msv3QCSJTw9Gxu9JvBKE_e8/s320/03.jpg" border="0" /></a><br /><div>П И С Ь М А<br /><br />И.Зайонцу, Москва – д..Мневники,<br />Крапивнер, 1954 г.<br /><br />Люди, радуйтесь. Ура!<br />Поразит вас новость эта:<br />видел сам я, сам, вчера<br />настоящего поэта.<br />Появилось наконец<br />поэтическое солнце –<br />тонкоусый молодец,<br />гений в образе Зайонца.<br />Он еще не критикован<br />и еще в печать не сдан,<br />длиннонос, как Сирано, он,<br />и талантлив, как Ростан.<br />Правда, я спешить не стану,<br />мой поэт - еще юнец,<br />уж не знаю, как Ростану,<br />а Твардовскому пиздец!<br /><br /><br />И.Зайонцу, Илыч, Верхняя Печора –<br />Уруп, Северный Кавказ, 1958 г.<br /><br />Мой друг Зайонц, и нами пузо<br />всевластно правит до сих пор.<br />А у моей священной музы<br />был продолжительный запор.<br />Но я, чудак, зачем-то тужась,<br />случалось лиру в руки брал,<br />кряхтел, пыжился и … - о ужас! –<br />лишь только воздух оскорблял.<br />Но к счастью, друг мой, это в прошлом,<br />хвала пилюлям и судьбе.<br />И вот, как видишь, ямбом пошлым<br />я шлю эпистолу тебе.<br />Хоть совестно и стыдно, вроде,<br />манером этаким писать,<br />ведь добрый ямб уже не в моде,<br />но мне уж моды не догнать,<br />да и к тому ж, узнай поди-ка,<br />кто завтра в жопу клюнет нас…<br />Итак привет с Печоры дикой<br />тебе на солнечный Кавказ.<br />С чего начать? Вопрос извечный!<br />Ну, так с того я и начну,<br />что новой драмою сердечной<br />я встретил новую весну.<br />Махнув на возраст свой преклонный,<br />зимой затея я роман.<br />Не то, чтоб это был обман,<br />а просто так – с тоски зеленой.<br />И хоть сперва, как говорится,<br />я в девке не видал беды,<br />потом глядишь – туды, сюды,<br />влюбился. Долго ли влюбиться?<br />Поверил я девчонке вздорной,<br />любя ее за нежный взгляд,<br />за то, что нос задорно вздернут<br />и оттопырен томный зад.<br />Я не терплю меланхоличных<br />невыразительных задов,<br />что так в ходу у дам столичных,<br />худых, больных, неврастеничных.<br />Нет. Зад - основа всех основ.<br />Уж мыслью тешился я новой –<br />под осень обвенчаться с ней.<br />Но так случилось, что к весне<br />она нашла себе другого..<br />И хоть сказал я: "Ну и пусть!",<br />а все ж была и боль, и грусть.<br />Но в грусти, право, мало толку,<br />умей держать ее втайне.<br />Закинув за спину двустволку<br />твой друг шагает по тайге.<br />Шагает? Нет. Скажу, стараясь<br />держаться истины везде:<br />бредет, сквозь чащу продираясь,<br />в болотах тонет по муде.<br />И все бы ничего, и все-то<br />терпеть бы можно до поры,<br />и зной, и чащи, и болота,<br />и глад, и хлад, но комары!…<br />Нет в мире ничего кошмарней,<br />чем крокодилов этих рать,<br />Засунув морду в накомарник,<br />ты все же пробуешь дышать.<br />А комары тебя молотят,<br />впиваясь в руки, в ноги, в зад,<br />и на одной постылой ноте<br />зудят-зудят-зудят-зудят.<br />Поверишь ли, Зайонц, и сам ты<br />реветь готов давно давным,<br />да утешаешься одним:<br />из них кусают только самки.<br />У комаров, как и у нас,<br />видать такие же законы.<br />Так мудрый Обручев как раз<br />писал еще во время оно.<br />А все мы на своем веку<br />привыкли верить старику.<br />Так вот. Как жертва этих самок,<br />и комариных и людских,<br />я яростный сторонник самых<br />жестоких санкций против них.<br />Но кажется, об этом хватит,<br />ведь каждый знает с юных лет:<br />от женщин польза лишь в кровати,<br />от комаров – и вовсе вред.<br />Уж лучше распишу про север,<br />пока перо в руках не спит.<br />Итак, едим мы здесь консервы,<br />а пьем, признаться, только спирт.<br />Конечно не считая водки…<br />На маленькой комяцкой лодке<br />таежной речкой на шестах<br />мы пробираемся в охотку<br />на свой, как говорится, страх.<br />Потом с реки в тайгу уходим,<br />случается, на много дней.<br />И жизнь не легкая, и, вроде,<br />мы все давно привыкли к ней.<br />Бывает, притомишься слишком,<br />но знай вперед иди, иди:<br />рюкзак за плечи, и ружьишко<br />на всякий случай – впереди.<br />Зато бывает и охота!<br />Я, например, гроза зверей:<br />бью за день по сто глухарей,<br />а глупых рябчиков – без счета.<br />Тебе ж, Зайонц, как рыболову,<br />хотелось бы иных чудес<br />(повсюду ищите одно вы),<br />так слушай и завидуй: здесь<br />есть нельма, хариус, и щука,<br />и сиг, и семга, и налим….<br />Но только вот какая штука –<br />я не внушаю страха им.<br />Рыбешки, видно, что-то знают,<br />и просто мной пренебрегают.<br />Зато, как радостно услышать<br />в лесу собачий милый лай,<br />и выйти вдруг к теплу и крыше:<br />"Хозяйка! Гости! Принимай!".<br />И сердце прыгает, как мячик,<br />и до смешного жаден ты<br />на ласки тоненьких комячек<br />и на "сучок" из Вологды.<br />Ну, а теперь пора бы, вроде,<br />как в письмах то заведено,<br />поговорить и о погоде,<br />и о природе заодно.<br />Я мест капризнее не знаю:<br />то дождь завесою вокруг,<br />то, смотришь, радуга двойная<br />в пол неба размахнется вдруг –<br />и солнце, словно на неделю,<br />спокойно светит. Ты идешь<br />в маршрут скорее, но на деле –<br />через минуту снова дождь.<br />А ты с досады, ну, хоть пьянствуй,<br />раз время есть и водка есть.<br />И так ни в чем нет постоянства,<br />и в этом, друг мой, - север весь.<br />Река Печора – это мели,<br />и перекаты, и туман,<br />к воде склонившиеся ели,<br />и тишина, и глухомань.<br />Бывает, что и солнце щедро<br />все русло вдруг осеребрит,<br />и ветер в пышных кронах кедров<br />вдруг под сурдинку прозвенит.<br />А ночь здесь ходит неглиже, –<br />не нагишом, но видно в меру –<br />и в десять вечера уже<br />зарю вещают шантеклеры…<br />Ну вот, Зайонц, я дело сделал.<br />Уж строчкам потерял я счет.<br />Писал бы, может быть еще,<br />но что-то, друг мой, надоело.<br />Да и к тому ж, закон таков,<br />письмо, чем дольше, тем противней.<br />Кончаю. Жду твоих стихов.<br />Прощай.<br />Твой друг Рудольф Крапивнер.<br /><br />И.Зайонцу, Печора – Москва, 1962 г.<br /><br />Имея сумрачность души,<br />через бесчисленные драмы,<br />посообщаться я решил<br />с тобой посредством телеграммы.<br /><br />А.Юдкевичу, Москва- Печора1962 г.<br /><br />И я от идентичных драм<br />постыдно распускаю нюни,<br />намереваясь видеть Вам<br />начале месяца июня.<br /><br />Ю.Апенченке, Нижневартовск-<br />Москва, "Правда" 1969 г.<br /><br />Друг дорогой! Скучаю без<br />тем более, чем дальше в лес.<br /><br />И.Зайонцу, Гоналулу – Москва, "Правда" -<br />Нижневартовск. 1969 г.<br /><br />Друг дорогой, вернулся из,<br />чем выше вверх, тем ниже вниз<br /><br /><br />Геофизическому отряду. Нижневартовск –<br />Верховья Куль-Егана, 1970 г.<br /><br />Я поднимаю верное стило,<br />охваченный лирической жарою,<br />и, проклиная муки геморроя,<br />сажусь на очень твердое стуло.<br />Чем я воздам за ваш таежный глас,<br />за ваш привет из сумрачного леса?<br />Я очень тронут. Да и кто из нас<br />не тронут в этот страшный век железа?<br />Но, вспоминая, милые мои,<br />как вы вокруг бросаете х…<br />(при этом вам не надо опасаться,<br />и это совршенно ясно мне,<br />поскольку вам никак не пробросаться),<br />я с эти веком примерен вполне.<br />И не без основания считаю,<br />пока х… тревожат ваши сны,<br />нам с вами совершенно не страшны<br />вульгарные претензии Китая<br />и атомные ужасы войны.<br />А что так будет, дождик или снег,<br />еврейский путч или угроза миру,<br />все одолеет юмор и сатира,<br />все сокрушит вам несравненный смех.<br />Друзья мои! О если бы везде<br />подобные рождались коллективы,<br />я б сразу запретил презервативы,<br />и мы к коммунистической п…<br />(простите, я хотел сказать, звезде)<br />все вместе покатились бы, как бублик,<br />под пение и танцы нежных муз…<br />Друзьям мои - прекрасен наш союз!<br />Советских Социалистических Республик.<br /><br />И.Зайонцу. Борт "ИЛ"-96 – Нижне-Вартовск.<br />1971 г.<br />Лечу на запад – мое отработано.<br />Вибрирует "ИЛ" на острие луча.<br />Пролетая над вашими болотами,<br />видел тебя у "6-го ключа".<br /><br />Р.Крапивнер<br /><br />И.Зайонцу. Витим, Многообещающая Коса -<br />Гоби-Алтай, МНР., 1976 г.<br />Во глубине сибирских руд<br />коньяк и водку нынче пьют.<br />И это все благодаря<br />тому, что сбросили царя.<br /><br />От братского бурятского народа в моем лице – братскому монгольскому народу в твоем лице. Напиши мне что-нибудь по-монгольски.<br />А.Юдкевич<br /><br />А.Юдкевичу, Гоби-Алтай –<br />Витим, Многообещающая Коса.1975 г.<br /><br />Великого бурятского народа<br />великий сын и где-то даже брат,<br />я не писал тебе уже пол года,<br />я негодяй и страшно виноват.<br />Прости меня, но я писал отчет<br />и постоянно вскрикивал "О черт!",<br />а временами кое-что похлеще.<br />И веришь ли, - о русский наш язык! –<br />мне неизменно становилось легче.<br />Я, кажется, притерся и привык,<br />хотя иных уж нет, а те далече…<br />Сарказм упрятав в жидкие усы,<br />среди хребтов Монгольского Алтая<br />я слушаю, как ветры из Китая<br />ревут вдоль пограничной полосы.<br />Там эти леваки и отщепенцы<br />взрывают бомбы в сотни мегатонн.<br />Я б сыпанул им, сукам, соли с перцем,<br />когда бы я был на минутку Он.<br />Но я , увы, не тот. Я лишь простой поэт!<br />И вот маоцзедунские рентгены<br />мои советские проверенные гены<br />упорно сводят, кажется, на нет.<br />Но я еще – ого! Еще мне черт не брат!<br />Пишу свои стишки, живется хреновато…<br />Монголия не в чем не виновата:<br />мне лучшие друзья аратка и арат.<br />Я веско говорю им "Сайн байн уу !"<br />на диалекте истинного халха.<br />Они мне говорят "Баранки гну!",<br />что означает : "Как там ваша Калка?".<br />Я отвечаю: "Калка так и так,<br />мы выстроили ГРЭС в том Диком поле".<br />И, проявив необходимый такт,<br />я становлюсь посланцем доброй воли.<br />И то сказать, прекрасная страна!<br />Здесь нет в помине грубого асфальта,<br />и с умилением смотрю я из окна<br />УАЗика на столбчатость базальта.<br />Я б сам, мой друг, вот так окаменел,<br />когда б ни пропасть неотложных дел,<br />ни посягательства на лавры кандидата…<br />Вот так и живу, спеша куда-то,<br />покудова совсем не поседел.<br />Per aspera ad astra! = Сквозь кусты<br />и прямо в дамки (перевод с лаыни,<br />хоть дантевский язык не в моде ныне).<br />Но Господи, избавь от суеты!<br />Что проку в празднословом и лукавом?<br />Нам не к лицу с тобой грешить лекалом:<br />чем дальше я, тем мне дороже ты.<br />Чем дальше ты, том больше я тоскую,<br />и здесь, на пограничной полосе<br />ловлю твой зыбкий лик в пустынях Акатуя<br />на Многобещающей Косе.<br />Твой маленький портрет я вставил в раму,<br />и, прижимая карточку к губам,<br />шепчу ночами: "Друг! Побольше БАМу!<br />Обставим этих ихних Алабам. "<br />Наш труд не пропадет, и светлая свобода<br />с улыбкою нас встретит на крыльце.<br />От братского монгольского народа<br />я шлю привет бурятскому народу<br />в твоем родном единственном лице.<br />И.Зайонцу. Витим, Многообещающая коса –<br />Гоби-Алтай, 1976 г.<br /><br />Мой друг, любезный мой Овидий!<br />мой дорогой монгольский брат!<br />Какие могут быть обиды?<br />Наоборот - я очень рад.<br />Я рад тому, что мир наш тесен,<br />поскольку связь на высоте,<br />тому, что ты, как прежде, весел,<br />и ироничен вместе с тем,<br />и что в краю глухом и дальнем<br />целенаправленно весь год<br />растешь ты интеллектуально,<br />а вовсе не наоборот.<br />И то сказать - в своей пустыне,<br />среди кочующих племен,<br />ты начал шпарить по латыни,<br />как Гай Корнелий Цицерон *.<br />А у меня с культурой скверно.<br />Живу как будто темный галл.<br />Теряю медленно и верно<br />свой творческий потенциал.<br />Погряз в невежестве и лени.<br />Стал дик, короче говоря.<br />И даже ботая по фене,<br />не обхожусь без словаря.<br />Все пусто так вокруг и голо.<br />Поверь, что худшей нет беды,<br />когда друзья бегут к монголам,<br />в Киргиз-Кайсацкие Орды.<br />А тех в Москве живут поныне<br />и нас давно уже не ждут,<br />и только мы с моей княгиней –<br />во глубине сибирских руд.<br />Я сам здесь стал с камнями сходен,<br />не радуюсь и не скорблю…<br />Но эту жизнь Amo et odi ! ** =<br />и ненавижу и люблю.<br />• Возможно, его звали иначе, но это не играет значения.<br />** У меня нет под рукой других латинских текстов. Если ударение неправильно, то прошу считать это поэтической вольностью.<br /><br />Целую. Саня. ***<br /><br />*** Эта лапидарная надпись в прозе кажется мне наиболее удачной.<br /><br />P.S. В качестве варианта для снобов, чье ухо может резать неправильное ударение в бессмертной латыни:<br /><br />Моя звезда сияет тускло<br />и нет просвета впереди…<br />Я эту жизнь, сказать по-русски,<br />Amo et, вместе с тем, odi !<br /><br />А.Юдкевич.<br /><br />И.Зайонцу. Москва, "Правда" - Гоби-Алтай, 1976 г.<br /><br />Мой друг, в глуши Гоби-<br />Алтайского аймака<br />не повторяй однако:<br />"To be or not to be".<br />А лучше из глуши<br />хоть изредка пиши..<br />С тобой .бы нам to bE<br />(хотя бы по субботам).<br />Целую и скучаю по тебе.<br /><br />Ю.Апенченко<br /><br />Б.Холопову. Гоби-Алтай – Москва, "Дружба народов"<br />1977 г.<br /><br />Уже затеплился, должно быть канделябр,<br />поет Майсюк, окно раскрыто в лето.<br />Позволь внести, почтенный юбиляр,<br />и мне свою восторженную лепту.<br />Друзья, оставьте шуточки и смех!<br />Кого вы видите сегодня пред собою?<br />Вот – этот человек. Он собственной судьбою<br />предельно выразил наш динамичный век.<br />Великосельский скудный город<br />его вскормил в голодную годину.<br />А вырос потрясающий мужчина:<br />поэт, прозаик, в чем-то полиглот,<br />гурман, аскет, хозяйственный мужик,<br />пивун любви и где-то друг народа.<br />Вот как влияет на моральный лик<br />суземистая скудность огорода.<br />Однако ж – это корни, а ботва<br />шумела в Братиславе и Берлине.<br />Но чувства росса яростно взбурлили,<br />когда пред ним явилася Москва.<br />Он принял всю ее: "Россию" и "Совой",<br />столы чепков в палитре винных пятен…<br />Как не крутись, но лишь на Моховой<br />нам воздух Родины и сладок и приятен.<br />И все-таки, как истый демократ,<br />приемля наши жизнь и ихние пороки,<br />белеет в мире он, как парус одинокий,<br />и чует мир его стремительный домкрат.<br />Вот этот человек! – он не холодный бритт,<br />закрепощенный в собственной пещере.<br />Его жена любовь друзьям дарит,<br />и, как звезда с звездою говорит,<br />с ним говорят пленительные дщери.<br />Я рифмы современные ловлю<br />и предлагаю тост, не мудрствуя лукаво:<br />"Ахбабукя" (арабск.) и J love jou!<br />За Славу, черт возьми! За Славочкину славу.<br /><br /><br />И.Зайонцу. Москва, "Дружба народов" –<br />Гоби-Алтай, 1977 г.<br /><br />Да осподи! А мы-то - лыком шиты?!<br />Не сладим всклад побаску али две?<br />Что ж, как всегда, российские пииты<br />певали в ссылке шибче, чем в Москве.<br />У вас – напор, у нас – ученья призьма,<br />у вас – природа, а у нас зато –<br />могучий дых квасного патритизьма:<br />дыхнем на Чингисханово гнездо!<br />Чтоб ты, базальном полоненный ихим,<br />отвыкший жить, по-нашенски спеша,<br />вдохнул и спомнил вкупе с энтим дыхом,<br />чем нонче пахнет мневникский емшан.<br />Вонька в жары трава! У нас раскисли<br />асфальты. Солнце жарит кипятком.<br />Хоша в ином, литературном смысле<br />потягиват забытым холодком.<br />Ай нам по первости? Привычно блея,<br />князь Юрий ("Орган"-то листаешь там?)<br />поет хвалы родному юбилею,<br />и мы за ним стремимся по пятам.<br />Быват… В "Олене" (на ремонте "Шпиль"-то)<br />иль в горницах смердливых ЦДЛ<br />отводим душу за игрою в шпильки,<br />в стихи, рассказы, Бога и тэ.дэ.<br />Все то ж, все то ж… Рожая слово в муках,<br />мутнеет глазом борода-Орлов,<br />закончил сказ о женщине Майсюков<br />размером в осемь авторских листов.<br />Томится Том, в когтях железной "Смены",<br />а я… Да что там баять о себе?<br />От перемен страхуясь постепенно,<br />гумаги оформляю в СеСеПе.<br />Лечу на Вахш… Ты - с Гоби, я - с Памиру<br />могли бы и Хуа заклещить, чать.<br />Да не хуа… Как при угрозе миру<br />нас тянет окончания смягчать.<br />Засим – целую…Что ж до стиля слога –<br />я взял его приятелю в пандан:<br />поморский краснослов Личутин Вова<br />на днях со мною обмывал роман.<br />Б.Холопов<br /><br />Б.Холопову, Гоби-Алтай –<br />Москва, "Дружба Народов", 1977 г.<br /><br />Не лыком шит дружок, не лыком шит,<br />и за версту видать, не пальцем сделан.<br />Так потянуло вновь к родным пределам,<br />которые нам меч, а равно щит.<br />Так остро вновь припомнилося мне,<br />как мы с тобой бывали со щитами,<br />когда в "Олене" резво сочетались<br />с бутылочкой-другою "Каберне".<br />Что ж до дружка, как почту привезут,<br />листаю в туалете мощный "Орган".<br />Как их хранит от заграничных оргий<br />спасительных соревнований зуд.<br />А впрочем, кто из нас не без грехов?<br />И, antre nous, он подарил нам это:<br />"Потомки непричесанных волхвов –<br />печальные российские поэты".<br />Твой курс на СеСеПе – вполне понятный крен<br />писателя, который с веком сросся:<br />я твердо убежден, что ты как член<br />улетворишь любые их запросы.<br />Пора, пора подняться во весь рост<br />над нашими задумками благими,<br />а то, глядишь, покоя сердце просит,<br />и слава обнимается с другим.<br />Как часто не хватает нам чуть-чути<br />до полной воли сердцу и уму!<br />(сколь борзо сочинят помор Личутин.,<br />при обмываньях кланяйся ему).<br />Поклон Орлу, и Майсюку, и Тому…<br />Ах, все они мудры не по годам!<br />Отдам всю жизнь за труд их многотомный,<br />но только лиры милой не отдам.<br />Я с ней в литературе не расселся,<br />но мне милее, что сквозь снежный свей<br />святая боль ума и мука сердца<br />ведет России верных сыновей.<br />Засим - целую. Плачу по дорогам,<br />где воробьи купаются в овсе.<br />Не забывайте, други, ради Бога!<br />Жду ваших телеграмм, романов и эссе.<br /><br /><br />Гоби-Алтай - Москва. Экспедиция 15-го района<br />"Гидроспецгеологии", Котловой И.Ф., 1977 г.<br /><br />Если праздничный вечер вам слезы случайные выжмет,<br />эта боль – не беда, и токая тоска – не тоска:<br />по Усе и Щугору, по Илычу, Колве и Ижме<br />пронеслась наша молодость, как голубая река.<br />От Тиманского Кряжа и до ледяного Урала,<br />там где с юною тундрой полночный закат пировал,<br />мы беспечно прошли, о судьбе не заботясь ни мало<br />и в каком-то маршруте легко перешли перевал.<br />Возле белых ночей наше сердце влюбленное пело,<br />пролетали года, исчезая за синей грядой,<br />был Никита – Иванович и Миловидов был "Белый",<br />да, признаться, и я был тогда не такой уж седой.<br />Чуть закрою глаза, и несутся стремительно мимо<br />стаи снежных откосов, и свет заливает лицо:<br />на уютной лодчонке вполне легкомысленный Климов<br />со смертельной угрозой поигрывает веслецом.<br />Он известный жуир! Пусть сейчас же предложит по чарке<br />в этот праздничный вечер принять зеленого вина.<br />Все мужчины встают, и за вас, дорогие Печорки,<br />первым тостом за вас! Навсегда! И до самого дна!<br />Боже правый, как весело пелось когда-то!<br />Как смеялось легко и спалось на застуженных мхах!<br />Как вам спится теперь, всевозможных наук кандидаты:<br />Саша, Вера, Валера, РБ и ДГ и Валях?<br />Как в прокуренной бойлерной бесперебойно<br />ворковала гитара – ровесница нашим годам!<br />Вспоминал ее Женя, когда развивался в Сорбонне<br />среди жутко изящных мамзелей и столь же распутных мадам?<br />Впрочем, кроме гитар мы еще помаленьку пахали.<br />Если честно сказать, мы пахали тогда не за страх!<br />Оттого так блестяще прошли по различным Сахарам<br />несравненный Отец, Толя Ночкин, Палиеч и Граф.<br />Может быть, оттого, что работа валила с катушек,<br />что был ветер свиреп и подъем упоительно крут,<br />мы глядим со слезой с высоты полысевших макушек,<br />как в глухую тайгу наша юность уходит в маршрут.<br />Я пишу вам письмо, и встают перед мысленным взором<br />ваши милые лица и радостно-грустный банкет,<br />и оргсектор Котлова – бесспорная "Миссис Печора".<br />О, пардон меня – мисс! Ей семнадцать по-прежнему лет!<br />Если праздничный вечер вам слезы случайные выжмет,<br />пусть заветная грусть будет радостна вам и легка:<br />по Усе и Печоре, по Колве, Щугору и Пижме<br />проплыла наша молодость, как голубая река.<br /><br />И.Зайонцу. Москва, Гидропроект –<br />Ханты-Мансийск, 1985 г.<br /><br />Не посчитай за лесть,<br />ее здесь - ни на волос,<br />ведь ты возвысил голос,<br />чтоб все сказать, как есть.<br />По манию руки<br />вернулись наши даты<br />и прогремел набатом<br />глухой "Удар кирки".<br />Во всем пристойный вид,<br />так прибрано и чисто,<br />приличные артисты,<br />богатый реквизит…<br />Спектаклю вопреки<br />всему мы знаем цену –<br />для нас звучит за сценой<br />глухой удар кирки.<br />Не ради похвальбы<br />теперь тебе скажу я,<br />что не был я в Бомбее,<br />зато в Коломбо был.<br />Но это пустяки -<br />и не такое пишут,<br />зато я ясно слышу<br />глухой "Удар кирки".<br /><br />А.Юдкевич<br /><br />И.Зайонцу. Мурманск – Москва. 1986 г.<br /><br />Хоть ты и признан перестройкой,<br />как Коломбиною Пьеро,<br />все так же весело и бойко<br />твое лукавое перо.<br />За что же любим мы Зайонца?<br />За все! И в том числе за то,<br />что помнит друга он засланца,<br />что сын он нашенской Сато.<br />И за Полярным этим Кругом,<br />где столько лиха я вкусил,<br />я тоже поднял тост за друга<br />и снова рыбкой закусил.<br />Здесь, как и всюду, воздух спертый,<br />но больше холода и тьмы.<br />Ну что же – были б только мы,<br />а их, как говорится на х…!<br /><br />Р.Крапивнер<br /><br /><br />И.Зайонцу. МИД , Посольство СССР в СРВ,<br />ГКЭС, группа Яли – Москва, 1989 г.<br /><br />Прощай, немытая Россия,<br />страна рабов, страна невеж,<br />без мыла жить нет больше силы,<br />я уезжаю за рубеж.<br />Быть может, там избегну срама,<br />предотвращу душевный шок<br />и в джунглях Южного Вьетнама<br />найду стиральный порошок.<br /><br /><br />А.Юдкевич И.Зайонцу. АО "Институт Гидропроект",<br />Москва – Хорошево-Мневники, Москва, 1996 г.<br /><br />Ты мне пожалуйста скажи,<br />тебя я спрашиваю, Игорь,<br />зачем играешь в эти игры<br />с красивым словом "ностальжи".<br />Как бы впадая в странный сон,<br />где нет тебя, хотя ты рядом,<br />глядишь отсутствующим взглядом,<br />чуть приглушив магнитофон.<br />Да, нет тебя, хоть рядом ты,<br />и вдалеке рокочут струны,<br />и вижу я, как светит юность<br />сквозь огрубевшие черты.<br />Тебе как будто тесен дом –<br />ведь ты уже в десятом классе,<br />и луг на пойменной террасе<br />воспринят как аэродром.<br />Но прежде, чем пойти на взлет<br />и оторваться без оглядки,<br />на старой клубной танцплощадке<br />ты отмечаешь свой уход.<br />Лучи последние ловя,<br />вдали синеет берег правый,<br />и нежный свист Таисьи Саввы<br />выводит "Танго соловья".<br />К плечу доверчиво припав,<br />под этот свист прозрачно-тонкий<br />идет соседская девчонка<br />сомнамбулическими па.<br />Уйдя в далекие края,<br />ты навсегда остался там, где<br />Плывет над тихой поймой танго…<br />Ах, это "Танго соловья".<br /><br />А.Юдкевич</div>Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-89843524979219223682008-10-23T05:15:00.000-07:002008-10-24T13:52:51.384-07:00Байки<a href="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEjFvZHRLqpPrPIMf4oc4Zm1QHzCOuPtJ5EujLPLBEU5KKVU81HSR6VNvoA7DdeiNYnyH-jSSH45vATsPXtIGH39UwTQd_22ANfIi8tjmOoy2AmfJe3gNIUZed4E8HOaKG0rhyphenhyphenr-e5efWiw/s1600-h/foto.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5260826252232168770" style="DISPLAY: block; MARGIN: 0px auto 10px; WIDTH: 214px; CURSOR: hand; HEIGHT: 320px; TEXT-ALIGN: center" alt="" src="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEjFvZHRLqpPrPIMf4oc4Zm1QHzCOuPtJ5EujLPLBEU5KKVU81HSR6VNvoA7DdeiNYnyH-jSSH45vATsPXtIGH39UwTQd_22ANfIi8tjmOoy2AmfJe3gNIUZed4E8HOaKG0rhyphenhyphenr-e5efWiw/s320/foto.jpg" border="0" /></a><br /><div><a onblur="try {parent.deselectBloggerImageGracefully();} catch(e) {}" href="http://2.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQBrhAaz_kI/AAAAAAAAAJI/Jwjh2WN8vDU/s1600-h/Безимени-1.jpg"></a><br /><br /><strong><span style="font-size:+0;">Байки</span></strong><br /><br />1<br />Довлатовский дневник или творчество горячо мною любимого моремана Виктора Викторовича Конецкого по сути дела является тем, что в матросских кубриках метко называют “травлей” То есть — это просто байки, которые иногда, как у названных выше авторов, доводятся до уровня высокого искусства.<br />В жизни мне довелось услышать бессчетное количество баек, которые, увы, так и не стали предметом литературы, хотя в них есть вкус, объем, цвет, запах и глубокий смысл. Мне было бы огорчительно, если бы некоторые из них, озарившие некогда наше убогое бытие, ушли навсегда и канули, так сказать, в Лету. Записываю их так, как услышал и запомнил когда-то.<br />*<br />Автор этой байки — некто физик Виктор Даненберг, который, в Рижской средней школе, по его словам, выигрывал в шахматы у самого Таля. С начала 60-х годов ношу ее, как конфетку во рту.<br /><br />День, разгар лета, высоконаучная лаборатория, за столами — молодые физики-теоретики. Напротив Вити в проходе стоит коллега, оперевши попку на противоположный стол и скрестив ноги.<br />Резко с грохотом открывается дверь: на пороге — скромный человек в халате со стремянкой и следами былой интеллигентности на лице. Бегло взглянув на вскинувшихся теоретиков, поясняет: “Я — драпировщик, пришел гардины сменить”. Виктор погружается в расчеты и вдруг слышит шум падающего тела. Это драпировщик, проходя со стремянкой по проходу, поддел под ноги коллегу-теоретика и уронил его на пол. Драпировщик, оглянувшись, некоторое время рассматривает упавшего, затем подходит к окну, просит освободить столы. Заинтересованные физики отходят. Он дергает одну штору, сверху вместе с гвоздем рушится левый конец тяжелого карниза, настольное стекло — вдребезги! Драпировщик недоуменно оглядывается, теоретики в восторге застыли, как сеттера в стойке. Он дергает другую штору, упавшая палка на другом столе разбивает настольную лампу, по столу разливаются чернила. Теоретики — в восторге!. Драпировщик снова оглядывается и удивленно спрашивает физиков-теоретиков: “Что это со мной сегодня?”. После чего приставляет к окну стремянку, делает два шага и вместе с рамой начинает выезжать на улицу на высоте пятого этажа. И все это за 50 секунд по часам. Чаплин!<br />До сих пор мы с друзьями время от времени спрашиваем друг у друга:<br />Что это со мной сегодня?”.<br /><br />*<br />Поистине золотая байка, рассказанная блистательным рассказчиком, оперным режиссером, как говорится, широко известным в узких кругах.<br />Серафима Григорьевна Бирман —<br />сценическая соперница гениальной Фаины Раневской.<br />“Вы знаете, Владимир Аркадьич, возвращаюсь я с гастролей из Парижа, а моя дома управительница мне говорит: “Серафима! Тебя вызывают в КГБ’.<br />Похолодела вся, черное парадное платье надела, все ордена нацепила - не поможет, думаю, но все же. Прихожу на Лубянку. Там в окошечке девочка такая симпатичная. Я ей говорю: “Здравствуйте, я Бирман”. А она мне: «Подождите!». Потом выходит: ‘Идите за мной!” Иду - ни жива, ни мертва. Она говорит: “Я, между прочим, видел вас в “Вассе Железновой”. И все, Владимир Аркадьич! Ни комплемента. Хороша ли я была? Видела - и все! Приводит меня в кабинет, там молодой человек, симпатичный такой, у него на столе три телефона, он трубки снимает: “Да, да, нет! Да, да, нет!’. “Господи, - думаю, меня-то сюда зачем?”<br />А оказывается, он меня вызвал по делу реабилитации Окуневской. Ну, я ему прямо сказала: “Проститутка!”. “Проститутка, — говорю, - но милейшая женщина и честнейший человек. Просто ей это дело нравится. Мне, например, это не нравится, а ей нравится. А во всем остальном — милейшая женщина и честнейший человек!”<br />Он говорит: “Спасибо - говорит, - Серафима Григорьевна. Я по делу Окуневской многих в этом кресле опрашивал и впервые слово правды услышал!”. И руку мне протягивает. А я ему говорю: ‘Нет, молодой человек, я вам руки подать не могу — она у меня вся мокрая...”<br /><br />*<br />В 70-80-е годы я извел изрядное количество жизни, попивая с друзьями и приятелями в ресторане и злачных буфетах Центрального дома литераторов, или, как его до сих пор именуют, ЦДЛ. Пили там крепко, с поцелуями, слезами, клятвами, проклятиями и мордобоем, правда, весьма редким. Кукушки, как водится, хвалили петухов, за что петухи ответно норовили залезть им под юбку. Среди гвалта и гомона все же иногда можно было увидеть занятную сценку из писательского и окололитературного бытия либо услышать прелестную байку. Среди них мне, например, ярко запомнились туалетные байки и две сцепки, которым я был свидетелем. Об авторстве первых двух на моих глазах горячо спорили покойный поэт Олег Дмитриев и писатель Бронислав Холопов, уверяя, что именно каждый из них и был живым свидетелем случившегося, один в ЦДЛ, другой в Центральном доме актеров. Кстати, многие из цэдээльских баек я позже обнаружил у Довлатова, что свидетельствует о тесной творческой дружбе и одинаковом времяпрепровождении Питерского и Московского отделов Союза советских писателей.<br /><br />Итак, первая.<br />В Дубовом зале в ресторане гулял с компанией вернувшийся из-за границы спортивный комментатор Вадим Синявский, освещавший по всесоюзному радио наш международный матч. Знаменитый комментатор на один глаз был слеп и с гордостью показывал друзьям горсть искусственных глаз, которыми он впрок запасся “у них за бугром”. Долго ли коротко, Вадим Синявский спустился в туалет и пристроился рядышком с тучным и изрядно пьяным беллетристом, который, тужась и стеная, пытался справить малую нужду. Спортивный комментатор некоторое время взирал на него с искренним сочувствием, но, будучи не в силах, облегчить «предродовые схватки» литературного сотоварища, вдруг вырвал из своей орбиты глаз и со словами «Да разве это жизнь!?» с размаху швырнул его в писсуар.<br />Остолбеневший на миг от столь эффектного проявления сочувствия литератор в ужасе попятился к дверям и явился людям с растегнутой ширинкой при полном, так сказать, параде.<br />Вадим же Синявский протер платком вынутый из кармана запасной глаз, вставил его в око и довольный отправился продолжать застолье.<br /><br />Теперь вторая.<br />В перерыве заседаний какого-то очередного Съезда Советских Писателей в туалете у писсуаров пристроились рядом друг с другом Александр Трифонович Твардовский, легендарный редактор “Нового Мира’, автор обожаемого народом “Теркина”, и Николай Грибачев, главный редактор рекламно-агитационного журнала “Советский Союз”, тоже, так сказать, поэт, называвший себя, прости Господи, “нацеленным наганом партии’.<br />Они молча и деловито справляли свою малую нужду, пока Вдруг, с затаенной усмешкой, но абсолютно на голубом глазу, Твардовский не обратился к все еще разгоряченному внутрилитературной борьбой с очередными ренегатами Грибачеву:<br />- Ну, Коля, ты прям как автогеном рубишь.<br />Крепкий бритоголовый Грибачев ничего ему на это не ответил, а только зло зыркнул снизу своими стальным коммунистическим глазом.<br /><br />Третья.<br />Как-то мы выпивали в компании с поэтом Володей Ершовым. Внешне он был не отличим от Сергея Есенины, даже страшно становилось от такого немыслимого сходства. Тем более страшно, что пил он примерно так же, как и покойный Сергей Александрович. За веселым трепом Володя прочел как-то сочиненное накануне стихотворение, которым он сегодня всех и потчевал:<br />“Дедушка, голубчик,<br />что ты пьешь”? “Агдам’.<br />Плескани на рубчик,<br />вырасту — отдам”.<br />Агдам — это был тогда такой азербайджанский, с позволения сказать, портвейн: дешев и очень сердит.<br />Я сказал Володе, что это гениальное четверостишие войдет в анналы отечественной поэзии и будет жить в веках, пока в подлунном мире жива будет наша родная советская власть. Некоторое время спустя, я спустился в туалет и в кабинке на дверях увидел гениальное Володино произведение, уже выбитое кем-то на фанерных туалетных скрижалях. Вот так народ чествует своих певцов!<br /><br />Четвертая, напоследок.<br />В начале перестройки один из моих учеников, недавно вернувшийся из длительной командировки в Гвинею, познакомил меня со своим гвинейским приятелем, английским миллионером Александром, которого мы для простоты дела стали называть Сашей. После культурной программы резко стал вопрос, где бы поужинать. Объяснять миллионеру сложность наших проблем было как-то не патриотично, поэтому мы подъехали к ЦДЛ где Юрий Яковлевич Калещук, зав. отделом публицистики журнала “дружба народов” принял и рассадил нас в малом зале верхнего буфета. Где-то посреди довольно скудной трапезы,обильно орошаемой, впрочем, родимой водочкой, Саша запросился в туалет, и я взялся его сопровождать в качестве гида. В зале, через который вела нас дорога, стены были тесно увешаны картинами, среди которых миллионер выцелил нечто авангардное по мотивам великого Босха. Он спросил меня, продается ли эта картина? С трудом уяснив, что он хочет, я обратился к печальной девушке, сидевшей за столиком с какими-то буклетиками. девушка куда-то сходила и, вернувшись, ответила, что да, картина продается за двести долларов. довольный миллионер сказал, что забирает картину и по возвращении из туалета ждет ее в упаковке. должен добавить, что лет миллионеру было этак 35 , и что в своем драконовом костюме с карминовым галстуком-бабочкой он являл собою то, что нынче стали именовать секс символом. Кроме того, как я понял еще за столом, живописью он интересовался профессионально, и в Лондоне у него была неплохая личная галерея.<br />В туалете в разгар перестройки, даже на мой советский взгляд, уже царила полная разруха. Мы с Сашей оправились, он вымыл свои аристократические руки и протянул их ко мне с немым, но выразительным вопросом. Поколебавшись, я вошел в одну из кабинок, оторвал от остатка занозистого рулона около метра туалетной бумаги и, потупившись, вручил нашему гостю. Он тщательно вытер руки и вновь недоуменно обратился ко мне с немым вопросом, ибо никаких урн для отработанного материала не было. Еще чуток поколебавшись, я отобрал у него бумагу и демонстративно небрежно положил ее на стоявший зачем-то у входа канцелярский стол. Саша взглянул на меня с веселой иронией, и мы вернулись в картинную галерею. Наш гость с удовольствием констатировал зияющую пустоту на месте его картины, вынул бумажник и подошел к распорядительнице. Неожиданно она грустно мне сообщила, что вообще-то, оказывается, картина не продается, поскольку автор вместе со своим детищем вот именно сейчас уезжает в Ригу на вернисаж. Поэтому картину можно будет приобрести месяца так через полтора.<br />Минут пятнадцать, мучительно вспоминая свой кандидатский английский, я пытался разъяснить Саше ситуацию. Он решительно не мог меня понять, переспрашивая время от времени, что ведь они договорились о покупке картины, и что же, собственно, произошло? Устав от всего этого, я сказал ему, что это — такой “рашен бизнес” и все!<br />Тут наш английский друг показал мне, что он как бы моет под краном руки, а потом развел их с нескрываемой английской иронией: туалет, мол, продолжается и в художественной галерее!<br /><br />*<br /><br />Семейная хроника<br /><br />Борис Львович Осповат<br />Накануне Великой Отечественной после очередной неудачной операции отец умирал в Боткинской больнице. Мама привела нас с братом в палату смертников, где рядышком с отцом отходил маленький испанский мальчик, с ампутированными до паха ногами. Отца в истощенном до костей человеке я не совсем признал, что было немудрено, поскольку он был весь изрезан, и высокие медицинские консилиумы уже вынесли свой окончательный приговор.<br /><br />Когда мы уходили, к маме подошел скромный ординарный врач Борис Львович Осповат и предложил все же еще разок прооперировать больного, так как терять уже нечего, а попытаться вытащить отца, по его мнению, все же есть шанс, что бы там “светила” не говорили. Мама согласилась, отец выжил, я только стеснялся с ним ходить в общественную баню из-за его многочисленных шрамов. Имя же Бориса Львовича Осповата в нашей семье с благодарностью почитают по сей день.<br />Множество лет спустя, моя двоюродная сестра по работе столкнулась с женщиной, которая оказалась племянницей Бориса Львовича, и продолжение этой байки записано с ее слов.<br />Оказалось, что Борис Львович не такой уж и простой ординарный хирург: до революции он был учеником и ассистентом прославленного московского хирурга Зудина. В наши же лета, когда миновали страшные тридцатые, пороховые сороковые и постыдные пятидесятые с врачебными делами, он уже был всесоюзно известным врачом, доктором медицинских наук и профессором. Однажды Борис Львович присутствовал на заседании Всесоюзного хирургического общества, посвященном демонстрации некоего агрегата для объективизации диагностики больных. Авторы нажимали разноцветные кнопки на пульте, вводя данные анализов, а изобретенный ими агрегат выдавал объективный диагноз. В ходе оживленного обмена мнениями слово попросил уже маститый Борис Львович:<br />‘Товарищи! — начал он, - В свое время я был ассистентом у известного русского хирурга Зудина. Однажды к нему на прием пришла жена Действительного (!) Статского (!) Советника (!) с жалобами на мигрени. Выслушав ее, профессор сказал, что мы непременно возьмемся за ее лечение и отправил пациентку делать анализ на реакцию Вассермана. Когда пациентка удалилась, я спросил, какая может быть связь между мигренями и реакцией Вассермана.<br />- Ну, что вы, голубчик, - ответил мне профессор, - ведь невооруженным глазом видно, что она блядь.”<br />Всесоюзное хирургическое общество остолбенело.<br />“Так вот!, - заключил Борис Львович, - Может ли эта ваша машина с такой же чуткостью подойти к больному?”<br />Все. Занавес.<br /><br /><br />Генерал Ветров<br />Было это в начале шестидесятых. Отец с вполне понятным мне интересом и вниманием слушал по радио передачу о Гражданской войне. Понятным потому, что на “ту единственную Гражданскую”, как пенал незабвенный Булат Шалвович Окуджава, отец сбежал из вполне обеспеченного дома семнадцатилетним недоучившимся гимназистом.<br />Ну так вот. Слушает он слушает, а дикторша по Всесоюзному радио<br />говорит:<br />- У микрофона - герой Гражданской войны генерал Александр Иванович Ветров.<br />- Игорь! — взволнованно кричит мне отец . — Скорей! Это же Сашка Ветров<br />— комдив мой!<br />Окончилась передача, несколько успокоившийся отец по моей просьбе начинает вспоминать разные эпизоды их боевого пути. Вот один из них.<br />Дивизия взяла город и разместилась на железнодорожной станции. Восемнадцатилетнего отца комдив назначил начальником этой самой станции. Как-то раз после смены юный отец шел по железнодорожным путям с вокзала в их командирский вагон на предмет переночевать, однако был решительно остановлен двумя пьяными в лоскуты кронштадцами в пулеметных лентах Они поставили отца спиной к вагону, вынули из деревянных кобур маузеры, и один из морячков стал декламировать революционный приговор белогвардейской контре, за которую они пиняли как раз юного отца. Тут как раз из-за вагона появился Сашка Ветров, направлявшийся в тот же вагон по той же самой надобности.<br />- Лазарь, - спросил он, — то это тут у тебя происходит?<br />- Да вот, расстреливать меня собираются.<br />- Эти, что ли?<br />Получив от юного отца устное подтверждение, славный комдив вытащил из деревянной кобуры свой командирский маузер и пристрелил морячков.<br />- Ну, что, пошли, что ли? — сказал он.<br />Отец счастливо вздохнул и вытер слезы умиления.<br /><br /><br />Курица<br />Как-то мама в кругу семьи рассказывала, как молодой отец в Ленинграде впервые пригласил ее в ресторан. Они сели за столик, где уже сидела такая же счастливая пара, заказали жареную курицу, вина и стали ждать. Курица вскоре была подана, но тушкой, то есть зажаренная целиком. Видимо не доверяя шалопаю-отцу , мама взялась разделывать курицу ножом, курица выскользнула из тарелки прямо на колени в нарядное платье ее соседке по столику. Конфуз, ужас, стыд и срам — в одном, как теперь говорят. флаконе!<br />Много лет спустя, в кругу семьи я, уже сравнявшийся по возрасту с мамой времени ее давнишнего рассказа, к чему-то вспомнил этот случай с ресторанной курицей.<br />- Ты хочешь сказать, - надменно отреагировала мама, - что я не умела обращаться с ножом и вилкой? В нашем бакинском доме — еще надменнее! — к каждому прибору подавалась салфетка голландского полотна в специальном кольце, а не то, что нож и вилка!<br />- Мама, - растерянно оправдываюсь я, - но ведь это ты сама нам рассказывала...<br />- Я? — с предельным и неподдельным изумлением. — А почему я об этом ничего не знаю?<br />С той поры, если кого-нибудь из домашних в чем-то уличают, тот сразу же откликается на голубом, что называется, глазу:<br />- А почему я об этом ничего не знаю?<br /><br /><br />Байки Вити Бондарева<br />Витя Бондарев - разносторонне талантливый инженер-гидрогеолог — направлен был к нам в экспедицию по госраспределению тотчас же после окончания геолого-разведочного техникума. Он обладал едва заметным и чрезвычайно мне нравившимся белорусским акцентом, который в особых случаях им специально слегка педалировался, отчего эти байки внезапно расцветали дополнительными красками.<br />Байка — ‘Дедушка’<br />“Собирает нас дедка в лес лыко драть. Приходим на полянку. Дедка - кому криничку копать, кому дрова, кому костерок, а сам разувается и шасть на липу. Мы пока с братьями управимся, пока костерок, пока картоху - в золу, а дедушка уже слазит, сам в лапти обутый, а двое еще на груди свисают. Прям как спортсмен-разрядник какой, ядри яго мать!”<br /><br />“Кормилица”<br />‘У нас корова Милка была - кормилица. А в сенях бочка стояла. Ну, мой дед склал в нее табак. Да не дедушка, а отец мой. Склал прям стеблями, чтоб помаленьку мохорку рубить. А уже захолодало. Мы все в хате сидим, ла-ла, ла-ла, а корова наша в сенцы забрела и табак жует. Слышим, чтой-то брямкает, Ну, выскочили, а ее уж саму раздуло, как бочку. Мы ее выталкивать во двор – ня лезе. Мы в дом — опять же ня пролязае”.<br />- Ну, и как вы решили эту проблему?<br />- -Как-как? Пришлося кормилицу в сенцах пристялить”.<br /><br />“Дело об убийстве”<br />Когда после техникума Витя попал в экспедицию, его определили коллектором в буровую бригаду Ухтинской геолого-разведочной партии. База партия размещалась в Ухтинском пригороде на взгорке, который в народе заслуженно именовали “Пьяной горой’. Витя был тогда тоненьким семнадцатилетним пацаном, как все деревенские, водочку уже пробовал, однако с юных лет и до поздней зрелости мучительно по утрам болел. Ну, это так, к слову.<br />Как-то раз бригада, получив зарплату, обмывала ее в ухтинском центральном ресторане. Витю как полноправного члена бригады буровые аксакалы взяли с собой. Когда, само собой, дошло дело до местных одалисок, мужики направили пьяного в жопушку юного коллектора домой. Витя поддернул голенища кирзушек и витиевато побрел на ‘Пьяную гору”.<br />Очнулся он в вытрезвиловке, мучимый сильнейшим похмельным синдромом и абсолютно ничегошеньки не помня. Долго ли коротко, Витю вызвал милицейский капитан и, продолжая что-то писать, велел садиться напротив. Покуда капитан обстоятельно что-то писал, Витя похмельно болел, роняя на грудь юную голову, пока, вскинувшись в очередной раз, не углядел на краю стола папку, на которой крупно и жирно было написано химическими чернилами “Дело об убийстве...’.<br />Витя обомлел, и с пьяной тоскою стал себя жалеть, оплакивая горькую свою судьбу, не давшую ему, как всем нормальным сверстникам, даже отслужить в Советской армии. Капитан тем временем продолжал упорно писать. Тогда Витя укромкой приподнял над стулом обессиленное тело, взглянул на страшную папку и прочел -. “Дело об убийстве козы”.<br />Оказалось, что, когда Витя по дороге на “пьяную гору” выделывал пьяные кренделя, пасшаяся у палисада коза напала на него и стала бодать рогами. Возмущенный Витя достал из-за голяшки финку, привычным деревенским движеньем зарезал козу и упал на ее мертвую в полном беспамятстве. Он не помнил и не чувствовал, ни как его колотила бабка - владелица козы, ни как его запихивали в милицейскую люльку, ни как его сгружали и волокли в медвытрезвитель.<br />С помощью бригады Витя выплатил за невинно убиенную козу штраф милиции и компенсацию бабке. Весной его забрили, и он вернулся к нам уже отставным сержантом.<br /><br />Старший брат<br />Как-то Витя ,защищая очередной проект, пребывал в Москве, и тут, в разгар лета проездом из Воркуты его навестил старший брат-шахтер с Хальмер-Ю. Есть там такая знаменитая шахта.<br />И вот идут они вдвоем по улице Горького от Охотного ряда к Пушкинской, шахтер в пол глаза поглядывает на витрины, а на каждом шагу с лотков продается летняя клубника. Соскучившийся в своем Заполярье по солнечным витаминам старший брат становится в очередь и велит завесить плетенку клубники. Если вы помните, вмещает такая плетенка 5 килограммов. Витя спрашивает, зачем, мол, так много?<br />-“Молчи, салага!” — по- доброму отвечает ему старший брат.<br />Идут они дальше по улице Горького, взявшись с обеих сторон за плетенкины ручки, подходят к ресторану “Центральный, и старший брат направляется прямиком к парадному входу. Витя говорит, вроде того, что в такой центральный кабак со своей клубникой не ходят.<br />-“Не сцы, мля!” — резонно возражает старший брат.<br />Заходят, садятся, подходит официантка.<br />-“Слышь, - говорит старший брат. — Половину - себе, половину помой нам на стол!”.<br />Сидят братья, очень культурно пьют-закусывают, вечереет помаленьку. Тут и оркестр заиграл, певичка запела, люди задвигались. И вот в одной из пауз, старший брат поднимается, подходит к певичке, вынимает свой шахтерский лопатник, достает десятку (старыми деньгами!), дает певичке и громко на весь зал хриплым шахтерским басом заказывает:<br />“Слышь, спой нам “Мурку”!<br />-“Мурку здесь нельзя…“- громко шепчет певичка.<br />Старший брат начинает оттягивать назад десятку, певичка не отпускается, наконец все-таки отнял, положил в лапатник, вынул пятерку и разочарованно говорит.<br />“Ну, тогда давай “Ладу”!<br />Была в те годы популярная такая песня — “Хмурится не надо, Лада…‘, ну и т.д.<br /><br />Младший брат<br />Витя с женой с маленькой дочкой приехал к своим старикам в отпуск. Прибыли они уже затемно, никого из гостей позвать не успели, быстренько сгоношили повечерять и сели с дедом, с отцом, значит, за самогоноку.<br />По утру Витя, как всегда, болеет, дед тоже не в лучшей форме, сидят оба-два мучаются. Кое-как все же под квашенную капустку по стопарику затолкали.<br />Вдруг - дверь нараспашку, вваливается младший брат-механизатор.<br />- О, Витек приехал! Здорово!<br />- Здорово Петро! Садись к столу.<br />Витя ему наливает лафитник ему и самим себе по стопочке: “Ну, со<br />свиданьецом!”<br />Тот ему: “Вить, погоди. Мать! У тебя есть, шо поисть?”<br />- Да я, Петенька, Витю-то не ждавши, не сготовила ничего. Разве, яишницу тябе исделать?<br />- Ну, давай яишню.<br />Спустя малое время, мама ставит на столешницу семейную сковороду на 20 яиц. Петя начинает методично есть. Витя ему снова пр;едлагает выпить за приезд. Выпивают, Витя с дедом — за капусту, Петро подбирает сковородку. Поговорили о житье-бытье. Витя наливает по второй, за встречу.<br />- Да, погоди, - говорит. — Мать! Та дай же чаго закусить-то!<br />- Дак, Петя, я же Витю-то не ждавши... Мобуть, тебе - сальца?<br />- Давай сала.<br />Мать выносит шмат сала. Петро берет буханку черного, режет ее повдоль, отрезает пласт сала, закладывает между хлебными половинками и начинает деловито есть. Отвыкший от села брат-инженер, подняв готовый стопарик, взирает на младшего брата с изумленным восхищением. Выпивают по второй.<br />Витя, немного повеселев: ‘Ну что? давай по третьей?<br />-Да чаго с вами пить? У вас и исть-то нечаго.<br />Младший брат подымается и уходит на работу.</div>Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-65575637158252071332008-10-23T02:02:00.000-07:002008-10-23T02:05:19.507-07:00Их было пятеро...<strong><span>Скованные одной цепью (Анатолий Горюшкин о Юрии Апенченко)</span></strong><br /><br /> Их было пятеро – поэтов-пятидесятников: Сергей Дрофенко, Игорь Зайонц, Александр Орлов, Анатолий Горюшкин, Юрии Апенченко.<br /> Остались двое – ваш покорный слуга и Юрий Апенченко.<br />Скованные одной цепью, цепью судьбы и поэзии, они пытались укрыться от вечной каторги этого мира в своих стихах. Они тащили свою позолоченную цепь, почти не замечая её тяжести, так долго – как могли. Скованные одной цепью, они бежали навстречу свободе, которая отодвигалась от них вместе с горизонтом.<br /> Это не разбор поэзии Юрия Апенченко, не химический анализ её состава, не алгебра, которой поверяют гармонию стиха, это всего лишь скромное подношение товарищу и соратнику по нашему поэтическому лицею.<br /> Очень уж давно поэзия Юрия Апенченко вошла в мою душу, пустила корни и проросла в ней. Когда это началось? Наверное, лет пятьдесят назад.<br /> Застывший в ожидании чего-то необычного зал Большой коммунистической аудитории факультета журналистики МГУ. Тишина. И голос поэта.<br /> Он как бы стоял на волнорезе эпохи, у его ног бились волны поэзии, а за его спиной разворачивала свой бесконечный свиток наша повседневная жизнь.<br /> Мерный дождь рифм и вспыхивающее в ночном небе стиха неожиданное сравнение, горькая правда вымысла и сладкое лукавство чувства, расправляющего крылья, почти неуловимая музыка небесных сфер и зримые приметы века-волкодава.<br /> И всё это – на чистом, кристально чистом русском языке, доставляющем истинное удовольствие и гурману стиха и обычному рядовому посетителю поэтического общепита.<br /> Прошло пятьдесят лет. Потускнела разменная монета моей жизни. Но по-прежнему со мной этот голос. Юрий Апенченко не только сохранил его, но и добавил к нему какие-то новые обертоны умудрённого опытом жизни человека, привыкшего не мигая смотреть в глаза двадцатому веку.<br /> Иногда мне кажется, что каждый истинный поэт – всего лишь обученный самим Господом Богом говорящий скворец, одиноко сидящий на древе познания. Своё подношение Юрию Апенченко я закончу несколькими стихотворными строфами о таком скворце, а заодно ещё раз вспомню моих друзей-поэтов, постоянно прописавшихся в моём сердце, но, увы! давно ушедших за горизонт.<br /><br /><br /><strong>Баллада о зеркалах</strong><br /><br /> Юрию Апенченко<br /><br />В зеркалах вечера отразились,<br />чьи-то плечи и чьи-то тела.<br />В зеркалах – как вчера – повторились<br />чьи-то речи и чьи-то дела.<br /><br />И скворец потянулся к истокам –<br />к роднику, что в болоте погряз.<br />По трясине, завалам и стокам.<br />Через пади и падаль, и грязь.<br /><br />Он летел – словно горстка картечи,<br />чёрным адом болота дыша.<br />И светилась почти человечья<br />у него в тёплых перьях душа.<br /><br />И сиделка бесплатная – осень –<br />без остатка его приняла.<br />И нацелясь недвижною осью,<br />отразили его зеркала<br /><br />Ты давно уже там – за пределом<br />этой жизни – давно в зеркалах.<br />И поёт твой скворец между делом<br />не на совесть, а просто на страх.Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-14020823422365802472008-10-23T01:21:00.000-07:002008-10-23T01:58:58.235-07:00Статьи<a onblur="try {parent.deselectBloggerImageGracefully();} catch(e) {}" href="http://2.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQA8qEGbR3I/AAAAAAAAAJA/rprJF0WLSms/s1600-h/Безимени-1.jpg"><img src="http://2.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQA8qEGbR3I/AAAAAAAAAJA/rprJF0WLSms/s320/Безимени-1.jpg" border="0" alt="" id="BLOGGER_PHOTO_ID_5260271058121607026" /></a><br />Менталитет<br /><br />Я задумался о феномене русского менталитета задолго до высказанной прилюдно Василием Гроссманом тезы: "Россия – тысячелетняя раба".<br />Случилось это так. В сборничке американской фантастики я наткнулся на рассказ о мальчишке из будущих веков, сбежавшем в машине времени в современную нам Америку. Дабы не выделяться и для пропитания, мальчишка устроился подсобным рабочим к торговцу красками. Хозяин с одной мозговой извилиной настрого запретил пареньку прикасаться к банкам с краской. И однажды, застав его перед раскрытыми банками, в неистовом гневе внезапно осознал, что паренек малярной кистью малюет на картоне краску в горошек! Он его, естественно, прижал к груди накрепко, рисуя себе будущие барыши. Но тут мальчишки хватились, снарядили экспедицию и вывезли в положенные ему будущие века. Наш продавец красок с одной извилиной стал ходить по ученым в надежде решить задачку краски в горошек. Наконец, в какой-то трущобе по наводке вышел на непризнанного гения. Гений про краску ничего не соображал, поскольку изобрел мышеловку с принципиально новым механизмом. Красочник ему про горошек, тот в ответ про совершенно новый принцип мышеловки. Словом, после бесплодного и энергичного диалога красочник в простых выражениях послал гения к черту, рванул на себя разболтанную дверь, потом на пороге вдруг обернулся и спросил: "Что это ты там такое толковал про какой-то принцип?"<br />На это у продавца красок его извилины хватило с избытком: это – американский менталитет.<br /><br />А вот что мы все со школы заучивали с восторгом – "Левшу" гениального Лескова. Что русский человек талантлив, спору нет. Как природный человек он талантлив интуитивно. Но я сейчас о другом, а именно о том, что Левша – как бы наш национальный герой.<br />Итак, подарили царю англичане блоху, которая могла подпрыгивать, танцевать и совершать обороты "в две вариации". Царь в восторге. Атаман же Платов осерчал и говорит, что сей же час русские умельцы подлых англичан превзойдут. Получив высочайшее "добро", славный атаман по дороге к свои родным донцам-молодцам заглядывает в Тулу, есть-де здесь самый умелый умелец? Как не быть? — приводят Левшу. Атаман ему "блоху" на предмет умыть подлых англичан и на всякий случай для острастки по сусалам. Левша позвал подельников, сходили православные помолиться в монастырь, заперлись затем в избе, да еще велели ставни и двери снаружи забить гвоздями для гарантированной трудовой дисциплины, надо полагать. Через месяц прискакивает славный атаман: "Подать Левшу!" — "Нету, в избе чего-то постукивают". — "Так! Срывай крышу!" Как крышу сорвали, все окружающие от спертости внутриизбяного духа аж попадали. Т.е. мастера трудились в условиях, как бы сейчас сказали, полного отсутствия техники безопасности. Узнав, что все сделано в лучшем виде, и, кстати, даже не поинтересовавшись, а что собственно сделано, Платов за шиворот швыряет Левшу в ноги в свою пролетку: "Гони!" Дальше, как известно, царь в мелкоскоп разглядывает блошиные подковки и отбывает с подкованной "блохою", славным атаманом и Левшою в Лондон. Аглицкие инженеры никак не могли взять в толк, зачем столь искусный мастер испортил машину, которая по своему функциональному назначению заведомо "подковок несть не может". Левша отвечал, что про это ему ничего неизвестно, но только что он бесконечно предан батюшке-царю и отечеству. Стали ему показывать другие технические достижения инженерной мысли, Левшу ничего не тронуло. Одно его лишь заинтересовало, как царь-батюшка пальчик в ружейные дула засовывали – босиком или в перчатке. Узнав, что без перчатки, сильно огорчился. На обратном пути покорешился с аглицким шкипером, пил с ним в трюме без просыпу всю долгую дорогу, отчего и сгорел от водки в Севастопольском гошпитале. И все перед смертью тщился передать батюшке-царю важную государственную весть, чтобы ружья впредь никогда не чистить толченым кирпичом. Приставленный к больным медбрат, конечно же, царю ничего не передал, отчего, заключает Лесков мы потом и проиграли Крымскую кампанию. Ибо при чистке ружей толченым кирпичом в Русской армии сильно нарушалась меткость стрельбы. Все!<br />Это – русский менталитет.<br />Прочтя "Левшу" таким образом, я подумал, что незабвенный Лесков в этой гениально краткой повести выступает как мощный сатирик, не уступающий, а, возможно, по тонкости наблюдений за русскими характерами и превосходящий Салтыкова-Щедрина. Над "Левшой" можно размышлять бесконечно, и каждый раз вам будут открываться новые грани русской ментальности. Показательно, по-моему, что общество сразу и единодушно приняло Левшу как нашего национального героя, не увидев и не почувствовав пронзительно тонкой усмешки и сострадания к героям беспощадной русской жизни.<br /><br />После такого открытия мне сразу стали понятны и "Иван-дурак", и Емеля на своей самоходной печке, словом, многое из того, что теперь уже у всех на слуху. Впрочем, не откажу себе в удовольствии рассказать о народной песне "Средь высоких хлебов затерялося…", которую мы, не задумываясь, слушаем по радио со сладкой печалью или сами поем за дружным застольем.<br />Итак, сельцо небогато. Живут тихо, никого не задевают. И вдруг на тебе – такая ужасная беда: застрелился какой-то пришлый, чужой человек. Беда, собственно, не от того, что застрелился, а потому что "суд наехал". Начались поголовные допросы, и стало сельчанам "тошнехонько". И до того стало "тошнехонько", что они, наскоро посовещавшись, "догадались деньжонок собрать" и впарили властям взятку. Только после этого, наконец-то, судмедэксперт "скорехонько" осмотрел самоубийцу и "велел где-нибудь закопать", как собаку, прости Господи. Вот какие беды и ужасы приключились из-за "несчастного стрелка" в их небогатом селе.<br />В конце тысячелетия этот сюжет в России по-прежнему более чем злободневен. В качестве суда могут выступать омоновец, районный или всероссийский прокурор, гаишник, народный депутат, санэпидемнадзор, ФСБ, да мало ли кто? Одно лишь остается неизменным – наш менталитет.<br /><br />Привожу короткое стихотворение конца ХIХ века Роберта Фроста в вольном изложении:<br /><br />— "Эй, бродяга, прочь с дороги! Перед тобою – шестерка цугом и губернатор штата!"<br />— "Вот – тебе (я представляю современный не совсем приличный жест)! Перед тобой — фермер и честный налогоплательщик!"<br />Это — американский менталитет.<br />Итак, русскому человеку свойственно подчинение. Но не просто подчинение, иначе бы мы давно стали вполне дисциплинированными немцами, но как бы растворенное либо в некоей идее (например, "Царь и Отечество" у Левши), либо в тесной людской общности ("небогатое наше село" в народной песне). Нынче это стало едва ли не расхожей банальностью, вроде и не требующей глубоких раздумий. Но это не так. Есть, есть еще нечто, трудно формулируемое, то, что с дурацким патриотическим пафосом или со снисходительным сарказмом величают "загадочной русской душой".<br />Один из самых, ежели не самый тонкий наблюдатель русской ментальности, незабвенный Василий Макарович Шукшин, в канун третьего тысячелетия понимал ее с поразительным прозрением и выражал с огромной мощью.<br />Вот, извольте.<br />Приезжает в село дипломированный инженер-горожанин. Деревенский изобретатель-самоучка ведет его ночью в овин, где, почитай, уже месяца два-три безостановочно вертятся какие-то деревянные колеса, вечный, оказывается, двигатель.<br />Исполненный искреннего сочувствия к недоучке, горожанин объясняет, де, ученые давно доказали, что вечный двигатель невозможен, и потому наука даже заявки такие не принимает к рассмотрению. Сельчанин соглашается, куда уж тут-то, против науки-то? Они выходят на волю, и вдруг сельский недоучка, указывая рукою на звезды, спрашивает: "А как же это все?"<br />Иммануила Канта, как известно, мучили две неразрешимые загадки: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Мне кажется, что вот эта необоримая жажда решить главные вопросы мироздания, жажда, опущенная с холодных высот абстрактного мышления в самую гущу нравственного самоощущения народа посреди беспощадной российской жизни, это и есть то самое, что величают "загадочной русской душой".<br />Это – русский менталитет.<br /><br /><br />РУПОР И РОЖОК<br /><br />Как и любое явление общественной жизни, поэзия теснейшим образом связана с социальной средой обитания, в нашей стране в конечном счете – с политикой.<br />Так, все пред- и послевоенные годы советской поэзии, не связанной с военной темой, когда поэт мог, по крайней мере, славить, не лукавя, отражают не столько даже ее регресс, сколько некое состояние прострации, в сущности, и не поэзии вовсе, а, точнее всего сказать, антипоэзии. В условиях сколь пуританской, столь же и ханжеской морали ее основными чертами стали заданность тем, банальная общедоступность (прикрывающаяся народностью) и постыдные славословия, уместные разве что при абсолютизме. Из общеобразовательных школ были изгнаны либо исковерканы до неузнаваемости советские и русские поэты минувших лет: Блок – "Двенадцать", "Скифы", Маяковский – "Хорошо", "Стихи о советском паспорте"; Ахматова, Есенин, Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Хлебников, даже Багрицкий и Кедрин не упоминались вовсе. На это время замолкли либо отговаривались пустой скороговоркой Асеев, Сельвинский, Луговской, Тихонов, Симонов. Искренние, возможно, стихи Твардовского о Сталине нельзя сейчас прочесть без стыда и боли. Процветавшая тогда анемичная лирика Степана Щипачева являла собой то, что в народе так метко называют "бледная немочь".<br />К началу 50-х годов убожество общественной жизни нашло вполне адекватное поэтическое воплощение. Вместе с тем в обществе, у ног кремлевского затворника, исподволь, а затем все отчетливее стали проступать сомнения в незыблемой правоте общего устройства социальной жизни. Возникла парадоксальная ситуация: режим, требующий от нас искренней веры в высокие идеалы Революции, стал все явственней обнаруживать перед людьми, особенно выпукло и гнетуще перед молодежью, свою изнанку – насилие, ложь и коррупцию. Настало время колеблющихся, еще верящих, но уже не верующих. Появление, помнится, в 1952 г. крохотного поэтического сборника Владимира Солоухина с напутствием К.Симонова стало чуть ли не откровением. Дохнуло искренним чувством, таким освежающим после пресловутых " не вздохов на скамейке…". Показалась краешком русская деревня, еще красивая, яблоневая (хотя все яблони из-за налога были давно срублены), но уже и не шелково-батистовая, прянично-румяная, словом, не кубанско-казачья с показной роскошью и показным же младенческим сексом бездарной Марины Ладыниной.<br />Срок же поэзии еще не настал. Началась столь знакомая Государству Российскому полоса безвременья: умерший Сталин, расстрелянный Берия, смещенные Маленков, Молотов со всеми, примкнувшими к ним. Подковерная борьба за власть ослабила цензурные вожжи не только в литературе, но и в самой жизни. В самой гуще ее ярко горело неосторожное закрытое письмо ЦК партии о культе личности Сталина. Началась эпоха Хрущева, эпоха поверженных идолов и острых дискуссий, размежеваний, можно сказать, баррикад. Однако в общественной жизни баррикады эти, к счастью, разгораживали не улицы и скверы, а аудитории и залы. Марлен Хуциев оставил нам на вечную память ликующий амфитеатр Политехничес;кого, подпевающий дворовой гитаре Булата Окуджавы. Эта эпоха, которую многие критики середины 70-х годов внезапно и кучно стали ядовито именовать "эстрадой", заставила тогдашнюю поэзию выброситься наземь из лишенной кислорода среды, как задыхающуюся в заморе рыбу. И ее конвульсии в новой для себя среде, ее муку и жажду обретения новой жизни эти критики теперь покровительственно похлопывают по плечу или подвергают остракизму. Не Евтушенко создал поэтическую эстраду! Ее создала возможность непосредственного обращения к читателю, минуя продажную и лживую косность цензурного комитета. Извивающиеся, изгаляющиеся даже ритмы Евтушенко, дерзкая, нарочито нахальная неточность его рифм были возможностью самой поэзии выразить не заданное наперед, а свои мысли и чувства, свое ощущение мира, себя самого, наконец. Он не мог, да и не желал рядиться в приписанную советским поэтам цирковую униформу. Напротив, он бравировал своей греховностью, сближающей его с обычными людьми, он не боялся казаться, а в лучших своих стихах и быть таким, каков он есть на самом деле. Его последующие конвульсивные шараханья в объятия власти есть не только следствие мелкого и тщеславного характера. Это-то легко объяснимо: все мы выросли не только из гоголевской, но и из сталинской шинели. Поразительно другое. Именно то, что этот талант (а талантливость его неоспорима) целиком вышел из лишенной кислорода среды, в которой томилась послевоенная советская поэзия.<br />Интересно в этой связи проследить, что же сближает Евгения Евтушенко с другим деятелем "поэтической эстрады", его сокурсником Робертом Рождественским. Смелый по тем временам, но вполне умеренный во взглядах убежденный "бытовик", он пользовался большой популярностью и в меру отпущенного ему таланта до сих пор остается, что называется, "хорошим парнем" в поэзии. Однако оба они предельно сходятся в верности тем идеалам, которые мы привыкли связывать с понятием Революции. И сближает их только это, поскольку вяловатость, неточность, я бы сказал, набыченность поэтического мышления Рождественского прямо противоположны оголенной и зачастую расхристанной манере Евтушенко.<br />На гребне тех же событий был вынесен в большую литературу и третий герой "эстрады" ― Андрей Вознесенский. Он почти таков же. Но, глотнув свободы, он увидел, что изменилось не только время, изменилось и само пространство, точнее, оно зримо превратилось в пространство-время. В этой связи обычно вспоминают его архитектурное образование. Скорее, как более чувствительный поэтический организм, он первым из них уловил и наиболее четко выразил то, теперешнее уже, состояние мира, которое именуют научно-технической революцией. В его ритмах слышны не голос черного довоенного репродуктора ("Ну-ка, солнце, ярче брызни") и не ленд-лизовского американского фильма ("Came to me, my melancholy baby"), а яростные всплески современных транзисторов, подавленно угасающих под канатными провисами сверхмощных ЛЭП. При этом в поэтических своих всплесках он, как и те двое, не перестает прислоняться к идеалам Революции.<br />Итак, эпоха Хрущева, самого тяготеющего к активной политической эстраде, активизировала и эстраду поэтическую. Но только ли ее? В 1958 г. появилась великая посмертная книга Владимира Луговского "Середина века". Заговорили "великие молчальники" Николай Асеев, Илья Сельвинский, Борис Пастернак. Объявился, как бы из небытия, пленительный Леонид Мартынов. Наконец, после легендарного "Василия Теркина" вновь мощно вздохнул Александр Твардовский. Впервые был допущен к читателю Борис Слуцкий, дотоле безуспешно штурмовавший пороги редакций и тоже, кстати, не чуравшийся зрительных залов. В "Ленинке" читал стихи Давид Самойлов, в научно-исследовательских институтах пел Булат Окуджава, закидывала, как птица, голову Белла Ахмадулина, наследница славы Анны Ахматовой и Марины Цветаевой.<br />Небалованная, развращенная суррогатами поэзии, необразованная поэтически, а потому часто невзыскательная публика упивалась этой поэтической вольницей, с равной приязнью находя в сердцах место для Евгения Евтушенко и, скажем, для Эдуарда Асадова с его суконными проповедями на скользкие моральные темы. А ведь в поэтических рядах, если не сказать, в редутах, еще стояли оголтело-мрачные, уже отодвинутые от своей бесплотной славы, злобствующие Сергеи Смирновы и грозные монстры типа Николая Грибачева, называвшего себя поэтом и, страшно вымолвить, "на целенным наганом партии". Они ждали своего часа. Ибо, будучи не искушенными в поэзии, они были весьма искушены в политике. И они были правы!<br />Неразборчивая, противоречивая, импульсивная политика Хрущева, давшая стране хотя бы иллюзию свободы, трагикомически завершилась дворцовым переворотом на манер какой-нибудь банановой республики. Страна качнулась вправо и забалансировала в неустойчивом равновесии между пропастью всеобщего недовольства и пастью жестокой внутренней реакции. Цензура заметно подтянулась. Цены несколько повысились. Военные слегка выгнули грудь. Ударили кулаком по столу в братской суверенной Чехословакии. Экономическая реформа прагматика Косыгина, едва начавшись, была сведена на нет чисто политической практикой. Народ откровенно заскучал. Началась и продолжается до ныне эпоха "идеологической борьбы", суть которой заключается в каждодневной и невразумительной толкотне между "бесконечно теряющим мировые позиции империализмом" и социалистическими идеалами Революции. О них, впрочем, говорится как-то туманно, слишком обще, а чаще не упоминается вовсе.<br />Как же отозвался на эту перемену чувствительный инструмент поэзии последнего десятилетия?<br />Не касаясь частностей, сразу отметим, что отозвалась она сильнейшими поэтическими списками двух поэм Александра Твардовского ("Теркин на том свете" и "По праву памяти"), где каждое слово – боль. Боль, но еще и грусть, если не тоска смертельная по прекрасным когда-то и полностью утраченным ныне идеалам Революции. Тоска, но еще и робкая попытка прикоснуться, вернее, позволить себе прикоснуться к вопросу ― права ли была Революция? Благо ли для народа – Революция?<br />Второй пласт, лежащий наверху, связан с войной, с поэтами, лично прошедшими через войну. Весь строй их чувств, вольно или невольно, есть скрытый укор сегодняшнему времени. Нельзя не видеть, что их постоянное возвращение к горькой правде войны, где правят мужество, долг и честь, есть не только право памяти, но и трусливое по сути умолчание именно о сегодняшнем дне народа. Как забавный рецидив подобной поэтической позиции выступает творчество более молодого их собрата, намертво привязанного к одному вдохновенному источнику – бесконечным артиллерийским стрельбам во время прохождения службы в рядах Советской армии.<br />И, наконец, третий пласт: самое тихое, нарочито неприметное внешне, родниково-чистое, постепенно поднимаемое и уже довольно высоко поднятое над другими, направление, которое обращено к истинам вечным, раздумьям неторопливым, вкусу ржаного хлеба, хамской безвкусице городов, стенам, так сказать, бревенчатым. В поэзии этой, если обращаются к Родине, говорят Россия, или просто Калуга, Торжок, Тверь. Но не Калинин. Все чаще на поэтическом небосклоне возникают незатейливые символы – маковка колокольни, купола собора, Нота грусти элегична и вполне созвучна есенинской грусти по Руси уходящей, которая, однако, ушла лет этак сорок назад. В этих стихах жизнь, простая в своей изначальной сущности, нелепо усложнена временем. Но спросим, каким временем? Спросим и не найдем ответа. Ибо вдохновляется, скажем, поэт брошенной людьми в тундре узкоколейкой, но бог знает, куда она там вела – в выработанный рудник или в лагерь особого режима? Но ведь время не только велико, но всегда конкретно. И было бы наивно не видеть в лучших стихах поэтов этого "сокровенного", по Льву Анненскому, направления ― Н. Рубцова, В. Соколова, С. Куняева ― не только грусти по Руси уходящей, но и (осознанно или неосознанно) плохо сдерживаемого раздражения, даже тихого гнева из-за этого фатального ухода. Наивно не замечать, что тяга к вечным истинам и целомудренной природе есть, по существу, уход в "башню из слоновой кости", чисто политический протест против истин, откровенно не созвучных их поэтическому видению жизни народа, а равно и задач Отечества в сегодняшней жизни. Народа, да и Отечества, по преимуществу русского и желательно мононационального.<br />Все это – серьезнейший симптом болезни нашего общественного организма, на которую с присущей русской литературе чуткостью первой отозвалась поэзия.<br />1976 г.<br /><br />Недоговоренность<br /><br />После "Судьбы" ― яростной и умной книги, новый роман Петра Проскурина "Имя твое" вызывает чувство неудовлетворенности, даже глухого раздражения: столь необязательны чувства и поступки героев, столь не мотивированы первоосновы этих поступков, столь часто и незамаскированно выступает из ткани повествования воля автора. И композиционно, в соотношении главного и второстепенного, необходимого и как бы привнесенного из какой-то совсем другой книги, роман откровенно и, видимо, не случайно рыхловат. Он напоминает несколько распустившегося человека, сквозь оплывшие черты которого проглядывают былые осанка и мощь. Показательно, на мой взгляд, что это ощущение усиливается по мере приближения действия к сегодняшним реалиям. Будто тугая пружина характеров главных героев внезапно ослабела и автор прикладывает заметные усилия, чтобы искусственно сжать ее до предела или, по крайней мере, убедить читателя в ее напряженном состоянии.<br />Конечно, наша сегодняшняя жизнь не отменила ни вечных тем, ни проклятых вопросов. Столь же безусловно и то, что на стыке кардинальных потрясений эпохи – неистовость классовой борьбы в горниле Революции , Великая война – характеры формируются и проявляются резче, чем в течение мирной жизни. Но столь же безусловны и постоянно нарождающиеся новые черты времени, обладающие железной логикой внутреннего развития.<br />Мучительный диалог двух судеб ― Брюханова и Захара Дерюгина ― отражает попытку высветить эти черты, вскрыть диалектику жизни последнего тридцатилетия, даже заглянуть в завтрашний день страны. Иные судьбы и иные герои служат лишь доводами, своего рода аргументами в их споре. Попробуем рассмотреть его смысл и развитие.<br />Прежде всего, это – диалог Победителя и Побежденного. Ибо кто такой Брюханов, являющийся партийным деятелем областного масштаба, стоящий в гуще жизни и даже сознательно ее формирующий, мыслящий масштабно, чувствующий сильно и любящий беззаветно? Кто он, если не Победитель, если дочь Захара по некоей высшей необходимости принадлежит ему и сын Захара живет на его харчах и под его духовным попечением. Его некоторая неудовлетворенность собой, его ночные бдения над загадочными дневниками репрессированного некогда Петрова (правда, автор так и не поделился с нами сокровенными мыслями старого ленинца) лишь льстят образу.<br />И кто такой Захар Дерюгин, несправедливо вырванный властью из привычной и необходимой душе среды обитания, утративший не только былой активный общественный, но и личный интерес? Которому непонятно, за какие грехи (может быть, за буйную страсть в молодости?) суждено воспитывать сына карателя. Кто он, если не Побежденный? Даже в его смертельной схватке с ницшеанствующим бендеровцем есть ежели и не власть обстоятельств, то своего рода инерция жизни, прожитой раньше в "Судьбе".<br />Итак, большая часть диалога проходит при вполне определенных позициях главных героев, полярность их общественного положения зафиксирована, равно как и кровная нерасторжимость обоих с глубинной основой породившей их советской власти. И если последнее понятно и доказано логикой развития их характеров (оба они не отрекались и заведомо не отрекутся от идейных основ Революции), то уловить причины разительной несхожести их судеб гораздо труднее. Действительно, почему так безжалостно мнет и калечит Дерюгина жизнь? Какова степень обязательности довлеющих над ним обстоятельств? Возможны ли другие? Или впрямь – такой уж талант, просто на роду написано?<br />Вопросы эти не праздны. Захар – не просто разжалованный народный вожак. Он фигура типическая и в качестве таковой выражает не только свою единичную судьбу. Вспомним шолоховского Григория Мелихова, клиническую неотвратимость его поступков и их драматический исход. Но Захар-то почему? Каковы социальные корни обстоятельств, столь властно диктующие ему свою волю? В чем причина нереализованности его огромной гражданской, да и чисто человеческой потенции? Не знает и уже смирился в попытках понять сам Дерюгин. Недоумевает, испытывая некоторое смущение, руководящий Брюханов, отчего это такой человек не при большом и нужном деле? А в родной деревне тем временем народ складывает о Дерюгине добрые легенды. Так сказать, высший суд! Но ведь это может обозначать только то, что именно Захар воплощает в себе все лучшее, что есть в руководителе, в советском человеке, в русском советском человеке.<br />В прямом открытом диалоге с Брюхановым Захар объясняет свою жизненную пассивность не усталостью, не судьбою даже. Можно подумать, что не понятна ему диалектика хода нашей истории, в которой нет, да и не может быть немедленных или даже быстрых свершений. Однако чувствуется, что вполне понятна Захару диалектика, но бесит его искусственность преград на этом и без того трудном пути. Брюханов, призывая его жить, работать и выстоять, испытывает едва ли не паническое чувство разобщенности Брюхановых и Дерюгиных, несмотря на очевидное единство целей. Аргументы его, надо признать, не из сильных. Как, впрочем, и при доверительном разговоре с Митькой-партизаном, который, в сущности, есть тот же Захар в несколько иной ипостаси. И каково же этому новому герою, не тронутому грязью анонимной клеветы, не виновному в случайной вине плена, терзающемуся лишь за скудную жизнь односельчан, выслушивать от Брюханова проповедь о стойкости? Причем той самой стойкости, которая спаяла их всех, загнанных немцами в Слепненские болота. Но ведь тогда, в тех Слепненских болотах, не просто же они стояли – стояли насмерть в борьбе с ненавистным врагом. И ни один из них не дрогнул в борьбе именно с этим ненавистным врагом. Против кого же призывает его теперь секретарь обкома стоять и непременно выстоять? Почему не видит он "ничего другого"? И как именно "сложились обстоятельства", что этот новый Захар вновь неведомо кем загнан в Слепненские болота? И говорит это не просто бывший Митькин командир, а партийный руководитель области, несущий полную меру партийной и просто человеческой ответственности за положение дел в стране, области и конкретном Густищинском колхозе. В странном ракурсе, вопреки очевидному намерению автора, предстает в этом разговоре Брюханов: то ли – не свойственная коммунистическому мировоззрению толстовская проповедь непротивления, то ли – полное непонимание действительности, то ли ― едва прикрытый партийной принадлежностью откровенный цинизм.<br />Мы не находим ответа, есть ли правые в этом странном споре? Прав Брюханов, организующий космическое производство к вящей славе Отчизны. Прав и Захар, выразитель сокровенных дум и чаяний народа. И к концу романа неразрешившийся их спор сведется к старческому ворчанию и брюзжанию Захара по поводу оторванности Брюхановских детей, его внуков от тягот крестьянской жизни.<br />В идеальном, библейском, так сказать, плане подобная трактовка жизни вполне уместна. Но мы-то живем не в райском саду, и жизнь наша куда как далека от библейских заветов. Читателю важно понять глубинный смысл спора героев, тем более что за их частным спором проступает спор куда более глубоких и значительных интеллектов, куда более сильных воль. Прислушиваясь к напряженному, но как-то лукаво приглушенному пульсу не утихающей полемики Сталина с Петровым (Бухариным ?), автор, вольно или невольно, отстраняется от ее сути, как бы приглашая читателя самостоятельно приблизиться к истине. Но каким образом неискушенный, скажем, молодой читатель может осуществить подобное приближение, если в романе наличествует лишь окутанная загадочной тайной тень реального Петрова, а Сталин открывается через не менее мистическое, крайне неясное, более всего чувственное восприятие Брюханова. Порою кажется, что Петров и через него Брюханов знают что-то такое, что просветлило бы мятущуюся душу Митьки-партизана или угрюмую усталость Захара. Но не открывают они этого, и вопросы начинают немедленно стушевываться, едва наметится возможность пусть и неверного, но определенного ответа.<br />Ежели автор не лукавит с нами, остается предположить, что в его творческом активе нет собственного мировоззрения, нет выстраданной позиции, которая так отчетливо проступает для нас в русской классике, особенно в прозе Толстого и Достоевского. Коль скоро литература является средством познания действительности, а эпический роман ― универсальным инструментом в деле такого познания, то можно сказать, что новый роман Проскурина есть лишь первое приближение, он как бы брюхат Истиной.<br />Наше обращение к примерам концептуального подхода Толстого и Достоевского к отражению действительности не случайно: слишком очевидно у Проскурина влияние, порою даже противоестественное, их обоих. Герои Проскурина по-толстовски напоены жизненными соками, связи их с окружающим миром столь же естественны и многообразны, столь же одухотворенной предстает в их восприятии природа как важный элемент мироощущения. И параллельное их обращение к абстрактным понятиям добра и зла, их попытки осознать место человека в беспредельности космоса несут на себе печать искусственности и необязательности. Так, трагически переживающий разрыв с Аленкой Брюханов внезапно погружается в длительные размышления, никак не связанные с личными переживаниями и уж вовсе не способные отвлечь от горящей в душе раны. Представляется совершенно невероятным, чтобы человек, подобный Брюханову, для которого обязательно по общественной принадлежности и органично по душевной склонности быстрое и решительное действие, в минуту внезапного разрыва с любимой женщиной занялся бы обдумыванием проблемы Человека и Мироздания. Не менее странно выглядят вспышки его растерянного сознания в день похорон Сталина, чрезвычайно оторванные от существа политического деятеля высокого ранга. Иными словами, в подобных философских отступлениях отсутствует та безусловная органичность, заставляющая нас без раздумий принимать размышления Андрея Болконского при виде засыпающего и возрождающегося к жизни дуба. Такое же недоверие вызывают метания Аленки, отчетливо повторяющие по психологическому рисунку судьбу Наташи Ростовой. Да и не в том дело, что Аленка как бы списана с Наташи Ростовой, а в том, что вся она будто задана для выявления тех или иных качеств Брюханова: в их жизненных перипетиях исподволь проглядывает авторский произвол.<br />Еще яснее это видно, когда автор начинает присматриваться к героям пронзительным взглядом Достоевского. В иссушающей тяге карателя Макашина к Захару, в его неизбежном приходе к Захару так и чувствуется нервическая походка Раскольникова на пути к собственной голгофе. А ведь это сильный волевой человек, волк в человеческом стаде, не знающий о рефлексии идейного сверхчеловека.<br />Впрочем, все это частности в живой плоти романа, наподобие ясновидящей деревенской дурочки, символический образ которой вызывает в памяти различные реминисценции вплоть до Пушкинского юродивого. Гораздо существеннее то, что эпическое отображение современной жизни не подкрепляется у Проскурина мощным писательским мировоззрением. Вот почему живая жизнь, перенесенная с крестьянской почвы в институты на передовые рубежи науки, с новыми плохо запоминающимися героями начинает казаться чем-то чужеродным. Вот почему живая, исполненная борения, веры, отчаяния и надежды судьба героев становится все менее жизнью и все более литературой. И символически красивая смерть Николая Дерюгина, уравновешенная младенческим криком нарождающегося в этот самый миг продолжателя дерюгинского рода, лишь подтверждает это своей очевидной неуклюжей литературностью.<br />Видимо, еще не отстоялось. Видимо, как в жизни, так и в литературе слишком еще каменист и долог путь к тем временам, когда Судьба человека и Имя его сольются навсегда.<br /><br />1978 г.<br /><br />ВРЕМЯ И ЕГО ГЕРОИ<br /><br /> Литобозрение, № 12, 1986 г.<br /><br />Сталкиваясь с дерзкими амбициями и незрелым максимализмом наших детей, мы ошибочно говорим: «Ничего, жизнь научит!» — сами того не подозревая, что имеем в виду не тяжесть будущих мозолей ремесла в поле, у станка, в лаборатории, но ликвидацию разрыва между прекрасными школьными максимами и реальным положением дел в колхозе, на заводе, в институте. Обращаясь к литературе, мы, напротив, руководствуемся порой идеальными представлениями, забывая, что питается она отнюдь не школьными истинами, что читательская потребность держится исключительно на предельном соответствии ее героев правде, той сумме частных опытов, из которых складывается народная жизнь. Писатель волен все и всех судить по своему разумению. Одно лишь ему заказано — незряче жить среди своих сограждан и кроить действительность по своей мерке. В его праве, конечно, смотреть на нас бесчувственным либо лукавым взглядом, но тогда ответ ему будет один — забвение.<br />Если роман — это зеркало, с которым идешь по большой дороге, что же тогда очерк? С зеркальцем по проселочной — деревенский очерк, не так ли? Нынче, полагаю, не так. Писатель, беллетрист, единым взором охватывающий глубинное течение жизни, как бы целиком растворяется в своих героях. Но бывает такое состояние времени, когда честный писатель неизбежно ощущает необоримую потребность обратиться со своей болью и надеждой к нам с вами напрямую, и тут на первое место выступают не литературное мастерство, не даже природный талант, а живая его душа или, как привыкли мы говорить, гражданская его позиция. И мы с вами, соотнося с ней свой жизненный опыт, откликаемся, пусть и поневоле, позвавшему нас, как бы ни были горьки, обидны и беспощадны его слова. Он взывает к нам, и мы, пусть через силу, цепляясь за удобные стереотипы, обветшалые догмы, губительное свое равнодушие, неизбежно стремимся навстречу. Обратная связь в литературе — это и есть встречное движение человеческой души. Движение писател;я к нам есть не только его безусловное право, но и святая перед нами обязанность. Движение наше к писателю целиком зависит от открытости и силы его души.<br />Вот это безусловное право на высокое понимание гражданского долга реализовалось в июньских книжках «Знамени» и «Современника». Выбор лишь двух московских журналов в определенной степени случаен, но его заведомая незаданность позволяет с достаточной корректностью выявить некоторые тенденции, справедливые для современного литературного процесса. Прежде всего, это откровенная публицистичность и, как следствие ее, свободная от жанровых установок форма общения с читателем. Во-вторых, становится ясно, что различные авторские пристрастия, философские концепции и социальные позиции, порою весьма далекие друг от друга, не в силах преодолеть либо исказить объективную картину жизни. Наконец, обращение к героям производительного труда либо к анализу, всегда социальному, условий его деятельности, то есть к сфере производственных отношений, где соединяются все аспекты нашего бытия. В этом проявляется осознанное или интуитивное понимание того, что иные герои, всякого рода имитаторы искусства и гении приспособленчества паразитируют именно на производственных отношениях и, следовательно, в основе своей вторичны.<br />«Ювенильное море» Андоей Платонов написал в 1934 г., Гарий Немченко последнюю точку поставил в феврале нынешнего, Анатолий Стреляный и Иван Васильев — в апреле. Что же объединяет столь разительно несхожие писательские голоса? Что такое эта повесть Платонова, где интимнейшие движения человеческой души переплетены с алгебраической символикой, фантастическим фарсом и политическим плакатом? Кто такой директор мясосовхоза Умрищев, выморочный, успешно разваливающий дело на каждом из своих постов и в финале повести благополучно обручающийся со своим непримиримым врагом, «героической старушкой» Федератовной», этой воительницей эпохи военного коммунизма? И кто такие Надежда Босталоева и Николай Вермо, самозабвенно возводящие из саманных кирпичиков башню светлого будущего и беззаветно верящие в материальную силу идеи и духовность грядущего технического прогресса? Поразительно! Выбор прозорливым гением Андрея Платонова именно таких героев в типических жизненных коллизиях начала тридцатых годов, весь памфлетный пафос «Ювенильного моря» прицельно проецируются сегодня на социально-экономическое полотно очерка Анатолия Стреляного «Приход и расход». В нем, на беглый взгляд, исследуются одни лишь экономические категории — закон стоимости, цена, труд конкретный и абстрактный, товарно-денежные отношения, — кото¬рые на поверку оказываются корневыми, важнейшими вопросами нашего бытия и, соотнесенные с реальной жизнью советских людей в исторической ретроспективе, раскрывают нам причины негативных явлений, которые столько лет застят нам глаза. Публицистика, обращенная ко всем слоям общества и к каждому из нас персонально! Глагол по иным меркам, возможно, и не божественный, но жгущий сердца людей — несомненно.<br />Публицист исследует явление, писатель — порождаемых им людей. Анатолий Стреляный на широком историческом материале показывает, как насаждаемые директивно с середины двадцатых годов производственные отношения тормозили развитие производительных сил. Он из этого выводит наш сегодняшний нравственный облик, раковые метастазы коррупции, очковтирательства, краснобайства и закономерно назревшую неизбежность коренной ломки системы хозяйствования и человеческого сознания. А поскольку общественное движение осуществляется разно ориентированными и разно заинтересованными людьми, свободному и плодотворному развитию социалистической экономики — хозрасчету, самофинансированию, самоокупаемости — противостоит позиция «добросовестного чиновника», уверенного, что без него мы «и ложку ко рту не поднесем», политика «деятельной бездеятельности». Приставленный к руководящей должности, начисто оторванный твердым окладом от качества своего и нашего с вами труда, он непоколебимо уверен в своей власти над объективными законами экономики и при случае способен «учредить» всю природу.<br />Поверим, однако, алгебру публициста гармонией великого писателя.<br />«Меж тем Умрищев совершал свои замечания по гурту. Выйдя в пекарню, он отпробовал хлеба и сказал ближним подчиненным: «Печь более вкусный хлеб». Все согласились. Выйдя наружу, он вдруг задумался и указал Висаковскому и Божеву: «Серьезно продумать все формы и недостатки...» Увидя какого-то человека, шедшего стороною, Умрищев произнес: «Усилить трудовую дисциплину». Здесь что-то помешало Умрищеву идти дальше; он стал на месте и показал в землю: «Сорвать былинку на пешеходной тропинке, а то бьет по ногам и мешает сосредоточиться». Божев наклонился было...»<br />Оставим на минутку в начале тридцатых сосредоточивающегося директора мясосовхоза, вернемся в наше время.<br />Иван Васильев, исследующий процесс «переориентации общественного сознания» в условиях перестройки, на партийно-производственном активе напрямую обращается к товарищам, стоящим у кормила районных дел и забот: «Скажите, мужики, о чем мне писать теперь?» Руководящие мужики молчат. «Не готовы? Не знают, чего хотят?.. Может, вообще сомневаются, а пойдет ли оно так, как намечено?» На прямой вопрос публициста столь же прямо отвечает читатель В. Б. Левицкий: «Сами себе верха» корни обрубать не будут и от тех благ, которые получают законно и незаконно, не откажутся. «Низа» же все понимают и быстро ориентируются...» Глубже и ответственней рассматривает ту же проблему Стреляный, вскрывающий механизм незаинтересованности чиновника в отчужденной от него работе «низов». Приводя слова В. И. Ленина о необходимости объективного измерения результатов труда каждого при охвате хозрасчетом всех звеньев производства по вертикали подчинения, Стреляный заключает, что служащий, отрабатывающий твердый оклад, и служащий, который зарабатывает себе на жизнь, — это как бы две разные породы людей. Говоря попросту, бюрократу выгоден его статус, который он всеми силами, часто неосознанно, кипя благородным негодованием, желает закрепить в статус-кво! Применительно к злобе дня «не допускать перемен, ломки, движения — оставлять все по-прежнему...»<br />«...Божев наклонился было, чтобы сразу уничтожить былинку. Но Умрищев остановил его: « Ты сразу в дело не суйся, — ты сначала запиши его, а потом изучи: я же говорю принципиально — не только про эту былинку, а вообще про все былинки в мире».<br />Так через годы пересекаются взгляды писателей.<br />И нам с вами, не чуждым заботам об общественном благе и судьбе Отечества, было бы небесполезно уяснить, отчего это умрищевы не вымерли, несмотря на более чем полувековую с ними борьбу. Сам-то Умрищев доподлинно знает, почему: «…Пять лет в партии без заметки простоял — оттого, что не совался в инородные дела и чуждые размышления, — еще двадцать простою, до самого коммунизма без одной родинки проживу: Успокойся, Босталоева Надежда!»<br />Кровный брат по духу Босталоевой Надежды, неуспокоенный Иван Васильев, размышляя над живучестью умрищевых и причинами упадка колхозного хозяйства, неожиданный ответ нашел в оттоке (пред- и послевоенном) наиболее энергичной, талантливой части сельского населения из ближнего к нам Нечерноземья в города и на великие стройки. Ушли они на подвиг по зову страны, а осталась унылая, так сказать, консервативная серость, эти — язык не поворачивается сказать — терпеливые Пряслины. И следовательно, «не в объективах, а субъективах причина. Не блистали молодые талантами. Не горели стремлением. Не поднимались выше среднего уровня», который «не только признавался, а как бы консервировался планово-финансовой политикой», подверстывающейся, надо понимать, под наличный человеческий материал. Конечно, деревня испокон века питала в России рабочее мастерство, науки и искусство. Отчего тогда те же укоры в том же Нечерноземье адресуются нынче и героической нашей ткачихе, в поте лица производящей километры непотребной и не нужной никому ткани?... Однако крепко обидел Васильев своих земляков, и, думаю, ему еще не раз икнется над их письмами. Действительно, что ж с того, что в начале семидесятых в деревню «миллионы пошли»? Колхозы не отозвались на них новыми героями, да и не могли отозваться. Сколько лет Геннадий Лисичкин принародно не устает твердить, что одним лишь увеличением объемов капиталовложений без изменения всего хозяйственного механизма дела не сладишь и что «икону» эту следует как можно скорее выкинуть из руководящего сознания. Добавлю, и из нашего с вами.<br />Прав Анатолий Стреляный, когда он говорит, что забвение объективных экономических законов порождает «бесхозяйственность, ведомственность, местничество, очковтирательство, если речь идет о предприятиях, отраслях и местностях, пассивность, рвачество, бракодельство, иждивенчество, если — об отдельных работниках». Но отдельные-то работники — это мы с вами, осточертевшие за полвека самим себе и своему непосредственному начальству, с надеждой вчитывающиеся ныне в газетные столбцы, обретающие вновь человеческое достоинство и желание работать без дураков, всерьез. Хрупки, однако, эти прекрасные категории, и без борьбы, упорной, долгой борьбы, нам не одолеть социальной инерции, о чем неустанно напоминают сейчас высокие партийные документы.<br />Но спросим себя, разве в те же шестидесятые и семидесятые не было у многих из нас надежды, желания труда и жажды борьбы? Было, ответим, было! И великая идея, овладевшая нашим сознанием, становилась нередко, вопреки скрипучему хозяйственному механизму, материальной силой. Время, наше с вами время, если взглянуть на жизнь без предубеждений и пристрастий, рождало героев, не одних же только рвачей, но и истинных бессеребреников, которым честный труд был слаще жирного куска, бесстыдно и безнаказанно уворованного с нашего общего стола. Они не были романтиками в пошлом смысле слова. Оторванные от дома суховейной степью, тайгой, тундрой, они дышали воздухом братства, презирая и отвергая начисто хитрые ходы и связи людей, жаждущих личного обогащения, благ эфемерной славы, льгот призрачной и развращенной власти. Их накрепко спаяла преданность делу, и, не распространяясь о великой идее, они носили ее в себе как несомненную материальную силу. Но в том-то и была беда, что вопреки! И это «вопреки» исподволь, незаметно деформировало их цельные характеры, уродовало нравственные принципы, гасило благие порывы.<br />Что было делать честному писателю? Да и общественная атмосфера тех лет не вполне, скажем так, способствовала критическому слову. И, выцеливая из многоликой массы людей своего героя, писатель, глубоко знающий жизнь, обращался все же именно к ним, сохранившим юношескую, если не мальчишескую, веру.<br />Гарий Немченко, застолбивший тогда в заводской многотиражке дорогое для него слово ЗАПСИБ — не Западно-Сибирский металлургический, но ЗАПСИБ — и только так! — стал выразителем этого героя, певцом, как принято было тогда говорить, рабочей темы. Жизненный опыт и душевный склад писателя, однако, в те сроки были таковы, что герои его книг как бы волшебно очищались в горниле великой стройки от грязи и накипи производственных реалий, становясь, не без авторского произвола, рыцарями без страха и упрека. В последнем своем романе Немченко не изменяет своему герою ― нет, но проверяет его суровой правдой жизни. И вот что нам важно понять: восхищаясь по-человечески Максимом Коробейниковым и как бы даже обеляя его в наших глазах, писатель жестко, возможно, вопреки своей воле, показывает, как уродливо деформирован этот цельный и, безусловно, благородный характер. Так же, как характер его духовного наставника Николая Трофимовича Казарцева, их сибирского Партизана, начальника крупнейшей даже по державным масштабам стройки, который, ввиду поломки крана, возносит на самодельной «козе» на строительные леса кирпичи, не жалея штатного габардинового плаща. Воздействует на молодежь личным, так сказать, примером. И, следовательно, — немедленно заключил бы Стреляный, — покрывает свои либо своих непосредственных подчиненных огрехи, неразворотливость Госплана и преступную халатность Госснаба в обеспечении дорогих механизмов нужным количеством запчастей. Ребята тем временем бодро-весело продолжают разгружать с генеральских плеч кирпич для великой стройки, усваивая заодно, что «нечего ныть. Руки опускать. Стоять да своими соплями любоваться». «Кому не нравится эта школа — предложите другую»,— вызывает нас на спор сам писатель и добавляет тут же: «Только не надо в облака тянуть».<br />Тут мы подходим к самому главному: герои Гария Немченко, реально существовавшие и существующие в нашей жизни, это герои в условиях общего, осточертевшего нам всем б е с п о р я д к а! Того самого, при котором, по мудрому наблюдению Васильева, «неизбежно потянет человека к личному обогащению... беспорядок ему на руку; побольше нахапает, не боясь, что будет пойман». Того самого хозяйственного беспорядка, при котором, согласно рубит Стреляный, «все будет оглуплено, доведено до абсурда, к делу присосутся рвачи, болтуны, карьеристы, будут под шумок устраивать свои дела и притеснять все умное, талантливое, честное...» и уж «задача обязательно будет объявлена досрочно выполненной».<br />— Да знаю, знаю, вижу я все — не слепой же! — мог бы возразить Немченко. — Мой Максим Коробейников, если помните, всучил исключительно за свои красивые глаза заказчику бракованные панели, и завод его как бы выполнил годовой план, и от премий, представьте, никто не отказался. Или такой же, как Максим, пробивной и обаятельный, в горящую предновогоднюю минутку "продал" пятирублевую елочку для нервной директорской жены за двести тысяч казенных денег и с легкостью сактировал якобы выполненные предприятием работы в текущем году.<br />И из себя Максим выходит, когда горит его дело: в лоб половником ― нерадивому повару в заводской столовой, с кулакам ― на отлынивающих от труда работяг... А что ему делать? Ведь эгоизм и равнодушие кругом, вот и Иван Васильев пишет, что 15— 20 лет не может найти «мало-мальски серьезного примера, когда бы деревня сама, по собственной инициативе, миром, как говорили в старину, сделала что-нибудь общественно нужное...» И родные немченковские казаки так красиво дернули на камчатские рыбзаводы и бог весть еще куда, но все именно туда, где отсвечивает рубль. А на отчине тем временем всякая ювелирная сволочь жирует, пацаны черепами прадедов в футбол гоняют, станичники разбрелись по усадьбам своим, каждый по себе...<br />— И если бы не Казарцевы, не Максим, не други мои дорогие, — мог бы он продолжить,— где бы мы сейчас с вами были? Давайте по правде: пока мы во вселенской скорби руками разводим, сокрушаемся по глобальным, не иначе, проблемам, он только подумал, а рука уже напряглась — действовать! И ведь он это, Коробейников, на хате моей настилает новую кровлю, а станичники ― вот они, уже потянулись к радости общего труда, всем, значит, миром, вот уже песню играют, и промеж ними воистину мир. И он это, а не застольные клеймители пороков, поднял из праха умирающих бабок наших бесхозных, вернул им жизнь и в обход ― да, в обход, признаю! ― подновил им, сирым, за счет казны стены и крышу над головой. И ответ за это взял на себя одного. И ежели не он, то кто же, спорщики мои амбивалентные, вернул бы веру в людей Таубу Семену и отвратил Михася от вытрезвиловки и уголовки, вы, что ли?<br />...И потом вот еще что. Там, в неизвестной тьме вокруг совхозного поселения тридцатых наших годов, инженер Николай Вермо играет сонату о будущем и творит «сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество из своего тела», вдумайтесь, из своего тела! И мировую сонату его, как свидетельствует Андрей Платонов, «нельзя услышать мелким сердцем индивидуалиста и буржуя».<br /> Так что не ждите, друзей дорогих я не предам и братства нашего не нарушу вовек.<br />Такова, на мой слух, тональность романа. И не случайно, думаю, писатель распахивает нам дверь своего дома, зовет к рабочему столу, делится сомнениями, каторгой своего ремесла, выходит покурить на балкон, оставляет своего героя, чтобы напрямую высказать нам свою боль и надежду; не случайно, говорю, так тесны ему рамки жанра, иная сейчас необходимость, чтобы рядом были мы, живые: изверившиеся и несломленные, лихоимцы и правдоискатели, равнодушные и ратоборцы.<br />И когда Гарий Немченко взывает к человеческому достоинству, состраданию, человеческой любви как высшему проявлению бытия,— это он к нам с вами. Да, говорит он, нелады нашей жизни отбивают руки моим героям: у Максима уже обе в гипсе. Но ведь надобно иметь — умелые эти руки, этот цельный и благородный характер, эту неукротимость в борьбе. Из ничего они не возникнут. Надобно, чтобы был "тот, кто первый на завалы...», как поют мои станичники...<br />Мы все чаще обращаемся к человеку. Отдадим же ясный отчет, что так называемый « человеческий фактор» есть не что иное, как производственные отношения людей. Конкретный человек может быть совестлив, беспредельно честен, социально устремлен и граждански активен. Но все его высокие достоинства неизбежно отступают, ежели он призван гнать пресловутый вал, если гениальное изобретение ученого или творческая энергия рабочего обрекают коллектив на экономические и моральные потери. Критика может сколь угодно долго желать положительного героя: не имея адекватного прототипа в реальных производственных отношениях, он не способен полнокровно отразиться в литературе. Надежда Босталоева, Николай Вермо, зоотехники, кузнецы и доярки Андрея Платонова осуществляли «большевистский расчет на максимального героического человека масс, приведенного в героизм историческим бедствием». В то время героями становились Корчагин, строители Магнитки. Но уже и тогда начал существовать в жизни Умрищев не как порождение прошлого, но как продукт дурно или превратно понятых экономических законов социализма. Героические труженики Платонова трансформировались в Максима Коробейникова и сибирского Партизана с их неумеренной порою жестокостью к человеку, неумением постичь причины хозяйственных издержек, но искренней неуемной жаждой общественно полезного труда во славу отчизны. Это к ним, думаю, обращается Анатолий Стреляный, стремясь высветить проблемные узловые вопросы социалистической экономики, которые в первую голову должны быть осознаны и решены в конкретной деятельности людей. И только в этом случае, полагаю, нами могут быть правильно поняты и увидены ориентиры Ивана Васильева — осознанный труд, коллективный разум, восстановленное доверие масс, — которые могут возникнуть лишь как социальная реакция на крутую хозяйственную перестройку социалистической экономики.<br />Писатель, ежели он честен, от вещего Андрея Платонова до наших с вами современников, с гневом и болью говорит нам о том, что отравляет и развращает общественное сознание, парализует гражданскую волю, деформирует нравственность человека. Но и о том, что позволяет сохранить наше самое большое богатство — человеческое достоинство. Достоинство советских людей.<br /><br /><br />ИСКУССТВО АНАЛИЗА<br /> «Знамя», № 9, 1987<br /><br />Отто Лацис. "Искусство сложения". М., Советский писатель, 1984 г. "Поклонимся и поучимся". В сб. "Как тогда шли к победе".М., "Известия", 1985 г. "Знать свой маневр". "Знамя", № 2, 1986 .г. "Индивидуальный труд в современной социалистической экономике". "Коммунист", № I, 1987 г.<br /> "Как шагает ускорение?". "Коммунист" № 4, 1987<br /><br /><br />История учит, что возведенный в абсолют централизм без демократического наполнения бездуховен. А следовательно, ― и безнрав¬ственен, какими бы благими намерениями он ни руководствовался и в какие бы одежды ни рядился. В нашем обществе порожденные им не¬гативные процессы и центробежные тенденции горько отозвались в сознании и жизни многих людей. На их глазах исполнительность заду¬шила инициативу, чиновность ― талант, двойная мораль разъела веру, коррупция развратила честность, заботу о качестве труда подменила отчетность о нем. Поистине, мы выстрадали перестройку. В ряду ее неотложных задач все чаще и настойчивей, все определен¬нее на первый план выступает проблема перестройки общественного сознания.<br />Как бы ни был сложен наш путь и многозначен исторический опыт, лик правды всегда суров. Многих он пугает настолько, что они готовы отворотиться от нее. Одни спешат укрыться за басти¬онами косных доктрин и отживших понятий, другие устремляют растерянный взгляд к чуждым городам и весям, третьи заходятся в пла¬чах над боярскими пепелищами допетровской отчины.<br />Но были, все¬гда были люди, умеющие глядеть глаза в глаза времени и искать правды ― в ней их мужество и надежда. В рядах именно этих людей всегда, даже в самые трудные наши годы, первыми шли лучшие оте¬чественные публицисты, раскрепощающие наше сознание от замшелых стереотипов, побуждающие к честному раздумью и активному дейст¬вию. В их строю свое место занимает и Отто Лацис. Его статьей "ПЕРЕСТРОЙКА" в июне 1985 г. "Известия" начали новую рубрику "Время. Экономика. Человек". С этой публикации понятие "пере¬стройка" вошло в наш обиход. В этой статье систему взглядов доктора экономических наук О.Р.Лациса концентрированно выразил публицист Отто Лацис. Его научные аргументы, обретенные в многолетних исследованиях социалистической экономики, нынче у всех на слуху. Нам с вами, однако, гораздо важнее понять не столь¬ко отдельные аспекты экономической концепции ученого, сколько ее общественно-политическую сущность. Ибо именно сейчас, когда нара¬батываются новые революционные подходы, в борьбе идей, в реши¬тельной сшибке групповых, ведомственных, личных интересов, когда иные из нас пугаются, как бы социализм не утерял своей "девствен¬ности", а иные едва ли не поют ему отходную, его трезвый и мужест¬венный голос призывает прежде всего осознать наш исторический опыт. Который не раз втаптывался в прах сугубо конъюнктурной по-литической практикой, начисто вытравлялся из общественного сознания, но наш ― собственный и незаемный. Именно этим и отлича¬ется метод научного анализа Отто Лациса ― он сверен с живой жизнью нашего с вами Отечества. В 1984 г. вышла книга "Искусство сложения", основная часть которой посвящена жизни и деятельности Ф.Э.Дзержинского как выда¬ющегося советского экономиста. И заслуга автора не только в том, что известный нам всем образ раскрыт совершенно неожиданно и; по-новому. Внимательный читатель с изумлением открывает для себя, что важнейшие положения сегодняшней перестройки хозяйственного механизма, о действенности и целесообразности которых мы вчера еще спорили, уже были отработаны Ф.Э.Дзержинским, проверены и закреплены в конкретной практике социалистического строительства.<br />Это самодовлеющие принципы затратной экономики наших дней понуждали взвинчивать цены на комбайны, станки и машины во имя узкокорыстных интересов министерств и ведомств ― тогда, в нищей и разоренной стране. Ф.Э. Дзержинский последовательно снижал их, до¬биваясь максимально быстрой оборачиваемости капитала, вкладывая средства в расширение производства, сокращая тем самым голодные очереди у бирж труда. Он смотрел в корень, утверждая, что "един¬ственной определяющей базой для расширения и развития всей про¬мышленности является удешевление производства", что "на базе высоких прибылей и на базе высоких цен промышленность загнивает, что организаторы промышленности перестают иметь тот импульс, ко¬торый заставляет иметь все нового и лучшего". Это только сейчас мы дозрели, наконец, до понимания, какой урон наносит нам моно¬польное владение ― это тогда, еще в самом начале пути, он ярост¬но отвергал монополистическое использование любой формы управле¬ния в какой бы то ни было из сфер общественного производства: "...будучи монополистом, легче и выгоднее... повышать цены, чем снижать расходы, около которых питаются тысячи, "устраивающихся"... В буржуазном строе для фабрикантов был бич конкуренция и перс¬пектива банкротства. Сейчас конкуренции нет, нет и опасения бан¬кротства, ибо погореть тут может только само государство". Го¬лос июньского пленума 1987 г., не так ли? Впрочем, невозможно в беглых заметках пересказать книгу ― ее пришлось бы цитировать страницу за страницей . Но нельзя умолчать об одном. В 1923 году рабочий-металлист расстелил перед наркомом путей сообщения Ф.Э.Дзержинским график, на котором от межевой горизонтальной черты тянулись кверху столбики, изображающие произведенную транспортом работу, а вниз уходили столбики затрат на топливо, металл, ремонт, зарплату. Этот график своей оче¬видной несообразностью расходов полезной работе ужаснул наркома путей сообщения и в еще большей степени наркома внутренних дел, "железного" председателя ВЧК Феликса Дзержинского: будь он обна¬родован, это дало бы "величайший материал для белогвардейцев", ибо нагляднее нельзя было показать полный и безобразный развал советского транспорта. Истинный революционер ― он не только об¬народовал этот график, не только внедрил его как руководство к действию в НКПС, он обязал довести его до каждой производствен¬ной ячейки, до каждого рабочего, разглядев в этом возможность для "реального участия более широких масс в организации произ¬водства и борьбе с бесхозяйственностью" Это тогда, в нищей, окруженной врагами стране, он призывал "прежде всего у себя по¬вести такую борьбу, не скрывая всей своей бесхозяйственности и недостатков, наоборот, вскрывая и ведя с ними борьбу гласно. Гласное признание для борьбы ― залог верный успеха".<br />И наши губы, наконец-то, произносят нынче то, что видит взгляд и чувствует сердце. Но еще мало кто из нас с такою же пре-дельной ясностью, как Отто Лацис, осознает, что гласность не про¬сто нравственна и не только глубоко человечна применительно к любой из сторон нашей жизни, будь это производство, искусство или политика, она высоко эффективна. Не может быть производитель¬ной экономики, если она искажена лукавыми цифрами и дутыми рапор-тами, как и самая широкая гласность в условиях накрепко спеленутой экономики не более чем истерика. Вот отчего, начиная с самых ранних своих работ, публицист последовательно и неуклонно, как опытный реставратор, снимает с реальной картины нашего историчес¬кого бытия мрачные многолетние наслоения, которые мы, зачастую поневоле, невиновные в собственной слепоте, принимали, а многие принимают и сейчас за истинный лик социализма.<br />Для действенной перестройки общественного сознания расширение информационного пространства ― необходимое, но далеко не достаточ¬ное условие. Этого можно достичь лишь углубленным анализом исто¬рического опыта. Помню, как потрясла меня небольшая работа Лациса "Поклонимся и поучимся", развернутая позже в программный очерк "Знать свой ма¬невр", значения которого тогда, в предсъездовском ознобе, мы тол¬ком не оценили.<br />В этом очерке подвергнуты анализу самые гордые и самые тяж-кие наши годы ― годы Великой Отечественной войны. Если вы не про¬чли его, спросите себя, как и почему мы победили? Голову кладу, большинство ответит: мужеством советского солдата, талантом его полководцев, самоотверженным на пределе сил трудом советского на¬рода. Чем еще? ― стальной волей центра и суровым до жестокости надзором его командиров на трудовом фронте.<br />Так! Но все это ― наверху. В глубине нашей победы ― доказыва¬ет Лацис ― лежит ее основа: в те великие годы всенародного бед¬ствия раскрылась и сработала с и с т е м а с о ц и а л и з м а, в частности, ее х о з я й с т в е н н ы й м е х а н и з м в том виде, в котором он способен и должен осуществляться.<br />Можно, безусловно можно беззаветным трудом шатающихся от ус¬талости стариков, женщин и детей увеличить физическую производительность труда в два, три, ну, в пять раз. Но не в двадцать! Войну выиграл мастеровитый, думающий рабочий, чьи творческая энергия была раскрепощена, чья вдохновенная придумка, приспособление, прием немедленно распространялись по цехам и заводам.<br />Можно в сжатые сроки положить на ватман новую модель самоле¬та или танка, но представляется нынче невероятным за месяц, за три недели запустить их в серию. Войну выиграли ученый и инженер, чьи знания, талант и драгоценный опыт не тратились на отупляющую борьбу с бюрократической рутиной и преступным безразличием ведом¬ственного аппарата.<br />Можно, потрясая наганом, заставить крутиться с утра до ночи подчиненные тебе службы, но нельзя одним этим менее чем за год обеспечить за Уралом выпуск двух тысяч танков. Немыслимо ― за восемь месяцев только на востоке страны выдать военной продук-ции столько же, сколько производила вся страна до горького июнь-ского утра. Войну выиграл советский хозяйственный руководитель, до которого довели жесткий, сверхнапряженный государственный план, но целиком и полностью развязали руки, который был спосо¬бен и, наконец-то, получил право все решения брать на себя.<br />Можно и должно преклониться перед подвигом тыла. Но в годы войны ― вдумайтесь! ― действовал и материальный стимул: зарплата рабочих и инженеров выросла более чем на треть, ударный, высококвалифицированный труд премировался дополнительными продуктами питания, что было тогда гораздо важнее денег.<br />Прав Лацис: если бы Гитлер в марте сорок второго был спосо-бен поверить в уполовиненные на самом деле данные своей разведки о тысяче со¬ветских танков, он вынужден был бы признать, что война уже проиг¬рана. Но тысячу раз прав Лацис, обвиняя нас в забвении добытого таким трудом опыта, в своего рода экономическом "манкуртизме", в политической трусости, приведшей к быстрому свертыванию жизнеспо¬собных механизмов, опробованных и отлаженных военной хозяйственной практикой. Это мы отработали модель плановой экономики, достоинст¬ва которой давно и с умом используют сметливые капиталисты, и это мы же из плана сделали пугало, заставлявшее народ говорить: "Раньше под паном, теперь под планом". Это мы, победители, вновь нацело лишили самозабвенно работавшего человека всякой самостоя¬тельности и инициативы ― во время войны «просто выполнить команду "сверху" ― значило ничего не выполнить». Это мы, наконец, благо¬душествуя и втирая сами себе очки, довели страну до края и, уже заглянув за край, увидели, что беда, угрожавшая всем нам, не мень¬ше той ― военной.<br />В этот сложный и ответственный период жизни страны верный своему методу ученый и преданный истине публицист показывает нам с вами, что социализм не только не исчерпал своих возможностей, он еще не осознал в полной мере накопленный в борьбе опыт. Имен¬но в этом аспекте рассматриваются вставшие в повестку дня пробле¬мы индивидуальной трудовой деятельности и те новые тенденции уско¬рения, которые начинают проявляться в ходе перестройки. В послед¬них своих публикациях в журнале "Коммунист" Отто Лацис, анализи¬руя эти наметившиеся тенденции, последовательно убеждает нас в необходимости и неизбежности их расширения и углубления. Обраща¬ясь к нашей истории, он вновь и вновь призывает нас бесстрашно отсечь то, что мешает делу социалистического строительства.<br />Взвешенный, трезвый подход к сложности стоящих перед народом и партией задач, строгость научной аргументации придают особую убедительность словам публициста. Но гневная спазма перехватывает его голос, когда по неразумению, в угоду беспринципному на¬четничеству либо из плохо прикрытой корысти замалчивается, иска¬жается и предается наша память.<br /><br />ЧТОБЫ СЛОВО РАБОТАЛО<br /><br />Размышления о сборниках современной<br />публицистики<br />Литобозрение, №1 . 1988 г.<br /><br /><br />Если бы какой-нибудь замечательный случай свел авторов книги «Личное мнение» в старой московской квартире за чашкой, скажем так, чая, то непременно, как это у нас водится, завязалась бы весьма оживленная дискуссия по злободневным вопросам внутреннего устройства жизни, мирового правопорядка и самого мироздания. Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что этот столь знакомый по недавнему прошлому «застольный плюрализм» не обрел бы вскоре острую форму «выяснения отношений», боюсь, даже с некоторым коммунальным оттенком. Затруднительно представить себе, чтобы личное мнение, к примеру, Евтушенко вдруг так уж совпало с мнением Грибачева, а позиция Стреляного — со взглядами Салуцкого. Но одно дело — гостеприимный московский дом, и совсем другое — коллективный сборник, солидное издание, у которого, шутка сказать, 53 автора, «виднейшие советские поэты, писатели, публицисты», как сообщено в аннотации.<br />По какому же поводу собрались они вместе, зачем тес¬нятся на доброй полутысяче страниц? А затем, продолжает аннотация, чтобы выразить свое «личное мнение», поскольку «из суммы личных мнений складывается впечат¬ляющая картина жизни нашего общества на переломном этапе его развития после XXVII съезда КПСС». Задача, прямо скажем, ответственная. Но вот что странно: раскрыв книгу, мы видим, что каждому из семи ее разделов предпослана цитата из Политического доклада Центрального Комитета XXVII съезду КПСС. Знакомо, не правда ли? Но в иные времена сопровождающие голоса звучали привычно и вполне слитно, а сегодня — сбивчиво и вразнобой: нет ни особого согласия, как нет и содержательной полемики, каждый говорит о своем, не прислушиваясь к мнению собеседника. Да и мудрено ли? Ведь собраны здесь очень разные по жизненному опыту, душевной склонности и писательскому пристрастию люди. Так как же понимать главную идею сборника? Что, виднейшие советские поэты, писатели и публицисты только и ждали минутки, чтобы таким образом, кучно, ответить на все поставленные партией вопросы? Или, может быть, напротив, высокие партийные документы принимались под вдохновенную их диктовку?<br />Ничего дурного не желаю сказать о большинстве виднейших поэтов, писателей и публицистов. Каждый из них в иные времена писал эти заметки в меру сил своих и таланта. Более того, многие публикации, трудно пробивавшиеся к читателю и вынесенные, наконец, на страницы газет и журналов, оказали несомненное воздействие на формирование общественной атмосферы, способствующей восприятию необходимых социальных и экономических перемен в нашей жизни. Решая локальные задачи, привлекая наше внимание к различным аспектам бытия, касаясь самых болевых точек нашего общественного организма, эти работы являли собой пример публицистики, ра¬ботающей на дело. И не странно ли, что уже в иные, новые сроки те же самые авторы, как по команде «все вдруг!», сгуртились над решением некоей всеобъем-лющей задачи, да еще разведенные по разным секциям. Евтушенко, например, с академиком Лихачевым и Камилом Икрамовым «проходят» по ведомству «гласность», а Залыгин с Распутиным ответственны, представьте, только за «охрану природы и рациональное использование ее ресурсов». Анатолий Стреляный и Иван Васильев концент¬рируют усилия на преодолении «неблагоприятных тенден¬ций в развитии экономики», а Черниченко и Злобин яко¬бы рассматривают лишь новые задачи науки, которые вы¬двигает перед нею «необходимость реконструкции».<br />Полно, так ли это?<br />Ведь для Сергея Павловича Залыгина первый опыт глас¬ной дискуссии вокруг «проектов поворота рек» есть не просто победа над частным, хотя и мощным ведомством, способным, по мудрому замечанию Андрея Платонова,"«учре¬дить всю природу", но «событие исключительного общест¬венного значения». И о чем радеет Юрий Дмитриевич Черниченко ― о новой прогрессивной технике или о но¬вом мышлении, о новых подходах к качеству нашей с ва¬ми жизни? Что его так «колотит», так бесит — комбайн этот злополучный или могучие ведомственные плечи, ук¬рывающие от нашего насущного внимания и интереса своекорыстную выгоду? Дмитрий Сергеевич Лихачев го¬ворит с нами о чести и совести, а убежденный «товарник», экономист Стреляный, он-то о чем печется? Оказывается, и он взыскует таких политэкономических законов, такой общественной атмосферы, в которой бы «совесть было трудно продать».<br />Так зачем же было городить огород из политических ци¬тат? К чему этот повзводный писательский марш? Ведь яс¬но же, что не может честный и талантливый писа¬тель замкнуться на каком-нибудь новом экономическом рычаге, важном экологическом резоне, прогрессивном социальном механизме. Ведь не рычаг и резон тревожат проницательный его ум и чуткое сердце, но исключитель-но человек, к которому приложен экономический этот рычаг, который тоскует среди экологического забвения и, проклиная бюрократическую рутину, взыскует обновле¬ния жизни. Мы привычно говорим, каждый человек — это целый мир, но понемногу начинаем прозревать, что и мир — это прежде всего человек. Должно быть понятно, сколь непросто из пресловутого «винтика» или печально знаменитой «щепки», безвольно отлетавшей под ударом государственного топора, сформировать вновь граждански активную личность. Спросим себя, способствуют ли этому публицистические сборники, нужны ли они сейчас, когда газетные и журнальные полосы буквально перенасыщены яркой и содержательной публицистикой ?<br />Мне кажется, именно по этой причине сборники необходимы ― в них при конструктивном подходе может быть реализована возможность глубокого сосредоточенного анализа. Важно лишь, чтобы они были как можно более деловыми, целенаправленными, какого бы спектра вопросов это ни касалось.<br />Практически одновременно с книгой «Личное мнение» издательства «Мысль» и «Правда» предложили читателям два сборника: «Личная точка зрения» и «Ближний свет». В преамбуле к первому из них М. А. Рыжова (составитель) отмечает, что «мнение по какому-либо вопросу предполагает его глубокое знание и пути его решения». Для начала возникает естественный вопрос — какую задачу призвана решить книга, представляемая нам редакцией философской литературы? Поскольку тон сборнику задает получившая широкую известность статья академика Т.И.Заславской «Человеческий фактор развития экономики и социальная справедливость», было бы логично предположить, что и разговор пойдет вокруг поднятых ею проблем. Мне кажется, что этой логике отвечают далеко не все представленные здесь материалы. Бесспорно, актуальны и важны вопросы совершенствования хозяйственного законодательства, специализации производства, повышения КПД специалиста и т.п., но, видимо, целесообраз¬но было бы сгруппировать и обсудить их на страницах другого сборника, поскольку частные эти предложения не вполне соответствуют уровню разговора, предлагаемому Т. И. Заславской.<br />Действительно, многие ли из нас готовы уже нынче в полной мере воспринять тезис, что глубокие последствия осуществленного на деле принципа распределения по труду и есть реальное торжество социальной справедливости? Готовы ли мы все согласиться с тем, что труд в индивидуальном секторе производства без права «на социальное обеспечение из общественных фондов», сопряженный с экономическим риском, требует значительно более высокой оплаты? И если «во избежание возникновения социального слоя, обладающего «непропорционально боль¬шей частью общественного богатства по сравнению с остальной массой трудящихся», необходим механизм прогрессивного налогообложения, то не следует ли нам уже сейчас попытаться определить, что именно мы готовы признать пропорциональной долей частного дохода? Что это будет ― черная «Волга», вилла в субтропиках или личный, допустим, самолет? Нужен ли вообще нашему общему хозяйству этот настырный личный интерес и что ему можно противопоставить?<br />Заславская наряду с этим подчеркивает, что «фактически сложившееся положение некоторых категорий лиц обусловливает расхождение» и даже противоположность их личных интересов общественным, а это в свою очередь обусловливает теснейшую связь дельцов от «теневой» экономики «с коррумпированными работниками государственного аппарата». Однако мы все, полагаю, помним, что именно к такого рода дельцам был некогда отнесен и «Тринадцатый председатель», кристальной честности человек — Снимщиков, а возглавляющий кол¬хоз имени Ленина Вагин на страницах этого же сборника признается, что и поныне вынужден нарушать и обходить установившиеся правила. А поскольку мы не имеем ровно никаких оснований заподозрить М. Вагина в корысти, то не следует ли нам с предельной четкостью определить, какие именно силы в первую голову заинтересованы в сохранении «теневой» экономики и какие социально-экономические механизмы могут дать им окорот?<br />Далее: интенсификация труда и прогнозируемый взлет научно-технического прогресса в сфере производства, по мнению Т. И. Заславской, потребуют «заметного повышения территориальной и трудовой мобильности кадров, психологической перестройки тех групп работников, которые исторически отличаются высокой стабильностью». Так признаемся ли мы себе, что речь идет о крестьянах и рабочих, соответственно 70 и 30 процентов которых выполняют простую ручную работу? Готовы ли осознать певцы «рабочей темы», что к рабочему классу, по-видимому, давно следовало бы причислить инженера, конструктора и технолога, а равно и ученого, поскольку наука в наш век стала производительной силой. Размеры статьи не позволяют мне даже бегло коснуться важней¬ших положений работы Т. И. Заславской и предлагаемых ею радикальных способов активизации «человеческого фак¬тора». Отмечу лишь еще раз, что многолетняя привычка жить не «по труду», то есть за счет чьей-то напряжен¬ной, но как бы обезличенной работы, при действительном осуществлении основополагающего принципа социали¬стической справедливости неизбежно вступит с ним в болезненное противоречие.<br />К сожалению, этой проблематике соответствуют лишь некоторые статьи сборника, прежде всего — «Поворот» А. Левикова и «Ускорение: возможности и преграды» М. Антонова. Первая посвящена известному экономическо¬му эксперименту в Сумском машиностроительном объеди¬нении и стоит в том же ряду проблем, которые давно и пристально исследует публицист. Достаточно вспомнить его активную пропаганду «калужского варианта», раскре-постившего творческую энергию инженера и рабочего в условиях только-только нарождающегося хозяйственного расчета.<br />На работе М. Антонова хотелось бы остановиться более подробно. В ней, на первый взгляд, все вроде бы убеди¬тельно и справедливо: и необходимость внимания к чело¬веку в политической экономии, и назревшая, действитель¬но, нужда осознания исторической народной традиции при выборе оптимальных способов производства, и правомер¬ное вполне отрицание сугубо технократических подходов к решению социальных и экологических проблем. Но вот что несколько настораживает. По М.Антонову, как-то так по¬лучается, что экономика экономикой, а главное все же ― такие вечные категории, как, скажем, подвижничество, по¬скольку «благородный человек подвижнического склада, бескорыстно служащий людям, народу, который он без¬заветно любит, ― вот та сила, которая противостоит ро¬сту эгоистических устремлений». Соответственно подъем «сельского хозяйства возможен лишь при условии возрож¬дения у современного крестьянина любви к земле», и, следовательно, «любовь, таким образом, из категории психологии превращается в категорию глобальную, с ко¬торой придется отныне считаться любой науке». По-види¬мому, именно вот это неодолимое желание отъединить нравственность от материального интереса работника Ана¬толий Стреляный и называет романтическим, споря с поборниками «социализма чувств». В народе на это от¬вечают еще более определенно, хотя, возможно, и не слишком изысканно: «Любовь зла, полюбишь и козла!»<br />Помнится, в начале восьмидесятых годов читал я груст¬ную и растерянную заметку о председателях двух сосед¬них колхозов Тюменской области. Один ― малограмотный оптимистический деляга, чуть ли не проходимец, родной отец заезжих шабашников, друг-приятель больших и ма¬лых начальников, раздающих державной рукой районные и областные материальные блага подчиненным хозяйствам. Другой ― дипломированный агроном, исповедующий са¬мые высокие идеалы, культурный и честный человек, не способный поступиться совестью даже ради ерундового подшипника. У первого ― лучшие в районе урожаи и привесы, асфальт и деревянные тротуары, ладная баня, Дворец культуры с различными кружками и самодеятель¬ностью под струнный оркестр. У второго ― обветшалые кровли и дырявые стены коровников, на земле даже ов¬сы не родят, народ снулый, да и того почти нет ― сбе-жали к предприимчивому проходимцу. Представьте себе, как бы восприняли современные крестьяне проповедь любви из уст такого совестливого и высококультурного председателя. Так что, может быть, вначале и было слово, но человека создал все-таки труд, обеспечивающий ему средства к существованию. Приятно, конечно, потрафлять своим мечтаниям, но не следует преувеличивать их созидательной роли.<br />В «нравственно-экономический уклад русской деревни», ― за который вслед за Василием Беловым как бы ратует и М. Антонов, укладывались и кулак-мироед, и неприятие общиной прогрессивных способов и приемов производства. М.Антонов, безусловно, прав в том, что безнравственно, добавим — и неэффективно, сводить предназначение человека к функции рабочего механизма. И весьма заманчив предлагаемый им способ интенсификации не путем сокращения работников, а путем «переключения высвобождающихся на строительство жилья и детских учреждений, благоустройство населенных мест, развитие подсобных хозяйств и пр. преимущественно в рамках своих трудовых коллективов». Путь этот, однако, помимо «достаточной для этой цели хозяйственной самостоятельности», предполагает как минимум и рост производительности труда работников основного производства, которым должны будут оплачиваться занятия и материальные средства на благоустройство населенных мест. Остается положительно неясным, возможен ли этот рост производительности без серьезного материального интереса? Возможно ли переключение высвободившихся, скажем, ткачих с фабрик-гигантов на строительство жилых домов в рамках этих трудовых коллективов?<br />Вопросов, как мы видим, возникает множество. И поэтому, как мне представляется, именно сравнительный анализ сходных по проблематике работ активно понуждает серьезного читателя к осознанному выбору предпочтительной точки зрения, способствуя тем самым и формированию своего собственного личного мнения.<br />К сожалению, в сборнике «Личное мнение» этому препятствует охват слишком широкого круга проблем. Это тем более обидно, что содержательнейшие статьи Моисеева, Лемешева, Черниченко, исследующие тот огромный вред, который наносит народному хозяйству отраслевой и ведомственный монополизм, могли бы стать темой особого разговора.<br />Второй сборник, «Ближний свет», составленный Ю.Калещу-ком, кажется мне гораздо более удачным. И не оттого только, что его объединяет одна тема ― земля и работающий на ней человек, что одной лишь Прибалтикой ограничена его география, ― здесь ненавязчиво, но с неуклонной твердостью проводится мысль о неразрывной связи земли, человека и времени. Я думаю, горожанин, вникнувший в эту книгу, поймет, что не только холодильником и кошельком связан он с лиловеющим сумраком полей, что и от его труда, профессиональной добро¬тности, культуры, жертвенности, наконец, зависима родная земля. И возможно, они вместе с земледельцем несколько глубже осознают, что перестройка и ускорение ― это неустанный, обязательно совместный и согласный труд, в котором мы все зависим друг от друга, как колосья — от дождя и почвы. Вот отчего так разрушительны идеи, доктрины и конкретные люди, разъединяющие совместный труд, отчуждающие от его результатов философию, культуру и здравый народный смысл. Живая, исполненная борения жизнь, раскрытая Велли Латтиком, Стасисом Кашаускасом и особенно полифонично Имантом Зиедонисом, всем существом своим противостоит этому аморализму, ибо, как говорит Зиедонис, «правильно будет поступать так, чтобы время, уделенное анализу дурного и осуждению, никогда не превышало времени т в о р е н и я –д о б р а» (здесь и далее в приводимых цитатах разрядка моя. — И. 3.).<br />Казалось бы, локальная тема, региональные проблемы, сугубо национальный колорит. Но принципиальная и глубокая идея, ее цельное воплощение делают книгу общественно значимым документом, требующим от нас сотворчества, сопереживания и, самое главное, содействия.<br />Возвращаясь к сборнику писательской публицистики «Личное мнение», как это ни досадно, вынужден снова сказать, что в представленном виде он более всего, пожалуй, напоминает ведомственный отчет о проделанной работе. И такая, довольно явно проглядывающая цель неизбежно мстит за себя, дробя и рассеивая читательское восприятие. И хо¬тя в сборнике наличествуют и глубокие мысли, и яркие образы и множество освещается проблем, в целом ― все как-то мимо дела. Я бы сказал, новые слова, да старые песни. Неудивительно, что в общей сумятице как-то теря¬ются даже действительно сильные работы, требующие пристального читательского внимания. Не говорю уж о том, что сборнику не помешал бы и более строгий отбор материала, особенно поэтического. Ну как, скажите, в рубрике, призывающей сосредоточить внимание на до¬стижении «понимания каждым человеком остроты пере¬живаемого момента, его переломного характера», в руб¬рике, где Борис Олейник пишет о недопустимости забве¬ния облученной памяти Чернобыля, как могут с этим со-седствовать такие вот лирические стихи Андрея Дементьева:<br />Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,<br />Если то, что случилось, нельзя изменить.<br />Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,<br />С этим прошлым порвите непрочную нить.<br />Никогда не жалейте о том, что случилось.<br />Иль о том, что случиться не может уже.<br />Лишь бы озеро вашей души не мутилось<br />Да надежды, как птицы, парили в душе... и т. д.<br /> Я не касаюсь здесь художественных достоинств лирики Дементьева. Спрошу лишь, задумывались ли составители сборника, что эти лирические стихи выглядят здесь как призыв к легкомысленному забвению нашего тяжкого прошлого?<br />Впрочем, это относится к подавляющему большинству представленных в сборнике стихов: вырванные из привыч¬ной среды обитания, даже лучшие из них как-то стушевы¬ваются рядом с публицистикой. Неловкое их соседство, увы, слишком напоминает брак по расчету, а иногда и со¬вершенно неуместный флирт. Так, серьезнейшие размыш¬ления Даниила Гранина, Вениамина Каверина, Виктора Розова о культуре один из со¬ставителей сборника — Геннадий Гоц — завершает таким пассажем в адрес нашего замечательного читателя, которому, как хлеб и соль, нужна Поэзия:<br /> Она ―<br />В познанье мудрости<br /> успелость,<br />Чтоб стала мастерством<br /> умелость,<br /> Гражданства пламенная зрелость,<br /> Рудоискателей стезя.<br />Поэзия ―<br />прорыва смелость,<br /> Она — колосьев звонких спелость,<br />Когда нельзя,<br /> чтобы не пелось,<br /> Когда одной лишь правде льзя !<br />Оставляю читателю возможность самому судить о до-стоинствах этого поэтического пассажа.<br />Мне могут возразить, что подобные фиоритуры лишь украшают несущие конструкции сборника Что же, давайте по существу.<br />«Личное мнение» — это золотом вынесено на супероб¬ложку. И правильно вынесено! Для каждого из нас нет сейчас ничего более важного, чем выработать свою лич¬ную точку зрения на суть процессов, происходящих в на¬шем Отечестве. Известно, что человеческое сознание все¬гда консервативнее действительности. Сознанию, особенно коллективному, всегда нужен какой-то период для адапта¬ции в новых для него условиях. Писатель же ― этот при-родный аккумулятор людских болей, чаяний и надежд ― формулирует свое личное мнение тем ярче, чем полнее вос¬принял множество неимоверно противоречивых, сложных в своей постоянной изменчивости частных мнений, чем глубже постиг диалектику своего времени. Такая работа требует точного и обширного знания, цена которого возрастает день ото дня. Требует интуиции и прозрения. Она, наконец, должна иметь своей целью гармонию, ибо творчество есть неустанная борьба с энтропией во всех ее проявлениях. Если с такой меркою подойти к сборнику, то обнаружатся не только невзыскательная необязательность по отношению к «золотому титулу», но и просто зияющие провалы личного мнения.<br />Опять же, ничего дурного не желаю сказать о большин¬стве представленных в сборнике авторов. Они добросове¬стно, каждый в свои сроки, решали вполне частные зада¬чи, выказывая свое отношение к теме, как же иначе? Но если бы Ольга Чайковская, например, разоблачившая по¬именно разрушителей дома Пашкова, если бы она думала в этот момент, что нам важнее услышать не правдивый рассказ о небрежении к национальным святыням, а ее личное мнение о том, как и почему такое вообще стало возможным и допустимым, ― тогда, полагаю, и разговор пошел бы иной. И вопрос тогда встал бы иначе: почему не срабатывает гласность даже в тот момент, когда как дваж¬ды два ясно, и кто виноват, и что делать? Полагаю также, что и Георгий Марков поведал бы нам не только орди¬нарную историю проворовавшейся ради молодого «уха-ря-мужа» бухгалтерши птицекомбината Таисии Спасовой, спасенной от неминуемой лагерной кары собранием «ве¬теранов села Березовки», но, возможно, поделился с чита¬телями, как это томичи-сельчане за столь долгий срок, предшествовавший суду и следствию, не исхитрились взять в толк, на какие, собственно, шиши гуляет в соседском до¬ме «компания за компанией» из районных снабженцев.<br />И ежели всерьез говорить о цене личного мнения пуб¬лициста, было бы гораздо продуктивнее пред¬ставить Анатолия Стреляного очерком «Приход и рас¬ход» — одной из самых ярких, по моему разумению, пуб¬ликаций 1986 г. И выстроить с ним в ряд «Ориентиры» Ивана Васильева, главы из «Трудного пути к изобилию» Геннадия Лисичкина, а затем и блистательный анализ Ад-министративной системы Гавриила Попова из четвертой книжки «Науки и жизни» за 1987 г. И тогда это было бы по делу и дошло бы прицельно до ума и сердца, посколь¬ку в каждой из этих работ высказано действительно глу¬боко продуманное, обоснованное, выстраданное личное мнение. Такое мнение, будучи обнародованным, становит¬ся фактом общественного значения, и резонанс его огро¬мен.<br />Для действенной перестройки общественного сознания, насущная необходимость которой нынче неоспорима, рас¬ширение информационного пространства — необходимое, но далеко не достаточное условие. Необходимы углублен¬ный анализ и нетривиальные подходы к затверженным фактам. Нынче мало одного ума, ум бывает лукав и ко¬варен. Мало одной веры, догматичная вера может стать бездумно преступной. Мало просто надежды, беспочвен¬ная ― она рождает опасные иллюзии. Но ― только граждан¬ская честность, только честный ум, осознанная вера, обо¬снованная надежда! Воспитать это в себе необычайно труд¬но, ибо необходимо сперва ощутить себя личностью. Од¬нако, хотим мы этого или нет, наш исторический опыт, еще только ожидающий фундаментального исследования, уже впечатан в наш социальный код. Это на нашей с ва¬ми памяти, по емкому выражению Юрия Апенченко, «на смену культу личности пришел культ безличности; затем его место надолго занял культ должности» («Дружба на-родов», 1987, № 11). Но вот что представляется особенно важным: и эпоха культа личности Сталина, и время противо¬речивой, импульсивной политики Хрущева, и безвременье брежневских лет самым категорическим образом способствовали личностной нивелировке советского обще¬ства. Целенаправленно насаждаемая привычка к рабскому взгляду снизу вверх позволила подавляющему большинст¬ву из нас практически безболезненно перейти от слепого послушания к растерянному зубоскальству и затем к пол¬нейшему равнодушию. Мы сумеем осуществить перестрой¬ку, если сумеем выжечь, вытравить это из себя. Вот отчего так высока цена каждого слова, высказанного вслух мастерами культуры. Вот почему не след нынешне¬му писателю поспешать с новым положительным героем, не отыскав наперед его прототипа в реальной жизни. Ко¬нечно, мы отлично все представляем, каким он обязан быть. Однако еще вопрос, будет ли этот замечательный образ адекватен реальному герою перестройки, каким он явится к нам из гущи народной. Посему не стоит, думается, торопиться. Давайте сначала оценим по возможности более четко исходные позиции, подсчитаем наличные силы и резервы, подтянем тылы к боевому авангарду и прислушаем-ся перед долгим штурмом к голосу честной мудрости, которой, слава Богу, никогда не оскудевало наше Отече¬ство.<br />Всего четыре странички уделил нам в сборнике Леонид Леонов, четыре неполне странички. Но какой интеллектуальной мощью, каким прозрением наполнены эти «Мысли, которые необходимо высказать»! Мы живем в век круп¬нейших перемен, напоминает нам писатель. Меняются со¬циальное лицо мира, наука и техника, представления о мироздании, скорости передвижения и распространения информации. Ну конечно, это же очевидно! Но слушайте: «Человечеству становится тесно на земле и, пожалуй, тес-но уму в пределах, которыми он ограни¬чен сегодня». И ты застываешь невольно, чтобы затем радостно и просветленно перевести дыхание ― так вот что так давно и неясно томило тебя, вот что смущало твою заученную ортодоксальность и питало робкую отвагу. И пос¬ле того ты с подлинным пониманием читаешь: «Человече¬ство поставлено в необходимость очень интенсивно, объединенно обсудить создавшиеся условия, выработать наилучшие способы человеческого общежития». Это сказано более четверти века назад. И чуть позже, в 1963 г.: «Ибо, представляется мне, на сегодняшнем повороте ис¬тории мало одного оптимизма и удальства, как, наверное, недостаточно и реформаторского вдохновения. Крайне же¬лательно даже высочайшие веления ума поверять прозрением большого сердца». Так бесконеч¬но трогательно это доверие к тебе: «представляется», «наверное», «крайне желательно». Но ты уже дышишь ветром высоты, ибо с тобой беседует человек, потому благого¬вейно поднимающий брошенную на улице гайку, что он мускульно ощущает «количество затраченной на нее работы ― эти концентрированные будни шеститысячелетнего трудового подвига, которые предшествовали ее со¬зданию». Художник, который задолго до нейтронной бомбы, Чернобыльского ужаса и лазерного смерча с ядерной накачкой силою воображения предугадывал, «как может обернуться дело в случае какой-нибудь генеральной ошибки». Мыслитель, который предвидел неизбежность нового мышления: «Но люди стоят того, чтобы беззаветно помочь им в труде и осознании их нынешних богатств, чтобы облегчить им процесс происходящей пере¬стройки и наступление великой, категори¬ческой, повсеместной новизны. Она стучится в мир, и там, где ей долго не открывают двери, она взламывает стены».<br />Спросим, как бы восприняло эти леоновские слова четверть века назад большинство наших поэтов, писателей и публицистов? Открылся бы их взорам «процесс происходя¬щей перестройки»? Поверили бы они в наступление «кате¬горической, повсеместной новизны»? И если мы ответим себе честно и не лукавя, то, быть может, нам откроются истоки социального оптимизма, в котором истинный худож¬ник черпает силы для неустанной борьбы с энтропией. И возможно, мы сумеем понять, отчего так согласно от-зывается Леониду Леонову высокий, негромкий и ясный голос Дмитрия Сергеевича Лихачева.<br />Как просто он гово¬рит. Как заученный нами закон диалектики сводит к веч¬ному противоборству разума и невежества, мудрости и безрассудства, любви и ненависти, жестокости и милосер¬дия, мира и вражды и, конечно, лжи и правды. Как это странно, что все сложности нашего бытия, душевную усталость и смятение ума можно свести к простым понятиям долга, совести и чести. Вот мы спорим о периодах сталинских репрессий, годах торможения и застоя, пытаемся скалькулировать исторические плюсы и минусы, а Д.С. Лихачев просто говорит, что это ― когда «честным людям было трудно». И все разом проясняется, ибо было очень трудно честным людям. А нечестным ― менее трудно, а, пожалуй, даже легко. И если очень трудно именно честным людям, это значит — общественный организм серьезно болен, и возникает «сложнейшее расхождение между долгом, честью и совестью». И хотя сложно ждать от каждого человека совестливости, требовать чести должно, ибо "совесть подсказывает», а "честь действует". А поскольку представления о чести бывают совершенно противоположными ― например, «честь мундира» ― и могут принести обществу колоссальный урон, следует помнить, что «честь истинная ― всегда в соответствии с совестью», что «честь ― это достоинство нравственно живущего человека» и что ущербность этих простых понятий и есть дефицит гражданской совести.<br />Мы, ясное дело, горячо возразим, что уж это не наша вина. Но Дмитрий Сергеевич очень просто нам ответит, что хотя ключевые посты и занимали не вполне честные люди, «это не снимает ответственности и с нас самих, не оправдывает и нашей с вами вины... У нас должен присутствовать единственный страх — страх лжи. Вот тогда и будет в нашем обществе здоровая нравственная атмосфера". И мы вновь заспорим, что из нашего бесстрашия каши не сваришь, что нам надобно было на что-то существовать и кормить семью. И Дмитрий Сергеевич тихо нам заметит, что «человек должен уметь жертвовать собой. Конечно, такая жертва — это героический поступок. Но на него нужно идти». И мы почувствуем, как непривычно, как трудно нам дышать разреженным воздухом этой нравственной высоты, которой нельзя не поверить, поскольку за простыми словами стоит высокая судьба. И если мгновенный стыд за себя ополоснет наши лица, то, может, это и есть наступление «категорической, повсеместной новизны», в том числе и новизны культурной, ибо «без культурного климата в нашей культуре и экономика не сдвинется ни на шаг». И когда наши колхозники и рабочие, председатели совхозов и директора заводов не будут поступаться совестью, чтобы честно служить своему делу, когда литература – «совесть общества» ― станет честно выполнять свой долг, тогда экономический и нравственный потенциал общества умножится и высокими достижениями истинной культуры. Ибо и возвращение «забытых» произведений Андрея Платонова, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Александра Твардовского, и внимание к трагическим страницам нашей истории есть несокрушимый заслон воинствующей, конъюнктурной пошлости, которая привыкла рядиться в тогу общественной добродетели.<br />И здесь же Леониду Леонову и Дмитрию Лихачеву согласно откликнется Вениамин Каверин, призывающий нас осознать, что столь необходимые всем нам нынче «воля, энергия и требовательность к себе не могут перейти на более высокую ступень развития, если они не основаны на нравственном сознании, то есть на правде, законности и чести». Духовный мир человека – функция не только нравственного ума и чуткого восприятия, это производное от культурного состояния общества.<br />Я привык думать, что мы – самая образованная часть человечества. Очень возможно, при сравнительном анализе окажется, что это действительно так. Великий народ огромной державы, в которой от века все жизненные права ― от простейшей способности составить прошение до привилегии гонять ногами кожаный мяч ― были элитарны, великий народ, неимоверным усилием прорвавшийся в будущее, осуществил и грандиозный прорыв в сферу элитарной культуры. Расширение ее было стремительным. По зрелому размышлению, однако, мы должны нынче признать, что приобщение к мировой и национальной культуре на основе поголовной грамотности населения, не овладевшего в полной мере традициями культуры, несло на себе неизбежный отпечаток хрестоматийности и неполно¬ты знания. Сформировалась своего рода яркая интерферен¬ционная пленка, необычайно привлекательная для поверх¬ностного, а тем более пристрастного взгляда. Мы должны также признать, что серией рассчитанных политических ударов — от рапповских диктатов до печально известной филиппики Жданова в адрес журналов «Звезда» и «Ленин¬град» ― вкус к углублению культурной традиции был ежели и не отбит напрочь, то существенным образом дефор¬мирован. При несомненных «валовых» достижениях каче¬ство культуры, отражая духовную жизнь общества, в це¬лом продолжало оставаться удручающе низким. Не только интеллигентность отношений между людьми, не только со¬вестливость, чувство долга и чести ― в системе действо¬вавших ценностей оказались под подозрением интеллекту¬альное знание и художественное творчество как таковые. Согласимся, что тезис «больше социализма», требование «больше демократии» означают и «больше культуры», со¬стоянием которой так озабочен Вениамин Каверин. Это более чем справедливо, ибо «культура отношений не мо¬жет существовать и развиваться в атмосфере лжи». И ко¬гда сознательно культивируется атмосфера, в которой чест¬ным людям «очень трудно», подлинная культура не может ей не противостоять, а это «неизбежно приводит к поли¬тике, не останавливающейся перед крайностями». Об этом следует помнить. Я с ужасом думаю, что один ночной ви¬зит в конце тридцатых мог обездолить отечественную и мировую куль¬туру, лишив нас «Мастера и Маргариты». И возможно, мы гораздо раньше приобщились бы к гению Андрея Платонова, если бы иные литературные бонзы в полной мере обладали одним «из основных, бесспорных признаков культуры» — развитым самосознанием и способностью к здоровой оценке своих действительных возможностей. Чи¬тая и соглашаясь: «...культурный человек должен дове¬рять своим нравственным ориентирам больше, чем мне¬нию окружающих, даже если это мнение большинства», — не забудем и о том, какой горькой ценой бывает оплачен этот подвиг противостояния, какой силы духа он требует. Об этом же и почти теми же словами говорит Дмитрий Сергеевич Лихачев: «Можно не очень много сделать в жизни, но если ты не сделаешь ничего, даже мелкого, против своей совести, то уже этим самым ты приносишь колоссальную пользу. Даже в обыденной нашей, повсед¬невной жизни. А ведь в жизни могут быть и тяжелые си¬туации, когда перед человеком стоит проблема выбора ― быть обесчещенным в глазах окружающих или в своих собственных. Уверен, что лучше быть обесчещенным пе¬ред другими, нежели перед своей совестью».<br />Как же поразительно согласованно мыслят и чувствуют старейшие представители отечественной культуры! И от¬чего же именно они — Леонид Леонов, Дмитрий Лихачев, Вениамин Каверин — так возвышаются на общем фоне? Думаю, дело здесь не толь¬ко в интеллектуальной глубине и опыте нравственной стой¬кости ― в каждом из них по-разному, но самым ярким образом проявляется личность, сформированная культурной средой дореволюционной России.<br />...Сложное и противоречивое время мы переживаем. Сегодня проблема публицистической книги ― это в пер¬вую очередь проблема ее действенности. Я потому позво¬лил себе задержаться на сборнике «Личное мнение», что это солидное издание, как мне кажется, отражает некото¬рые объективные противоречия в нашем сознании. Сознании, еще не освободившемся от гипноза парадности, но взыскующем правды...<br />Однако нельзя идти вперед, оглядываясь назад. Слишком велика сегодня нужда в продуманной, целенаправленной работе, в личном мнении, призванном служить не отчетности, а реальному делу перестройки.<br /><br /><br />М У Ж Е С Т В О<br /><br />Литобозрение, № 11, 1988 г.<br /><br />Социологи Лев Гудков и Борис Дубин зафиксировали стремительное расширение читательского спроса на публицистику, собиравшую прежде «не больше 10—12 % аудитории журнала — то есть ее высокопрофессиональную квалифицированную часть» («ЛО», 1988, № 1). Вывод: «Изменились границы литературы, ее наполнение, изменились критерии оценки». Формула, безусловно, справедлива, но она требует расшифровки.<br />Границы литературы изменились за счет вовлечения в литературный процесс (наряду с вырванными, наконец, из постыдного забвения достижениями отечественной поэзии и прозы) документалистики и мемуаров, нелицеприятной публицистики социально-экономического, общественно-исторического и сугубо политического содержания. Одновременно, как мне кажется резко снизился интерес к литературе, которую принято называть «добротной», «серой», «секретарской», «конъюнктурной» и т. п. Я, конечно же, вовсе не о том, будто путь такой литературе уже перекрыт, но о том, что рост общественного сознания, в том числе художественного и культурного, постепенно лишает основы самое ее существование.<br />Да, изменилось и наполнение литературы. И не только выстраданным правом отразить правду жизни, но и возможностью не подгонять ее под обязательный идеологический образец. Печатное слово, таким образом, обрело право и возможность отразить не безликий феномен советского человека вообще, а выразить через художника интересы различных классов, групп и слоев общества. Это легко можно заметить по различиям в позициях журналов.<br />Что же касается изменения критериев оценки, то здесь следует различать сегодняшнюю нашу потребность и, что более важно, намечающиеся тенденции в подходах к искусству вообще. Нынче мы жаждем объективного освещения собственной истории — без трусливых недомолвок и пошлых умолчаний. Именно неутоленная жажда правды факта способствовала огромной популярности романа Анатолия Рыбакова. И раздраженное неприятие части рядовых читателей авторской интерпретации личности Сталина (как, кстати, и документальных пьес Михаила Шатрова) отразилось в одном и том же вопросе: в какой степени роман соответствует действительным, то есть документальным фактам? Весьма показательно, не так ли?<br />В не меньшей степени это относится и к публицистике. Оказалось, что испить из «реки по имени факт» — операция довольно болезненная: подтачиваются и рушатся стереотипы, наполнявшие нас некогда детской гордостью; оборачиваются дремучими выдумками выпестованные в ночных охрипших спорах наши консервативные либо ар-хирадикальные доктрины. А ведь сколького мы еще не знаем. Факты ― горькое лекарство, но его надобно принимать, чтобы исцелиться. Однако, сдается мне, что насту¬пает не то чтобы предел насыщения (мыслящая часть об¬щества по-прежнему активно взыскует полной без изъя¬тий правды), но все определеннее, все четче проступает общественная потребность уяснить глубинные причины самой болезни, чтобы выработать против нее противоядие и на будущее. Этой потребности, этой наметившейся тен¬денции и отвечает передовая часть отечественной публи¬цистики, разрывающая завалы лжи и умолчаний. И этим же я склонен объяснять постепенное смещение читатель¬ского интереса от расхожей беллетристики к чему-то бо¬лее серьезному. Согласен, что сегодня это всего лишь тенденция, что еще не вспахана должным об-разом культурная наша нива, однако — это уже и не дикая невежественная целина. Народ наш, или, скажем проще, читатель, уже давненько несет с книжного базара не толь¬ко Белинского и Гоголя, но и Сервантеса, Рабле, Стенда¬ля и Бальзака, Драйзера и Стейнбека, Амаду, Сильву, Маркеса, Воннегута и Сэлинджера. Он срывает твердые суперобложки с надоевших книг, чтобы купить за эту маку¬латуру «Мифы Древней Греции», и криком кричит, требуя Соловьева, Ключевского и Карамзина. Перед нами во весь исполинский рост встал Андрей Платонов — мно¬гие ли образцы, еще вчера казавшиеся нам вершинными достижениями отечественной литературы, выдержат свер¬ку с таким масштабом?…<br />Вернемся, однако, к предмету разговора. Спросим себя, отчего теперь, как свидетельствуют социологи, публици¬стика «Нового мира», «Знамени», «Огонька» и некоторых других изданий читается «едва ли не шире, чем приключен¬ческая литература»? Отчего «Авансы и долги» Шмелева "перепечатывали, ксерокопировали и зачитывали до дыр во всех социальных слоях и средах, будучи ограничены лишь физической невозможностью достать текст"? Отбросим очевидные, лежащие наверху объяснения — мне кажется, мы имеем дело с непонятым в должной мере изменени¬ем как самой публицистики, так и ее потребителя. Преж¬де всего, замечу, что публицисты, приковавшие нынче наше внимание, давно известны «квалифицированной части» читателей. Пожалуй, только Николай Шмелев возник как бы из небытия. Во-вторых, все они — дети ли полуграмот¬ных крестьян, потомственных интеллигентов, видных ли деятелей революции — высокие профессионалы, испове¬дующие точное научное знание и использующие в систе¬ме доказательств широкий научный инструментарий (пос¬ле публикации очерка Анатолия Стреляного «Приход и расход» в отдел публицистики «Знамени» шли непрерыв¬ные звонки из вузов, институтов, с заводов. Наиболее ча¬стым был вопрос: «Скажите, доктор каких наук ― Стреляный?») В-третьих, они в совершенстве владеют даром сло¬ва, что позволяет им внедрить в обыденное сознание са¬мые сложные категории философии и политической экономии. Наконец, в их программных статьях и книгах наличествует движение мысли, развивающейся по законам движения сюжета и развития характеров в художественном творчестве.<br />Вспомним в этой связи роман Алексааандра Бека «Новое назначение», а также анализ романного материала, продемонстрирован¬ный экономистом Гавриилом Поповым в четвертом номе¬ре "Науки и жизни» за 1987 год и получивший читатель¬ский отклик не меньший, ежели не больший, чем сам ори-гинал. По свидетельствам многих читателей самого разного уровня это был эффект внезапно р а с к р ы в ш и х с я глаз. Мало того, что термин «Административная систе¬ма» с этого дня стал общеупотребительным, отныне с ним связывается у нас совершенно определенный комплекс мыслей и чувств. Сходный эффект имели «Приход и рас¬ход» Анатолия Стреляного и не случайно – ответно ― названные «Авансы и долги» Николая Шмелева. Скажем, следовательно, так: публици¬сты обращаются к нашему уму — мы ответствуем серд¬цем. Иными словами, публицистика взяла на себя функ¬цию художественной прозы.<br />По здравом размышлении, пожалуй, объяснение этому можно найти отчасти и во внешних причинах. Без малого шестьдесят лет наша литература развивалась в политиче¬ской среде, почти лишенной творческого кислорода. Фи¬зическое уничтожение либо отлучение от литературного процесса целой плеяды талантливейших художников, уль¬тимативное требование однозначности в содержании и убогой общедоступности в области формы, лживый фи¬миам и сокрушительные удары официальной критики, на¬конец, позорное изгнание из собственного отечества вид¬ных мастеров культуры — словом, все это совокупно соз¬давало режим наибольшего благоприятствования для про¬изведений в массе своей средних, имеющих весьма отда¬ленное касательство к искусству. Естественной реакцией на это была утечка творческих сил из литературы, и, бог ведает, скольких талантов недосчитываемся мы ныне. Замечали ли вы, с какой лютой злобой и сколь мгновенно реагировала в последнее тридцатилетие придворная критика на бел¬летристику за то, что с относительной легкостью проща¬лось очеркистике? Лицедеи! — Они не замечали и даже по¬ощряли критику любых частностей, лишь бы она не была обобщением. Можно только дивиться, что в этой атмос¬фере все же выживали художники. И конечно, странно те¬перь удивляться тому, что многие и многие из них превращались поневоле в тусклых копиистов, добросовестных бытописа¬телей либо сочинителей выдуманной жизни выдуманных людей. Свято место пусто не бывает: едва обозначился перелом в нашем общественном бытии, во главе литера¬туры оказалась передовая публицистика.<br />Можно, конечно, посокрушаться вместе с Владимиром Карповым над сегодняшней небоеспособностью нашего писательского корпуса, можно даже на минутку и пове¬рить, что большой литературе потребны для созревания долгие сроки, можно, но не верится все же. Юному Шо¬лохову не потребовалось ждать полстолетия, чтобы выра¬зить трагедию революции в «Тихом Доне». А Платонову? А Гроссману? Мы имеем в литературе лишь то, что име¬ем. И не имеем, увы, того, что могли бы иметь и что еще тоскует, как я разумею, в письменных столах, не в силах до сей поры пробиться к нам через издательскую рутину и писательскую толчею. Посему поблагодарим сердечно наших публицистов и посочувствуем по-человечески бондаревскому раздражению, диктующему ему невнятные и полные темных наветов речи: от анафем передовой обще¬ственной мысли мир наш, думаю, не расколется.<br />Итак, чем же «взяла» нас отечественная публицистика и отчего я смею называть ее авангард передовой общест¬венной мыслью? Прежде всего искусством социального анализа, опирающегося на строго выверенные факты, до¬бытые огромным объемом интеллектуального научного труда. Пока мы, бегло пробежав пару-другую неподцен¬зурных статей полувековой давности, с восторгом неофи¬тов поспешно конструировали полуграмотные химеры, возводя их в ранг исторической реальности, эти люди терпеливо изучали самое историческую реальность, взыскатель¬но поверяя творческое движение мысли алгеброй строго¬го научного подхода. С ними можно не соглашаться, но их трудно опровергнуть. Перечитайте речи их хулителей: они полны недомолвок, таинственных умолчаний, скольз¬ких намеков, расхожих банальностей и мифологических ут¬верждений — этой атрибутикой агрессивного полузнания. Публицисты отважно исследуют исторический процесс для объяснения современного состояния отечественной жизни. Их противники ищут в истории оборотней, печалуются о сокрушении древних традиций, и скорбь их о судьбе на¬родной непостижимым образом соединяется с тоскою по страшной ласке тяжкой сталинской руки. Лучшие наши публицисты обладают высшим мужеством домысливать все до конца, цельно принимать правду истории, какой бы горькой она ни была. Этому мужеству не требуется ни приукрашенной исто¬рии, ни другого народа, ни иного Отечества. Наконец, именно публицистика предлагает нам с вами новые пути к оздоровлению общества, и это, как и подобает «мужест¬ву людскому», — путь к новым пределам, ибо нельзя двигаться вперед с повернутой назад головою.<br />Истекшее полугодие страна жила в ожидании XIX парт-конференции. В этом ожидании спрессовались искренняя радость и неприятие перемен, скептическое сомнение и своекорыстный интерес, но ярче всего и шире — надеж¬да. Надо было стать незрячим, чтобы не увидеть зеркаль¬ного отражения всего спектра этих различий в нашей печати. И оценивая журнальную периодику времени подготовки партконференции, нельзя не отметить того очевидного факта, что каждого из наиболее заметных публицистов воодушевляли не конъюнктурные соображения и не жаж¬да авторской славы, но именно надежда донести до на¬шего сознания весь драматизм переживаемого момента, сложность и глубину требуемых решений. Они истово желали вооружить нас всей суммой накопленных знаний, раскрыть нам глаза на действительное положение дел в стране. Гласность впервые предоставила им возможность реально влиять на политику через человека, и меру своей ответственности они понимали вполне.<br />Вот проблемы, которые с полной откровенностью они предложили на суд партии и народа.<br />Может ли быть построен социализм без детерминиро¬ванного государственного насилия?<br />Является ли сталинизм неизбежным и объективным выражением конкретного социально-исторического процес¬са?<br />Возможно ли совместить социалистические идеалы и принципы с жизнеспособной процветающей экономикой?<br />Первые две проблемы, которые наиболее четко поста¬вил Игорь Клямкин в статье «Какая улица ведет к храму?» («Новый мир», 1987, № 11),— отнюдь не праздный экс¬курс в историческую ретроспективу. С ними прямо связа¬но само мироощущение советского народа, ибо, ежели мы не станем лукавить сами с собою, за этим стоит обо¬значаемый прозрачными экивоками и только что не выска¬занный прилюдно с должной прямотою вопрос: ежели социализм требует таких жертв, то не лучше ли было для народа обойтись более, так сказать, органичным социаль¬ным устройством? Ну и соответственно, коли такой социа¬лизм порожден революцией, то не есть ли и она нечто чу¬жеродное, силой и кровью навязанное народу извне? Тут есть своя правота. Упрощая, ее можно выразить так: не будь Октябрьской революции, Россия все равно запустила бы «спутник». Но сколько в этом сострадании полубарского презрения к собственному народу! Что же это за народ такой, которого, чуть свистни, можно против воли завлечь в любую бездну?<br />Клямкин обозначил место русской революции в исто¬рии, напомнил, как развивалась русская общественная мысль, обнародовав заодно манифест сменовеховцев, в торжественных периодах которого многие из нас впервые услышали оду революции из уст ее вчерашних противников: «В большевиках и через большевиков русская интеллигенция преодолевает свое отщепенство от народа и психологическое отщепенство от государства... Да, авторы «Вех» признают правительство русской революции. Тяжбу о власти они считают поконченной». Статья поучительна разоблачением многих предубеждений и мифов, конкретным анализом социально-исторического уклада русского крестьянства и сложной взаимосвязи патриархальной общины с революционным процессом. Крестьянский вопрос — оселок, на котором правит нож любая революция. Анализ Клямкина нов и важен потому, что, пожалуй, впервые вразумительно объясняет нам, почему крестьяне безропотно отдали лучшую, наиболее приспособленную к умелому хозяйствованию на земле свою часть молоху коллективизации, «которая подвела фундамент под здание Административной системы»: большинство крестьян «не успело «обуржуазиться», не было готово к конкурентной борьбе на рынке, боялось его разоряющей стихии еще с дореволюционных времен». Оно только-только выходило из патриархального хозяйствования, а идея коллективизации (добавим, и упрощенно понятого социализма) чем-то напоминала хорошо знакомую и близкую общинную коллективность. Отложим это в память, ибо четыре месяца спустя в том же «Новом мире» альтернативу коллективизации рассмотрит в «Истоках» Василий Селюнин. А покамест вместе с Клямкиным зададимся вопросом: можно ли было обойтись без этой карательной акции, то есть, в более широком смысле, — можно ли было не свертывать НЭП? При этом предлагается учесть, что промышленность не могла удовлетворять всевозрастающий крестьянский спрос на свою продукцию, что наиболее зажиточные крестьяне стали придерживать хлеб и пришлось прибегнуть к насильственным хлебозаготовкам, что механизм НЭПа не вырабатывал достаточных средств на индустриализацию, ориентированную главным образом на обороноспособность страны. Игорь Клямкин честно ответил: «...рука, послушная рассудку, выводит утвердительный ответ, а душа все мучается и мучается безответным вопросом: а может быть, все могло быть иначе? Трезвый рассудок неумолим: нет, не могло. Но как хочется, чтобы он ошибся!»<br />Позиция публициста, во всяком случае, вызывает глубокое уважение. Нам не столь давно было сказано, что один грамм веры перетянет и тонны правды. Вера и правда, однако, не гирьки на весах народной судьбы. Надобно, по крайней мере, честно сказать, чему ты призываешь верить в ущерб правде? Игорь Клямкин не мог не понимать, что вытекает из этого вывода: сломать НЭП без политического вандализма было невозможно. Но он мужественно призвал нас разобраться в законах революционного развития России, чтобы ответить на главный вопрос: «Как нам, не сходя с нашей улицы, дойти до храма?»<br />Читатели еще бросались друг к другу с возгласом «читал Клямкина?», а в "Новом мире» уже верстались «Истоки» Селюнина.<br />Крестьянский сын вятского корня из нищей деревушки Фоминцы, вскормленный хлебом пополам с опилками, тем самым забытым ныне хлебом, который, выходя непереваренным из детского тельца, «расцарапывал задний проход». Колхозный отпрыск, обогативший свой мозг знанием многих наук, и в горних высях абстрактного знания не смог позабыть, как преломилась в Фоминцах целая эпоха, которая вместе с его матушкой «ушла безвозвратно». Эта кровоточащая память, полагаю, побудила его не устрашиться вопроса: «Как же так вышло, что человек, венец творения, явил собою лишь материал, ресурс для социальных экспериментов, назем, напитавший почву под предполагаемое всеобщее благоденствие?» И вынужден был ответить, что и творцы средневековых утопий, и жаждущие равенства и братства боги французской революции, и Маркс, и российские социалисты так и не смогли примирить идею уравнительной справедливости (такой для них очевидной !) с личным интересом работника, производите¬ля без принуждения. И соответственно без аппарата на¬силия. Ленин первым из большевиков понял, что бур¬жуазное Марксово право при социализме, иначе гово-ря, оплата по труду, есть не кратковременная акция пе¬реходного периода, что это — всерьез и надолго. НЭП поверг партию в состояние шока — Ленин мужественно по¬шел на это: «В течение года весь экономический меха¬низм «военного коммунизма» был демонтирован и заме¬нен новой экономической политикой, которая в главных чертах сходна с рождающимся ныне новым хозяйствен¬ным механизмом». В этом Василий Селюнин видит первый урок для нынешней перестройки. Второй важнейший урок — « поразительное быстродействие пусковых импуль¬сов, посланных в экономику»: за четыре-пять лет был до¬стигнут и превзойден довоенный уровень в промышлен¬ности и сельском хозяйстве, держава стала экспортиро¬вать хлеб, рабочий потреблял «за год 72 килограмма мяса — впечатляющее и по нынешним меркам». За период с 1921 по 1925 г. теоретик нетоварных концепций вре¬мен «военного коммунизма» Николай Бухарин стремитель¬но эволюционировал к идее обогащения деревни. Такую же эволюцию пережил и Феликс Дзержинский, ставший председателем ВСНХ и умелым проводником новой эко¬номической политики (Отто Лацис. Искусство сложения. М., «Советский писатель». 1984). В 1925 г. новая товар¬ная концепция Бухарина победила. Однако «товарное про¬изводство неизбежно вело к имущественному расслое¬нию деревни — одни хозяйства разорялись, другие креп¬ли... Объективно дело шло к становлению весьма эффективных ф е р м, п о д о б н ы х а м е р и к а н с к и м» (разрядка моя. — И. 3.) Но мыслимо ли вообще вписать собственника в социализм? Бухарин вслед за Лениным ви¬дел разрешение коллизии «через постепенную доброволь¬ную кооперацию крестьянских хозяйств». Концепции Буха¬рина, отмечает Селюнин, между тем с самого начала про¬тивостояла грозная оппозиция в лице Троцкого (XII съезд партии—1923 г.), Преображенского, Каменева, Пятакова (1923—1926 гг.). Вспомним, однако, что позиция Бухарина не только победила теоретически, но и была всецело под¬держана и одобрена Х1У съездом в 1925 г., что Троцкий к тому времени был, в сущности, политическим трупом, а Зиновьев и Каменев уже начали агонизировать, И что именно Сталин благословил ее — бухаринскую концеп¬цию — на съезде своей державной рукою. И именно Ста¬лин же сломал хребет НЭПУ не в 23-м, не в 26-м, а в на¬чале 1928 г.! Почему? На это Василий Селюнин нам не ответил, ограничившись вечным «кто виноват?». Большинст¬ву ясно — Сталин, кто же еще? Но почему?!<br />Селюнин исследовал иной аспект сталинизма как систе¬мы бюрократического централизма, имеющего глубокие корни в историческом развитии государственной власти в России, не только закрепостившей крестьян, но и создав¬шей невиданный ранее институт крепостного пролетариата. Иван Грозный, сокрушивший боярство и присвоивший его наследственную собственность, укрепивший поместное дворянство, жиреющее на пожалованном кормлении, вы¬резавший со своими упырями (что весьма одобрял Сталин) демократический Новгород, заложил основу раб¬ского государства. «Расплата за реакционный переворот не заставила себя ждать. В результате военных авантюр Грозного страна лишилась выхода к Балтийскому морю, по¬теряла важные города, стала вожделенным объектом ин¬тервенции. Хозяйство было разорено дотла».<br />Как все это проецируется в нашу жизнь — от мора в 32-м до разъезда Дубосеково в 41-м!<br />Петр, великий Петр, ведет нас дальше Селюнин, не толь¬ко прорубил окно в Европу, он приковал работного чело¬века кандальной цепью к тачке в демидовских рудниках. Россия вырвала третью долю мировой выплавки чугуна на даровых заводах, дармовой рабочей силе, на рваных нозд¬рях и клейменых лбах, вырвала, чтобы исторически мгновенно безнадежно отстать от Европы, чтобы мастеровые рабы, получившие в 1861 г. вольную, бежали от плавильных печей, как от чумы. Но, выпроставшись из крепостного гнета, Россия уже в канун XX века смогла выйти по чугуну на четвертое место в мире, оставив за спиной Бельгию и Францию. В отличие от промышленности сель¬ское производство еще долгое время прозябало в застое. И главным тормозом являлась порожденная крепостным деспотизмом русская община — оплот самодержавия, в которой воплотилось «все, что есть на Руси святого, иде¬ального, патриотического, героического..,», то есть Бог, Царь, Отечество. С другого боку приглядывались к общи¬не социалисты, надеясь возродить ее на иной основе как братский союз коллективного труда. Ах, эти бы мечты да Богу в уши! Не пришлось бы нам нынче агитировать за семейный и арендный подряд: «История учит: посред¬ством общины никогда не удавалось обеспечить рвения к труду и экономические успехи; равенство, социальная спра¬ведливость общинного типа неизменно оборачивались по¬давлением личности».<br />Селюнин с экономической цифирью в руках пришел к тому же выводу, что и Клямкин и о чем еще раньше с презрительным гневом говорил ревнитель товарно-денеж¬ных отношений Анатолий Стреляный.<br />Ну, хорошо, ладно, бог с ней, с общиной, с ее консер¬ватизмом, верой в хорошего царя и тотальной слежкой друг за дружкой — нас-то это касается с какого боку? А с то¬го самого, отвечает нам, не слишком миндальничая, Ва¬силий Селюнин, что этот примитивный тип производст¬венных отношений, только он и является питательной сре¬дой бюрократического централизма, сформировавшего в конечном счете из советского работника тип социального иждивенца. И самая большая беда делу перестройки бу¬дет, ежели сомкнутся консерватизм бюрократии с «наст¬роениями низов, то есть нас с вами».<br />Поистине, во многой мудрости есть много печали... Да, немалого мужества потребовал от себя публицист. Так что же, спросим себя и мы: ведь осуществись план Бухарина, расцвело бы стараниями наиболее умелой и хваткой части крестьянства высокопроизводительное фермерство на советской земле, разорившихся поглотил бы индустриальный насос, а кто потянул бы кооперативные коммуны в светлое колхозное будущее? Выстояли бы то¬варищества в конкурентной борьбе? Отдали бы фермеры, кулаки по-нашенски, хлеб за индустриализацию в нужном количестве и по сходной для государства цене? Может, все-таки прав «вождь и учитель», «с тяжелой государст¬венной усмешкой» осуществивший коренной перелом?<br />Читатель еще прислушивался к селюнинскому голосу, а на его стол уже легла шестая книжка «Знамени» с про¬граммной статьей Отто Лациса «Перелом» (как рассказы¬валось на одной из встреч с читателями, вычитанной в три дня и две ночи и запущенной срочно в досыл). «Пере¬лом» — крупная, предельно серьезная работа, требующая самостоятельного рассмотрения, поскольку касается комп¬лекса проблем партийного, государственного, экономиче¬ского строительства в самый драматичный период нашей новейшей истории. В очередной раз публицист демонстри¬рует нам нетривиальные подходы к затверженным фактам и глубокий социальный анализ их сложной диалектической взаимосвязи. Мне уже приходилось касаться творчества Лациса («Искусство анализа». — «Знамя», 1987, № 9), взры¬вающего как догматичное, так и мифологическое мышле¬ние, наш школярский взгляд на собственные поражения и победы — относится ли это к слому жизнеспособных механизмов советской экономики 20-х годов, к основе ли нашей победы в Отечественной войне, методологическим ли ошибкам в оценке социалистических «сухарей» и капи¬талистических «пышных пирогов». Ученый служит истине, публицист —нравственности, ибо идеологические ниши брежневского безвременья заполнили «монархические, буржуазно~демократические, шовинистические, национали¬стические, разномастные религиозные идеи», а перестройка заставила обнаружить себя молчаливо торжествовавших ранее адептов сталинизма. Повторяю, в рамках этих заме¬ток нет возможности вовлечь в рассмотрение весь науч¬ный потенциал «Перелома» — это дело самостоятельного читательского усердия. Отмечу лишь главное. Отто Лацис показывает, во-первых, "что насильственная коллективизация с ее всеми немыслимыми и неизбежными жертвами не только не спо¬собствовала стремительному развитию индустриализации, но и привела к катастрофическому упадку сельскохозяй¬ственного производства, последствия которого сказывают¬ся и по сей день». Во-вторых, декларируемые учебниками блистательные темпы индустриализации являются пропа¬гандистским мифом сталинского режим — индустриализа¬ция в условиях «великих скачков» физически вымотала страну, доведя ее едва ли не до экономического парали¬ча. В-третьих, эти долговременные факторы, заложенные в фундамент Административной системы, существовали и могли существовать лишь в самых антидемократических командных формах, полностью дискредитировавших себя через целый ряд кризисов к началу 80-х годов. В-четвер¬тых, Сталин до конца 1927 года последовательнейшим об¬разом отстаивал ленинский курс на новую экономическую политику, защищая ее от всех уклонов и посягательств, чтобы внезапно на мощном экономическом взлете в не¬сколько месяцев сломать ее становой хребет. В-пятых, у сталинизма как политического явления была своя социаль¬ная основа в лице молодого, леворадикального по наст¬роенности, еще мелкобуржуазного по духу рабочего, мно¬гократно разбавившего и пропитавшего пролетарскую пар¬тию леваческим нетерпением. Всецело поддержанный этой средой культ личности — быть может, и не обязательный, но впол¬не закономерный атрибут раннего социализма, особенно «для стран, где нет вековой культуры демократии». Нако¬нец, альтернативой сталинизму был план социально-эко¬номического развития, предлагавшийся группой Н. И. Бу¬харина и предусматривающий сосуществование на мирной конкурентной основе различных форм собственности в еди¬ной системе социализма. Опыт такого развития дал такие экономические результаты, которых мы впоследствии не имели никогда.<br />Под каждое из этих положений подложена система практически неопровержимых, я бы сказал, клинически точных доказательств. И все же вопрос возникает! — По¬чему? Почему Сталин, решительно разгромивший радика¬лизм Троцкого, отстоявший мужика от экспроприаторских поползновений Зиновьева, Каменева, Пятакова, Преобра¬женского, по-братски обнимавший Бухарина на XIV съез¬де в 25-м году и на XV - в 27-м, почему тот же самый Сталин столь резко и страшно свернул голову НЭПу имен¬но на самом пике экономических достижений в начале 1928 г.?<br />На мой взгляд, и Клямкин, и Селюнин с Лацисом обо¬шли чрезвычайно важный вопрос — вопрос политиче¬ских прав! Селюнин в «Истоках» показал нам, что эко¬номический взлет середины 20-х годов шел параллельно с расширением демократии. Но утаил от нас либо не за¬дался вопросом, ограничился бы российский фермер аме-риканского образца, ограничился бы, спрашиваю, кормилец державы только и исключительно экономическими права¬ми? Не потребовал бы он серьезных гарантий в виде ре¬альных политических прав? Трезвый рассудок и душа со¬гласно выводят ответ — непременно потребовал бы! Не крестьянские мятежи страшили Сталина в эти сроки, на российскую Вандею имелся у него окорот. Да еще и чевенгурский Копенкин Андрея Платонова не расседлал Пролетарскую Силу, и истонченный Саша Дванов грезил мечтою о всеобщем сча¬стье, готовый отдать за него последнее вещество своего тела. Семинарский марксист и столь же догматичный ле¬нинец, самодержавный вождь социализма не мог, пола¬гаю, даже мысли допустить о каком бы то ни было раз¬делении однопартийной власти. Действительно, последова¬тельное расширение демократизма в чрезвычайно дина¬мичном, находящемся еще в стадии революционного брожения обществе потребовало бы неизбежно от государственной власти допущения действенных институтов критики и контроля со стороны народных масс, предельной чуткости к их нуждам и настроениям, максимальной гибкости в практической деятельности, глубоких и многовариантных разработок теории социалистического строительства (например, социал-демократических моделей). Имелся же на вооружении совершенно противоположный опыт, не допускавший не только разделения, но даже существования «уклона», то есть особого мнения в собственной партии, — опыт устранения всех политических противников и оппонентов, приказная практика «военного коммунизма», практика популярного лозунга и массового отклика, творившего чудеса. Была также масса политически необразованных и незрелых, фактически не подготовленных к самостоятельной творческой работе функционеров, падких на революционную фразу, готовых к мгновенному и решительному действию без всякого учета последствий. Скажем также, что путь расширения демократии, не имевший в России от века никакой политической традиции, требовал не только государственной мудрости, умения, гибкости, не только способности к философскому осмыслению и предвидению, но и, подчеркнем, исключительного политического м у ж е с т в а. Сталин не обладал ни такой мудростью, ни таким мужеством: его пресловутая «сверхчеловеческая воля», по моему разумению, есть не что иное, как откровенная политическая трусость, закономерным итогом которой только и мог явиться режим, опирающийся на гипертрофированный авторитет личной власти, внешнее выражение которого получило определение культа личности.<br />Читая документы тех лет, нельзя не увидеть, что, поддерживая и одобряя демократизацию экономики сперва как тактическую уступку, затем как временное отступление, набирающее силу новое партийное большинство было объективно не готово принять и не способно осуществить на деле сложнейшую задачу руководства страной в условиях политической демократии. В этом у подавляющего большинства партийцев разногласий со Сталиным не было.<br />Разберемся.<br />В апреле 1923 г. состоялся XII съезд РКП(б), первый, на котором не присутствовал Ленин. Знаменательно, что в резолюции по Отчетному докладу ЦК, с которым выступил Сталин, впервые был сформулирован и одобрен тезис, открывающий дорогу культу личности: «Диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т. е. Компартии». В двухтомном труде «КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК» (1953 год издания) этот радикальный тезис сопровождается двусмысленной сноской: «Неправильная формулировка "диктатура партии" появилась в резолюции по недосмотру». Этот недосмотр довольно быстро был устранен. В статье «К вопросам ленинизма» (1926 г.) Сталин уже снисходительно наставляет некоего Сорина, якобы самостоятельно пришедшего к неправильному выводу, что «диктатура пролетариата есть диктатура нашей партии». И далее, полемизируя с политически агонизирующим Зиновьевым, ставит точки над i : «Диктатуре пролетариата не противоречит не только руководство («диктатура») партии, но руководство («диктатура») вождей. Не угодно ли на этом основании провозгласить, что наша страна является страной диктатуры пролетариата, то есть страной диктатуры партии, то есть страной диктатуры вождей?»<br />Статья написана в январе 1926 г., сразу же вслед за XIV съездом РКП(б), на котором тенденция к необратимому усилению личной власти Сталина была открыто и гневно осуждена Каменевым. Именно этот съезд открыл широкие возможности хозяйствования середняку и отчасти реабилитировал кулака в деревне. В острейшей дискуссии о членстве победил единодушно поддержанный представителями с мест принцип преимущественного приема в партию крестьян за счет «деклассированной» по преимуществу массы пролетариата, лучшие представители которого якобы были «выбиты» на фронтах гражданской войны. В этих усло¬виях тезис о диктатуре партии терял классовое обоснова¬ние в глазах пролетарского авангарда и одновременно не мог найти понимания и поддержки у беспартийных масс крестьян. Сталину пришлось решительно отме¬жеваться от провозглашенной ранее им же самим формулы: «Этой фор¬мулой, взятой без оговорок, как бы подсказывают:<br />а) бе с п а р т и й н ы м массам: не смейте противоре¬чить, не смейте рассуждать, ибо партия все может, ибо у нас диктатура партии;<br />б) п а р т и й н ы м кадрам: действуйте посмелее, на¬жимайте покрепче, можно и не прислушиваться к голосу беспартийных масс — у нас диктатура партии;<br />в) п а р т и й н ы м верхам: можно позволить себе рос¬кошь некоторого самодовольства, пожалуй, можно даже зазнаться, ибо у нас диктатура партии, а «значит», и «диктатура вождей».<br />Сталин, прекрасно знавший истинный смысл этой формулы, призвал народ и партию поверить в демократич¬ный характер антидемократической партийной структуры. Теперь мы знаем, что последовало за этим — «перегибы» двадцать девятого, голод тридцать второго, расстрелы тридцать седьмого, трагедия сорок первого. Теперь мы знаем, что три пункта «формулы, взятой без оговорок», в ее дейст¬вительном реальном смысле стали программой сталинско¬го режима. В системе откровенно иерархического центра-лизма в партии, а следовательно, и в государстве не на¬шлось сил, способных противостоять верховной воле. Рабоче-крестьянская инспекция (РКИ) и Центральная контрольная комиссия (ЦКК) закономерно выродились в организации, вы¬полняющие карательные акции в отношении видных пар¬тийных функционеров и рядовых членов партии, админист¬раторов и хозяйственников, по тем или иным причинам не устраивающих представителей власти на всех уровнях по вертикали подчинения. ЧК — этот щит и меч революции — столь же закономерно трансформировалась в мрачный ап¬парат политического сыска и массовых репрессий. Произо¬шло закономерное отчуждение государственной власти от народа.<br />Авторитарному режиму, даже не встречающему реального со-противления снизу, имманентно присущи неуверенность в своих силах, чувство страха и животное недоверие к об¬щественному разуму и доброй воле людей. Для его са¬мооправдания потребовались «бумажные тигры», мифиче¬ские шпионы и «враги народа», среди которых оказались не только личные соперники либо противники власть пре¬держащих, но рабочий и крестьянин, комбедовец и кулак, инженер и ученый, командир и рядовой боец, артист и политработник. Презумпция виновности увенчала беззако-ние правовой основой ― как иначе было доказать вину че¬ловека?<br />Река общественного сознания, едва начавшая набирать всеобщую мощь, расслоилась, вынося на поверхность лег¬ковесную пену, всякий человеческий сор, отбросы смрад¬ной политической кухни. И ежели живой жизни все же не затми¬ла напрочь вся эта грязь и муть, то только потому, что, на мой взгляд, ее несло на себе мощное глубинное течение великой на¬родной революции.<br />Совершенно очевидно, что, наряду с нравственным со¬стоянием общества, существеннейшим деформациям под¬верглась вся экономическая сфера государства. И тут мы подходим к следующему кардинальному вопросу, давно поставленному жизнью, но лишь сейчас выдвинутому про¬цессом перестройки в повестку дня: каковы наши цели?<br />В начале года в концептуальной статье «Люди и вещи» («Дружба народов», № 1) этот вопрос впервые обнародован Геннадием Лисичкиным. В характерной своей манере, предельно приземлив существо дела, он по-свойски спро¬сил нас, для чего, собственно, мы осуществляем перест¬ройку? Ясное дело, поторопились мы с ответом, чтобы жить лучше! Он тотчас же заставил нас напрячься: «Жить лучше кому? Жить лучше кого?» И уже затем, предъ¬явив необходимое и достаточное количество фактов и аргументов, привел нас к той очевидной мысли, что каждый общественный строй создает свою систему потребностей. Та, которая присуща развитому капитализму, не может быть заимствована социализмом. Во-первых, потому, что она элитарна не только в том смысле, что рассчитана на благосостояние эксплуататорского меньшинства данного государства, но и на избранный минимум стран мира. «Действительно, если бы все жители нашей планеты последовали, в частности, примеру США и потребляли то же количество товаров на душу населения, что и там, то по имеющимся расчетам все известные залежи железной руды исчерпались бы через 40 лет, меди ― через 8 лет, олова — через 6 лет... Следовательно, так, как живут... в США, можно не только благодаря напряженному и квалифицированному труду, но и в условиях, когда почти весь мир превращен в экономическую колонию благоденствующей державы, то есть когда эксплуатируемый рабочий в тех же США оказывается сам эксплуататором трудящихся слаборазвитых стран. И это проявляется не только в потреблении промышленных товаров, но и в такой жизненно важной области, как питание… Недаром США являются крупнейшим сельскохозяйственным импортером продуктов питания из развивающихся стран..., где ежегодно умирает от голода около 20 миллионов человек».<br />Простите мне столь пространную цитату, но в этом весь Лисичкин, понуждающий нас к созидательному раздумью. Действительно, чего же мы с вами хотим? Истощить отечественные недра до голой пустоты? До полного экологического бесчувствия? Или мы желаем стать империей, сосущей кровь истощенной Эфиопии и полуголодной Кампучии? Нам что, позарез скоро потребуются стокомнатные поместья и сортиры с золотыми унитазами? Или, быть может, мы страстно желаем, как они, расходовать лишь 3,5% трудового времени на материальное производство, а остальное — на рекламу, бюрократию и освоение новых рынков?<br />Верно, верно, вроде бы не о том у нас сейчас должна болеть голова, но ведь и мы не последние живем на отеческих землях. Что же наши дети наследуют — пустую суму и мерзостно изрытую пустошь? Вместе с нашей, так сказать, гордостью за темпы роста? Сколько себя помню, все время мы пыжились догнать их и перегнать, и вот догнали едва ли не по всему, что можно и немыслимо представить. А ведь это и есть тот самый оголтелый принцип «планирования от достигнутого», «который подрывает нашу экономику» без самостоятельной и осознанной нами цели ее социалистического развития. И внушает нам все это тот самый Геннадий Лисичкин, призывающий привести цены в соответствие с себестоимостью продукта, считающий необходимым резко дифференцировать оплату труда в зависимости от таланта и реального трудового вклада, приветствующий развитие самых разнообразных форм кооперации и трудовой индивидуальной деятельности. Да, именно тот. Тот самый, который наш душевный альянс с бюрократическим аппаратом отлил в чеканную формулу — «блок работников непроизводительного труда с работниками неквалифицированного управления»! Тот, который с целеустремленным мужеством вдалбливает в нас с телеэкрана, что мы не смеем больше «отчуждаться от формирования своего личного и общественного будущего». Что ликвидировать трагический разрыв между материальным и моральным уровнями развития общества «нельзя никаким количеством вещей, как бы огромен ни был объем их предложения, как бы ни был богат их ассортимент». И что выход у нас ― в демократизации нашей жизни!<br />Мощную подачу Геннадия Лисичкина в преддверии партконференции принял Василий Селюнин, и лишь журнальный объем «Знамени» лишил нас возможности прочесть статью «Глубокая реформа или реванш бюрократии?» в нужный срок. А статья того стоит, ибо Селюнин, развивая и насыщая экономическими расчетами положения Лисичкина, утверждает, что ускорение темпов развития – эта наша вечная тщета! — и более быстрый рост национального дохода в слишком малой степени влияют на уровень нашей с ва¬ми жизни. Ибо экономика наша привычно и во все боль¬шей степени работает на самое себя, а не на человека. Впрочем, нет нужды анализировать работу Селюнина — ей в той же седьмой книге журнала дали оценку Гавриил По¬пов («Цели и механизмы»), Отто Лацис («Угроза перест¬ройке»), Николай Шмелев («Экономика и здравый смысл»). Не касаясь частностей, все они сходятся в глубоком убеждении в предельной важности поднятых им вопросов:<br />Селюнин говорит о главном! О целях социалистической экономики, о реальных механизмах торможения перест¬ройки, о том, что неперсонифицированные бюрократы противостоят ей из вульгарной и алчной корысти, а вся си¬стема управления способна генерировать лишь экономи¬чески беспомощные, политически антинародные, общест¬венно-преступные способы руководства народным хозяйст¬вом. Мы обязаны решиться на снижение темпов, ибо нельзя одновременно гнать «вал», борясь за качество. Мы должны принять принцип: считать произведенным лишь то, что реализовано. Мы должны снять министерскую от¬ветственность за выполнение государственного плана, ибо министерства ничего не производят. Демократизации эко¬номики нет альтернативы!<br />«Нам жизненно необходимо, чтобы и руководство стра¬ны, и среднее звено, и все население в полную меру осо¬знали критический характер нынешнего этапа нашей исто¬рии: либо мы пойдем вперед как великая, мощная и ди¬намичная держава, либо мы в самом скором времени... превратимся в отсталое государство, являющее всему ми-ру пример того, как не надо строить экономическую жизнь» — это профессор Шмелев.<br />«В статье В. Селюнина поставлен вопрос особой важ¬ности: сводится ли перестройка к изменению механизма управления или она должна затронуть и саму экономиче¬скую стратегию нашего развития?» — это профессор По¬пов.<br />«Предположенный им реванш бюрократии — не какая-то аморфная идея, он имеет вполне реальный и очень силь¬ный механизм. Разрушительное действие этого механизма проявляется независимо от того, направляет ли его кто-либо сознательно, или оно разворачивается стихийно под влиянием присущих бюрократической системе свойств и других объективных обстоятельств» — это доктор экономи¬ческих наук Лацис.<br />«В конце концов, неудачи нас учат чему-то или не учат? Верим мы в экономические приемы управления или нет?.. Надо решаться на перемены — время, отпущенное нам историей, истекает, счетчик включен» — это крестьянский сын из вятской изголодавшейся глубинки, публицист Ва¬силий Селюнин.<br />Руководящая партия, проводящая революцию сверху и не желающая использовать для ее осуществления насилие, конечно же, должна учитывать как интересы всех классов и групп населения, так и реальную раскладку политических сил в стране. Однако плюрализм наших мнений не дол¬жен опровергаться конформизмом. Я вынес в заголовок гордое слово. Им и закончу — будем мужественны!<br /><br /><br />Игорь Зайонц – Александр Красников<br /><br />ПОЧЕМУ МОЛЧАЛ АВРААМ ?<br /><br />Литообозрение, № , 1992 г.<br /><br /> И простер Авраам руку свою и взял нож,<br /> чтобы заколоть сына своего.<br /> Бытие, 22:10<br /><br />И.З. Помнится, в те давние поры, когда уже отступила молодость, а старость не позвала еще поманивающей рукою, я по обыкновению русских интеллигентов искал формулу счастья. Не расшифровывая ее нехитрого содержания, скажу лишь, что одним из неотъемлемых условий человеческого существования я был вынужден признать веру. Я говорю не обязательно о вере в Бога – вера может быть и марксистско-ленинской, ― но о категорическом императиве веры, как одной из фундаментальнейших основ индивидуального и общественного бытия человека. Однако нынче, когда массовый интерес к религии, точнее, вера в очищающее воздействие религии принимает наивно-гротескные, я бы даже сказал, языческие формы, не следует ли нам задуматься вот о чем: оказывает ли религия исключительно благотворное влияние на мораль, способствует ли она всегда и непременно нравственному очищению общества и человека ?<br />А.К. Несмотря на обуревавшие людей сомнения и даже противоборство, это мнение всегда оставалось господствующим. В наше маргинальное время оно зачастую навязывается столь настойчиво и агрессивно, что боюсь, как бы меня не обвинили в «бездуховном атеизме» Предложенный вами тезис, действительно требующий осмысления, может быть сформулирован следующим образом: подлинная религиозность содержит в себе возможность выхода за рамки общечеловеческих пред¬ставлений о добре и зле, возможность нарушения нравственных норм и предписаний.<br />И.З. Вы имеете в виду ту пресловутую старушку с вязанкой хвороста у инквизиторского костра?<br />А.К. О нет! Я опираюсь на авторитет высоких мыслителей, весьма далеких как от религиозного фанатизма, так и от атеизма. Скажем, датского религиозного философа и поэта Серена Кьеркегора (1813—1855). Проблема соотношения религиозной веры и морали подробнейшим образом исследована им в работе «Страх и трепет. Диалектическая лирика Иоганнеса де Силенцио» на примере ветхозаветной легенды о том, как Бог испытывал Авраама, приказав ему принести в жертву единственного и горячо любимого сына Исаака. История библейского патриарха восхищала Кьеркегора своей мощью, но одновременно мучила и не давала покоя. В русле христианской традиции он объявляет Авраама «отцом веры», внепространственным и вневременным идеалом, к которому дол¬жен стремиться каждый человек. Но в отличие от священника, «упражняющегося в красноречии пе¬ред своей паствой», философ видит в этой легенде ужасающее противоречие.<br />И.З. Действительно, если оценивать «подвиг» Авраама житейски, его можно классифицировать как покушение на жизнь своего ни в чем не повинного сына.<br />А.К. Это противоречие потребовало от Кьеркегора решения трех проблем:<br />― возможно ли телеологическое отстранение этического?<br />― существует ли абсолютный долг перед Богом?<br /> ― можно ли этически оправдать молчание Авраама о цели своего путешествия перед женой, слугой и сыном – Саррой, Елиезеаром и Исааком ?<br />Рассматривая эти проблемы, философ признает, что высшая цель побудила Авраама перешагнуть границы этического. «Чего же ради Авраам поступил так? Ради Господа и вместе с тем ради себя самого. Он сделал это ради Господа, ибо Господь требовал такого доказательства веры, и ради себя, чтобы иметь возможность дать такое доказательство».<br />И.З. Столь мощный посыл веры поистине восхищает, но как примирить его с несчастным Исааком ?<br />А. К. По Кьеркегору, «это парадокс, который не поддается примирению. Необъяснимо то, как он пришел к нему, необъяснимо и то, как он продолжает находиться в нем. Если это не так в случае с Авраамом, то он даже не трагический герой, но убийца. Продолжать называть его отцом веры, говорить об этом людям, которые не заботятся ни чем, кроме слов, бессмысленно».<br />Эта «высшая цель» не только оправдала возможность "телеологического отстранения этическо¬го", она жестко определила все дальнейшее поведение патриарха. Он тщательно скрыл цель своего трехдневного путешествия к жертвенному алтарю от родных и близких, ни словом не намекнув о ней ни Сарре, ни Исааку, ни верному слуге Елиезеару. И когда сын спросил его: «Вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?» — ответ Авраама был равносилен молчанию: «Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой».<br />Столь плотная завеса молчания объясняется тем, что Авраам поставил себя не в абсолютное отношение к общему, к общепринятым нормам человеческого общежития, он оказался в «абсолютном отношении с Абсолютным». Попытайся он рассказать о цели своего деяния, люди отшатнулись бы от него, как от зачумленного. Именно поэтому, согласно Кьеркегору, подлинный «рыцарь веры» вынужден одиноко и молча следовать своим тяжким путем. В оправдании этих тайных путей бесполезна изощренность диалектика, нечего сказать и поэту, ибо здесь он сталкивается с парадоксом, обезо¬руживающим человеческий разум. Однако, глубоко понимая все это, автор «Страха и трепета» доста¬точно внятно сказал нам, что если вера требует пренебречь общепринятыми нормами морали, то предпочтение следует отдать вере.<br />И. 3. Знаете, я невольно вспоминаю абсолютно секретное письмо Ленина наркому юстиции Дмит¬рию Ивановичу Курскому по поводу того, что нэпманы скупили на корню партийную и советскую распределительную номенклатуру. Ленин обязал Курского организовать в прессе публикацию гнев¬ных писем рабочих, срочно подготовить показа¬тельные процессы в Москве, Питере, Екатеринбурге, подобрать покладистых судей и юристов. Пригово-ры судов над этой «коммунистической сволочью», как он их неизменно именовал в последние годы, должны были завершаться обязательным рас¬стрелом. При столь праведном гневе какие бы то ни было ссылки на мнение большевистского «патриарха» запрещались категорически. Так сказать, заговор молчания с летальным исходом. Подобных примеров, впрочем, довольно и в нашей новейшей истории.<br />Однако не противоречит ли приведенная вами трактовка Кьеркегором соотно¬шения религиозной веры и морали самому духу христианства?<br />А. К. Дух христианства... Можно вспомнить Мартина Лютера, Аврелия Августина, апостола Павла, наконец, самого Иисуса Христа, которые, в отличие от Авраама, не всегда хранили молчание, выходя за рамки общего. Все они весьма вольно относились к Закону, содержащиеся в нем мораль¬ные запреты и предписания являлись для них вто¬ростепенным. Главным для них было взаимоотно¬шения с Богом и спасение души.<br />И. 3. Но ведь, как известно, в Нагорной проповеди Иисус Христос твердо заявил: «Не ду¬майте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить».<br />А. К. Внимательное прочтение Нагорной пропо¬веди, как и всех четырех Евангелий, показывает, что Иисус Христос буквально взрывает изнутри ветхозаветную мораль, предлагая иную, качествен¬но новую нравственную программу. Два основных ее принципа провозглашают любовь к Богу и любовь к ближнему своему.<br />И. 3. Именно эти основополагающие принципы вызывали восхищение на протяжении веков. Лев Толстой придавал им универсальное значение, по¬лагая, что вне их и кроме них человеческая жизнь не только обессмысливается, но и обесчеловечивается.<br />А. К. Да, конечно, но мало кто из людей заду¬мывается, что будет, если между ними возникнет противоречие, если любовь к Богу потребует нена¬висти к человеку. Как и Авраам, Христос попытал¬ся ответить на этот вызов, и ответ его также потрясает человеческое сознание: «Если кто прихо¬дит ко Мне и не возненавидит отца своего, и мате¬ри, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Это положение обычно игнорируется даже солидными теологами, иногда ему дают смяг¬чающую интерпретацию, но Библия буквально пе¬реполнена подобными примерами. Приходится при¬знать, что противоречие между любовью к Богу и любовью к человеку возникает в религиозной жизни не так уж редко.<br />Фидеистическая традиция, ставящая веру не только выше разума, но и выше морали, получила дальнейшее развитие в Посланиях апостола Павла. Ученый фарисей, ревностный исполнитель Закона, один из самых жестоких гонителей иерусалим-ской христианской общины, «еще дыша угрозами и убийством», пришел к первосвященнику и потре¬бовал полномочий, которые давали бы ему право арестовывать людей и приводить в путах или цепях для наказания в Иерусалим. Согласно Деяниям Апостолов, по пути в Дамаск ему явился Иисус Христос и озарил светом своим все закоулки души бывшего фарисея. Он призвал новообращенного к апостольскому служению, и всю последующую жизнь Павел про¬вел в страстных проповедях христианства.<br />Пытаясь реконструировать ход мыслей Павла после обращения, Джон Поллак пишет: «Прежде ему казалось, что он служит Богу. Он предполагал, что приобретает благоволение Божье. Ему были из¬вестны некие «нормы» и добродетели, он сравнивал себя с другими и находил, что он добродетелен. Но теперь, когда Дух Святой вошел в него волею Иисуса, он понял, что чистота его была мерзостью перед неописуемой чистотой истины, что доброде-тель его была издевательством над самой доброде¬телью. Вознося хвалу Богу устами своими, он разумом и духом оскорблял его; пунктуально исполняя обряды и ритуалы, он в то же время тщательно и постоянно творил зло. Полностью чуждый Богу, он достоин был только уползти, подобно червю, подальше от слепящего света славы Божьей» (Апостол. Чикаго, 1989).<br />И. 3. Трудно судить, насколько достоверна эта реконструкция, однако и наше время демонстри¬рует не менее впечатляющие примеры новообращений. Людям, видимо, это свойственно — отре-каться от старого мира и отряхивать прах его с ног своих ради новой веры. Природа человека не терпит идеологической пустоты или дефицита ве¬ры: вакуум во что бы то ни стало должен быть заполнен, что же здесь необычного?<br />А. К. Я говорю вовсе не о том, насколько за¬кономерен сам факт чудесного преображения. В ре¬зультате обращения Павел пришел к выводу, что «человек оправдывается верою, независимо от дел закона». Реально это означало вот что: даже самый грешный человек, в том числе и нарушающий нравственные нормы и предписания, мог оправдать себя перед Богом своей верой и тем самым спасти свою душу. Этому выводу предстояло сыграть огромную роль в истории христианской мысли. В начале V века, когда христианская церковь была вовлечена в т. н. «пелагианские споры», вновь со всей остротой был поставлен вопрос о соотношении религиозной веры и морали. Противниками в той по-лемике выступали Пелагий и Аврелий Августин. Первый утверждал, что любой человек, обладая свободной волей и возможностью выбора между добром и злом, легко может следовать заповедям Бога, коль скоро он этого захочет. Спасение че¬ловека, следовательно, в первую голову зависит от него самого, от собственных нравственных усилий и поступков. Эти благочестивые постулаты, столь похожие на рассуждения современных либераль-ных богословов, стремящихся растворить религию в нравственности, вызвали резкую отповедь со сторо¬ны Августина. Подчеркну, что суть их разногласий лежала не только в теоретической области, поскольку оба разрабатывали свои идеи в рамках достаточ¬но богатой и противоречивой христианской тради-ции и с полным правом равно могли именоваться христианскими мыслителями. Однако, в отличие от Пелагия, Августин, как и апостол Павел, пережил религиозное обращение в довольно зрелом возрасте, и этот трагический опыт порождал в его душе ярост¬ное сопротивление учению Пелагия. В буквальном смысле одержимый чувством греха, о чем красно¬речиво свидетельствует его «Исповедь», он не мог вслед за Пелагием сказать о себе, что он безгреш¬ный человек. Надо ли удивляться, что именно по¬ложение о изначальной греховности человека стало краеугольным камнем богословских построений Ав¬густина.<br />И. 3. Как теперь принято говорить, это мы тоже проходили: вчерашний коммунист во главе крестно¬го хода, вчерашний интернационалист в черной васильевской гимнастерке... Столь резкий слом и переворот мировоззрения, ежели не толковать кухонно о грубой корысти, идеологическом флирте или политической выгоде, требует от человека весьма серьезного обоснования своего отступ¬ничества в психоаналитическом плане, не так ли?<br />А. К. Августину для этого пришлось добраться до праотца Адама, в которого после грехопадения вошла порча, передающаяся из поколения в поко¬ление всем его потомкам. Соответственно, появля¬ясь на свет с тяжким бременем несмываемых грехов, люди могут совершать только зло, за что и заслуживают по справедливости вечного проклятия и страшных адских мук. Но Бог не только справед¬лив, но и милосерд. Он дарует некоторым избран-ным божественную благодать. Но прошу обратить внимание на то, что он спасает человека отнюдь не потому, что тот заслужил ее своими стараниями, молитвами и «добрыми делами». Выбор Бога абсо¬лютно произволен и непредсказуем: благодать веры может получить разбойник, кающийся на кресте, и в ней может быть отказано благочестивому монаху, посвятившему всю свою жизнь служению Богу. А поскольку Бог находится за пределами челове-ческих представлений о добре и зле, религия и мораль, вера и добродетель могут не совпадать и даже вступать в противоречие друг с другом.<br />И. 3. Во всем этом есть для бренного человека некий камень спасения: откуда, действительно, знать другим, когда и отчего именно его, закоренелого в грехах, избрал Господь? А что же святая церковь?<br />А.К. Католическая церковь одобрила выводы именно Августина, понуждающие человека осознать свою греховность и отрицающие возможность спасения посредством «добрых дел». Но, объявляя пелагианство ересью, католическая церковь не могла и помыслить, что через тысячу лет именно учение Августина взрастит в лице Мартина Лютера самого страшного и беспощадного врага папства. Опираясь на Послания апостола Павла и учение Августина о божьей благодати, Лютер позволил себе несколько усилить акценты. Известно, что принцип «Sо1а fide» (только верою) был сформулирован им при переводе Посланий Павла к Римлянам. Фразу «человек оправдывается верою» Лютер дополнил одним словечком «только», которое вырыло непроходимую пропасть между зарождаю¬щимся лютеранством и католицизмом. Не касаясь анализа лютеровской концепции спасения, в контексте нашей беседы представляется интересным остановиться на двух оценках его учения русским религиозным философом Львом Шестовым (1866— 1938). Прежде всего, следует сказать, что Л. Шестов поставил знак равенства между концепцией Лютера и ницшеанским принципом «по ту сторону добра и зла». После тщательного разбора главных сочинений Лютера он пишет: «Думаю, что теперь...никто не станет спорить, что учение Лютера может быть сведено к формуле Нитше «по ту сторону добра и зла». Вера Лютера и, может быть, всякая настоящая, смелая вера начинается только тогда, когда человек осмелится перешагнуть за роковую черту, полагаемую нам разумом и добром. Вера, по существу своему, ни с нашим знанием, ни с нашими моральными чувствами ничего общего не имеет. Чтобы добиться веры — нужно освободиться от знаний и от нравственных идеалов» (Шестов Л. «Sо1а fide — только верою»).<br />Вторая оценка затрагивает проблему объективизации религиозной веры. Лютер был не просто глубоко верующим человеком, он выступал в качестве религиозного реформатора, бросившего отважный вызов римско-католической церкви. В этой связи Л. Шестов ставит вопрос: по какому критерию можно отличить в сочинениях Лютера голос верующего от призывов реформатора? И отвечает, что таким критерием может служить парадоксальность высказываемых суждений. «Там, где Лютер говорит, как все,— можете спокойно пройти мимо. Это Лютер не рассказывает, а убеждает — переманивает на свою сторону последователей, стадо людское... Но как только он начинает говорить правду о себе, речь его становится столь же необычной, как и непостижимой». Непостижимость выс¬казываний Лютера, на мой взгляд, свидетельствует о том, что в своем религиозном рвении он, подобно Аврааму, выходит за рамки общего, за границы того, что поддается рациональному осмыслению и моральной оценке.<br />И. 3. Следует ли это понимать так, что суще¬ствует противоречие не только между иррацио¬нальной верой и моралью, но и между верой и церковным служением?<br />А. К. Видите ли, хотя любое вероучение со¬держит в себе более или менее развернутую нравственную программу, есть нечто общее, выяв¬ляющееся при сравнительном изучении религий. Например, одним из наиболее богатых в этиче¬ском аспекте религиозных учений является кон¬фуцианство, богатым настолько, что его социально-этическое содержание почти полностью вытес-няет религиозность. «Более религиозным», так сказать, является даосизм, основателем которого считается современник Конфуция древнекитай¬ский философ Лао-цзы. Не вдаваясь в подроб¬ный анализ, отмечу лишь, что Дао, следование которому является главным содержанием даосиз¬ма и главной целью человека, представляет со¬бой нечто непознаваемое и невыразимое челове-ческими словами. При этом даосизм поразительно беден в плане разработки традиционных для китайской мысли этических проблем и категорий. Он и не претендует на какой-либо новый мо¬ральный кодекс, поскольку все поступки человека должны быть подчинены лишь естественному Дао, а не навязываемым обществом правилам, нор¬мам и предписаниям. Так вот, я бы сказал, что нравственное и религиозное содержания конфуцианства и даосизма находятся в обратной пропорции друг к другу. То же самое мы уви¬дим и при сравнении раннего буддизма, утвер¬дившего за собой репутацию «атеистической религии», и суфизма, сторонников которого назы-вают «мистиками ислама».<br />И. 3. Иными словами, больше религии — меньше разумной воли. Но каким образом обна¬руживают себя эти теологические противопостав¬ления в реальной деятельности адептов тех или иных религиозных учений?<br />А. К. Скажем так, если олицетворением ран¬него буддизма является монах-отшельник, отка¬зывающийся пить непроцеженную воду, чтобы не причинить вреда мельчайшим живым орга¬низмам, то воплощением суфизма служит во¬инственный мюрид, готовый по первому приказу главы ордена пролить человеческую кровь. Бесспорно, и среди суфиев; можно встретить выдающихся философов и поэтов, нищих дерви¬шей, почитаемых за святость и добродетельный образ жизни, но невозможно представить себе буддийского бхикшу, опоясанного мечом.<br />Вообще говоря, список противоположных в рассматриваемом аспекте религий может быть рас¬ширен, однако приведенные примеры иллюстри¬руют лишь общую тенденцию, поскольку возмож¬ны существенные изменения тех или иных аспек¬тов в рамках одной и той же религии. Из¬вестно, например, что религия может переживать периоды расцвета и упадка. Мысль о том, что в периоды расцвета религии ее нравственная компонента уступает место заведомо мистическим настроениям, принадлежит Бертрану Расселу: «Вы признаете, разумеется, тот любопытный факт, что, чем сильнее были религиозные чувства, глубже догматические верования в течение того или иного периода истории, тем большей жесто¬костью был отмечен этот период и тем хуже оказывалось положение дел. В так называемые века веры, когда люди действительно верили в христианскую религию во всей ее полноте, существовала инквизиция с ее пытками; миллионы не¬счастных женщин были сожжены на кострах как ведьмы; и не было такого рода жестокости, которая не была бы пущена в ход против всех слоев населения во имя религии» (Рассел Б. Почему я не христианин. Москва, 1987).<br />И. 3. Инквизиция с ее пытками, миллионы несчастных ведьм — все это хрестоматийно и не идет ни в какое сравнение с гитлеровскими лагерями смерти, пыточными бараками ГУЛАГа, нефтяной алчбой Саддама Хусейна, поставившего мир на грань экологической катастрофы! Хотя, возможно, Бертран Рассел прав в сущностной оценке подобных явлений: и Гитлер, и Сталин, и Хусейн апеллировали именно к вере, к абсолют¬ной всепоглощающей вере людей и, как ни горько это сознавать, достигали действительно адекват¬ного отклика. Но следует ли из этого, что нравы общества смягчаются в кризисные для веры периоды?<br />А. К. Я думаю, это упрощение — сводить общественные нравы только к проблеме веры. Но можно определенно констатировать, что в эти периоды религия как бы растворяется в нрав¬ственности, обращается в формулу приличия, ко¬торой дополняют комфортную жизнь. Это положе¬ние тщательно обосновано в работе Альфреда Уайтхеда «Наука и современный мир» (1975). Отмечая упадок религиозного влияния на евро¬пейскую цивилизацию XIX — XX веков, он пишет: «Нерелигиозный мотив, который прочно внедрился в современное религиозное мышление, проявляет¬ся в стремлении к удобной организации обще¬ства. Религия преподносится как нечто ценное для упорядочения общественной жизни. Эти при¬тязания основываются на религиозной функции праведного поведения. В дальнейшем цель пра¬ведного поведения с легкостью отождествляется с установлением справедливых общественных от-ношений. Здесь мы имеем дело с едва уловимой деградацией религиозных идей, последовавшей за их выхолащиванием под воздействием более при¬влекательных этических установок». И нескольки¬ми строками ниже заключает: «Выдвижение на первый план правил поведения свидетельствует об упадке религиозного рвения». Этот важный вывод находит свое подтверждение в истории протестантской мысли, он весьма эффективен и при оценке высказываний представителей со¬временного католицизма, а также и правосла¬вия, объявляющих религию единственным гарантом нравственности и общественного благосостоя¬ния.<br />И. 3. Слушая вас, я не могу отделаться от мысли, что религиозное рвение масс в периоды его накала глубинно, онтологически связано с эпохами революционных взрывов, выражаясь в яростном реформаторстве, в полном отрицании старых пантеонов и поклонении новым боже¬ствам. И в этой связи не является ли вполне объективным процесс скоропалительного, я бы сказал, панического приобщения значительного количества советских людей к религии, независи¬мо от их интеллектуального уровня и нрав¬ственного потенциала?<br />А. К. История показывает, что понятия «кри¬зис религии» и «кризис общества» не тожде¬ственны между собой. Сплошь и рядом, оживле¬ние религиозности наблюдается именно в периоды расстройства общественной жизни и социальных катаклизмов. Это столь же верно, сколько и то, что обмирщение религии чаще всего происходит тогда, когда люди ощущают себя творцами исто¬рии, верят в свои собственные силы.<br />И. 3. А не может ли быть, что происходит ча¬стичная или полная замена веры в Бога верой в «полную победу коммунизма» либо в «равные возможности»? Спустимся с вами на родную поч¬ву. Мы родились, выросли и возмужали в кри¬зисном обществе. Русская революция продолжает¬ся без малого сто лет, и за это время мы прошли крестный путь от упоительной веры в по¬беду Царства Божьего на земле к столь же безо¬глядной вере в Отца Небесного. Но как в те давние поры, так и нынче носителей этих столь разных мировоззренчески вер сближают одни и те же фундаментальные качества — алчба со¬циальной уравнительной справедливости при глу¬бочайшей безответственности к нравственным нормам человеческого поведения, жертвенный ге¬роизм при ужасающей социальной инфантильно¬сти, отсутствие твердого индивидуального ха¬рактера. Нас грела до восторга и озноба одна только вера, обрекая на неверие в собственные силы, в естественную возможность реализовать себя в этой жизни.<br />Сказать по душе, меня отвращает и даже пуга¬ет столь быстрая трансформация атеистической коммунистической веры в столь же, на мой взгляд, поверхностную веру в Христа или Магомета. Если позволено говорить об истинной вере, то, по моему разумению, она должна предполагать все же и личную ответственность за свои дела.<br />А. К. В этом есть предмет для весьма серьезных размышлений. Элементы «телеологиче¬ского отстранения этического» прослеживаются в последние годы в нашей стране в разгорающих¬ся межрелигиозных конфликтах. Разве принципом «возлюби ближнего своего» вдохновляются униа¬ты, изгоняя из храмов своих православных собратьев? Было бы легкомыслием не видеть, что в конфликтах между православными и сторонниками ислама общечеловеческие ценности уступают место вероисповедным различиям. Конечно, трагические события в Фергане, Коканде, Душанбе, Намангаме, очаги напряженности на Северном Кавказе обусловлены целым рядом причин, нерешенными социальными и национальными проблемами, но нельзя закрывать глаза и на то, что все выступления местного населения проходили под исламскими лозунгами. Фактом является и то, что повсеместно нарастает борьба за чистоту ислама, и методы этой борьбы зачастую не только противоправны, но аморальны.<br />И.3. Существует расхожее мнение, что подобное отношение к иноверцам является едва ли не родовым признаком ислама.<br />А.К. В качестве контраргумента я приведу слова современного евангелиста Луиса Паулу, добродушно и вполне по-христиански улыбающегося нам с обложки брошюры «Настоящий христианин: что это такое?» (1989). «Слуга земного царя,— пишет он,— ждет малейшего намека на приказ и торопится исполнить его; солдат с радостью исполняет любой приказ мудрого и любимого полководца. Точно так же и настоящие христиане полностью подчиняют свою жизнь воле Божьей. Мы пойдем всюду, куда Бог укажет, мы сделаем все, что он повелит. И нас не беспокоит, какую цену мы заплатим за это — какие неудобства и лишения придется испытать и что скажут о нас люди».<br />И. 3. О Господи!... И все же, как быть с верою, без которой, хотим мы этого или нет, человек чувствует себя глубоко несчастным?<br />А. К. Я далек от мысли, будто искренне верующие люди постоянно вынуждены нарушать нравственные нормы и предписания. Религиоз¬ная вера может оказывать и оказывает, не-сомненно, положительное влияние на мораль, однако отношения между религиозностью и нрав¬ственностью не столь просты, как это представ¬ляется. Я хотел бы предложить, чтобы читатель хотя бы на мгновенье встал на точку зрения «настоящего христианина» и представил себе, что в это мгновенье Бог потребовал от него принести в жертву единственного и горячо любимого сына. И если ему удастся до конца, не дай Бог, в реальной жизни, но хотя бы в сознании пережить эту ситуацию, он, должно быть, поймет пафос этой беседы и, возможно, получит ответ на вопрос: почему молчал Авраам?Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com0tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-20949166344815722202008-10-23T00:11:00.000-07:002008-10-23T01:57:28.067-07:00Проза<a onblur="try {parent.deselectBloggerImageGracefully();} catch(e) {}" href="http://3.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQA8Z2HRjwI/AAAAAAAAAI4/d3Ne6h8n-Ao/s1600-h/Безимени-1.jpg"><img src="http://3.bp.blogspot.com/_xIbUQJaV120/SQA8Z2HRjwI/AAAAAAAAAI4/d3Ne6h8n-Ao/s320/Безимени-1.jpg" border="0" alt="" id="BLOGGER_PHOTO_ID_5260270779489160962" /></a><br />АХ, ГОСТИНИЦА, ТЫ ГОСТИНИЦА…<br /><br />Когда на подходе, к Воркуте справа от поезда внезапно возникла прозрачно сияющая ледяная уральская гряда, как бы парящая над тундрой в чистом выполосканном небе, Олега охватила какая-то свежая, почти младенческая радость. С этим чувством он вошел в номер гостиницы, скинул с плеча рюкзак, определил по прибранности свою койку и бодро поздоровался с человеком, лежащим поверх одеяла у солнечного окна. Человек надломился, протянул вялую тонкую и доверительно представился.<br />- Как? - де понял Олег.<br />- Ренегард, - повторил тот, не отпуская руки, - Ренегард Самсонович Юнонов, венеролог. Видите ли, мой папаша состоял в духовном звании. Но вы лучше зовите меня просто Реня.<br />- Договорились. - сказал Олег, высвобождая руку.<br />Человек отшагнул и снова прилег, с тихим интересом наблюдая, как Олег обживает свое место<br />- Ну, просто Реня, и что вы здесь поделывает? – спросил Олег, по-прежнему ощущая в себе свежее и сильное чувство радости.<br />- Я здесь работаю. Но они мне, до сих пор не дали квартиру. Так обещали, знаете ли, а сами не дают. Вот уже три месяца здесь живу. Я сам из Пензы, не далеко от Пензы. У меня там, жена. Верунчик. Знаете, у меня прекрасная жена. Но я ее не стою. Да, да! Я даже мизинца ее не стою.<br />Олег изумлено молчал.<br />- Давайте, я за бутылочкой сбегаю, а? - сказал Реня.<br />- Да нет, я не пью.<br />- Я все-таки сбегаю, хорошо? - ласково сказал Реня.<br />Через двадцать минут, деликатно выпив стакан портвейна, Реня говорил Олегу:<br /> - Вот вы можете не пить. Я вас очень за это уважаю. Знаете, с вами почему-то, я могу быть откровенным. Вы, по-моему, очень хороший. А я, вы видите, пью. А про жену я, вам не все сказал... Она ведь мне сама, нарочно денег на вино давала. Вы понимаете, чтоб я из дома уходил. А к самой мужчины приходили. И самое ужасное, что я сам про это знал, а все равно брал. Вы знаете, как это, стыдно! Вот, завербовался сюда, у них таких специалистов мало. Я думаю здесь бросить пить. Получу квартиру и брошу. Верунчика сюда выпишу, я ей прощу, правильно?<br />- А зачем же ждать квартиры? Вы прямо сейчас и бросайте.<br />- Прямо сейчас ? Ах, какой вы. Вы мне так нравитесь. А что? Конечно лучше сразу, взять слово и все!<br />- Конечно, возьмем эту бутылку и выбросим к чертовой матери в окно.<br />- Да, да! Именно в окно! - закричал Реня в тихом восторге.<br />Олег прихватил горлышко, открыл просторную фортку и, слыша за спиной удивленные слабые вскрики («Ну, что вы так сразу? Ну, не сейчас, ладно?»), выбросил бутылку в весенний тающий снег.<br />- Ах, какой вы. - обессиленно сказал Реня. - Я вами прямо восхищаюсь…<br /> Тут резко откинулась дверь и из солнечного света как бы выпорхнул легкий веселый тенорок : «'Здорово, окуни!"»<br />Пшеничные кудри, лукавые ямочки, тридцать два зуба настежь, что называется, смерть девкам. При знакомстве оказался земляком: коренной москвич из Крюково, телевизионный мастер Коленька.<br />- Ну-ка, кормилец, - говорил Коленька, открывая потертый, спортивный чемоданчик, - чем порадуешъ? Колбаской? Очень,очень! Фазан, евстевственно, в томате. А иде она, иде она? А... - вот она! Экстра-люкс-шик-мадера. Употребляешь? Правильно, я ее. тоже не обожаю Но - такса, такса! Я сегодня клиентке одной говорю: «Ну, зачем это?» - я ей говорю, - При ваших, невозможных глазах!» А она: « У меня муж завтра - во вторую выходит…» - это она мне. А я ей, так довольно сдержанно: «Простите, мадам, не понял?» Ну, завал! А где мой Вася?<br />- Васю выписали. - стал объяснять Реня, - У него больше денег нет. Райка нам подселила одного гражданина с Украины.<br />- А заслуженный не дает ?<br />- Ну что ты! Заслуженный ему уже давно не дает.<br /> - Во, цирк! – засмеялся Коленька -Мой Вася, понимаешь ты ,коми-художник . Он в армии наблатыкался Сталина изображать. Веришъ-нет, говорит, за двадцать минут мог сфотографировать. Ну, после ар¬мии вернулся в свою столицу, в эту, я ее никак выговоритъ не могу…<br />- В Сыктывкар. - сказалОлег.<br /> - Вот-вот. Ну, и начал так вождя штамповать. Для демонстраций, праздники там всякие. Денег - завал! А тут, понял, Сталин коньки откинул. Мой Вася начал Маленкова осваивать. Только освоил - Булганин подоспел. Он - за Булганина, а тут его Никита свалил. Цирк! Ну, тут мой Вася плюнул, на это дело: оченно осерчал на родное наше правительство. Теперь у их заслуженного стены красит - они вроде того подрядились здесь бассейн расписыватъ. Ну, ты сам Васю увидишь, куда он денется ?<br />- Ладно, - сказал Олег отсмеявшисъ, - пойду перекушу. Тут буфет работает ?<br />- Олежек, а может, быть вы с нами? - приподнялся Реня,<br />- Да нет, я скоро приду, - все еще смеясь, сказал Олег...<br />Когда он вернулся, за окном заметно загустел воздух, далеко в тундре багрово разгоралось, и в пустом номере отчетливо слы¬шались редкие мелодичные удары предвечерней капели. Он, не раздеваясь, прикорнул и, проснувшись от громких и веселых голосов, увидел тесное застолье. К нему сразу же потянулся сильно уже пьяненький Реня и стал знакомить с Васей, худеньким, чернявым, с острыми скулками над модным булавочным узелком черного галстука. Четвертым за столом сидел здоровенный, слегка разогретый водкой, но вполне еще в себе дядька, Никодим Касьяныч, стриженый под сельскую польку, с тугой пуговкой на толстой красной шее. Он нес-колько ошалело поглядывал на наседающего Коленьку.<br />- Нет, дорогой товарищ с Украины , ты мне все же объясни, -. весело кричал Коленька, - зачем, ты сюда сорвался. Ну мы – ладно. Мы все - жрецы искусства в своем деле. А ты что? Хата у тебя е? Жинка у тебя е? Хозяйство е ? Вот, видали, есть у него хозяйство. Солнце, витамины, млеко, яйки. А здесь? Чего ты у этих самоедов-то не видел?<br /> - Та я ж кажу, - начал Касъяныч, но тут Вася неожиданно вскочил на стул:<br />- Самоед, да? Я - коми-художник! Я - охотник! Вы в тундре сразу все подохните, А я без ничего - он показал пустые руки – и жив буду. Вы меня все здесь презираете, что я комик. А вы Лемву-реку знаете? Эх, ничего вы не знаете!<br />- Да знаю, знаю я Лемву, - сказал Олег, - успокойся.<br />- Вот, человек знает. -крикнул Вася со слезами. - Он все вам скажет.<br />- Это кто ж тебя презирает? - изумился Коленька - Да я тебя уже месяц кормлю. Мой Вася, ты мне брат? Брат ты мне или не брат?-<br /> - Я - брат. Я охотник. Пусть он со мной выпьет. Он Лемву-реку знает.<br />- Спасибо, Вася, я не пью,- сказал Олег. - Так что же, Никодим Касьянович?<br />- Та я ж кажу, то шуряк - Степа Хухра....<br />- Олежек, я вами прямо восхищаюсь, - Реня обнял Олега и полез, целоваться. -Вы такой замечательный! Вот смотрите, мы все пьем, а он такой чистый, здоровый....<br />- Я самый здоровый. Я всех вас здоровей! - закричал Вася.<br />- После меня! - выскочил из-за стола Коленъка и весело пошел на Олега, раскинув руки. Они схватились, постепенно входя в азарт борьбы, с трудом передвигаясь в тесном номере, сваливая на пол матрасы и одеяла. Наконец они упали на голую кровать и, подбадривая себя кри-ками, забарахталисъ на пружинящей панцирной сетке.<br />- Усе, усе, хлопцы.- гудел над ними Касьяныч.<br /> - Ну, хватит, ничья, ничья. Ну, хватит. - оттаскивал Олега Реня слабыми руками.<br />- Победила, дружба! - сказал-Олег.<br />- Ну, черт, давай по стопарю, а? - сказал Коленька, глядя на Олега хитрющими синими глазами.<br />- Вот паразит. - сказал Олег. – Ну, давай, давай.<br />Они наскоро прибрались и снова сгуртилисъ к столу.<br />- Так вы не договорили, Никодим Касьянович. - сказал Олег, разливая водку.<br />- Та шуряк, Степа Хухра.Сам, вражина, сманул, а сам же ж...<br />- Что это у вас тут? - раздался от двери голос.<br />- А – маэстра! - Коленька переместился на кровать. - Присажи¬вайтесь, Федор Еремеевич, знакомтесь.<br />- Дуркин. Живописец. - сказал Федор Еремеевич, пожимая Олегу руку. Касьянычу он кивнул.<br />- Сокодов-Колчак. - ответил Олег серьезно. Дуркин вопро¬сительно поднял брови.<br />- Отчсти. Не вполне, но отчасти. – сказал Олег, наливая ему водку в тонкий стакан. У нижней, риски Дуркин слабо запротесто¬вал. В дверь, аккуратно постучали.<br />- Входите, моемся! - закричал Коленъка дурным голосом.<br />Вошли двое - высокие заветренные парни в потрепанных свитерах, чем-то неуловимо похожие.<br />- Мои молодые коллеги из Москвы, - сказал Дуркин. - Так сказать, вырвались на пленер. Вы за ключом?<br />- А чего за ключом-то? - закричал Коленька. - Садитесъ с нами.<br />Парни переглянулись. Касьяныч выбрался из-за стола, хромая пошел к себе в угол и стал укладываться. Все посмотрели, как он отстегнул протез и аккуратно положил тяжелую «ногу» на пол.<br />- Ну, садитесъ, садитесь.- сказал Олег.<br />Парни примостились и, одновременно приподняв свитера, вытащили из-под поясов по бутылке вина.<br />- Во дают художники! - замотал головой Коленька.<br />- Я - Художник! Я - коми-художник! - иступленно закричал Вася.<br />- Ты - художник, Касьянын –хохол, а Ревя – врач-венеролог. - сказал Олег -Успокойся Вася. Ну, ура.<br />Все деловито выпили.<br />- Ну, как. Пишется на планере? - спросил Олег.<br />Парни одновременно усмехнулись.<br /> - Видите ли, - живо откликнулся Дуркин, - коллеги сюда за вдохновением приехали в наши края. Я же, я же - художник старой школы...<br />- Ну-ну, не надо преувеличивать, - сказал Олег.<br /> - Я - в смысле нашей старой. Мой учитель, мой учитель, он был бог и в портрете и в жанре, и он, он, всегда наперед знал, что получится. Потому что имел творческий замысел. Вот теперь начинается мода на этих гогов-ваногов. А чему, скажите, нам у них учиться? Межет, технике нам у них учится?<br /> - А чему у учителя-то вашего учиться? - сказал один из парней.<br />- А ты сперва так сработай, сработай так! Мех, например, сработай, чтоб каж¬дый волосок, а? То-то!<br />- Я с этим работать не буду. Меха в салоне не Петровке продают. Там этих волос...<br />- Ребяты!- вскинулся Коленька, - У меня же в этом салоне любовь была. Ну, я вам скажу, купчиха! Идем мы раз с этой выдрой в ресторан…<br />- Я много выдры добыл! Я везде здесь охотился, от Кулома до Лемвы. Я – охотник потому что! – закричал Вася.<br />- Не ори! Ну ори тут у меня! - приказал Дуркин.<br />- Он больше не будет. - сказал Реня. - Пойдем Васенька, ляг вот тут, на постельку.<br />- Ну, давайте еще раз за приятное знакомство. - разлил всем Дуркин. - У меня, у меня, тут кой-чего наметилось на втором этаже. Так что я вас покину.<br />Парни одновременно усмехнулись.<br />- Что, не молода? Вы, коллеги еще не понимаете вкуса. И не в морде дело. Чего морда? Важно, что она уже соболезнует про свой возраст. И там, если как следует покопаться…Ну, исчезаю.<br /> - Во дает маэстра! -сказал Коленъка. -Ключа-то оставь ребятам.<br />- Слушай Олег, - спросил один из парней, - ты что, геолог? Тогда слушай, не подскажешь, как на Полярный Урал попасть? Чтоб там хоть что-нибудь было. Избушка какая-нибудь, что ли?<br /> - Пойдемте завтра со мной. – сказал Олег. – Только с утра, к работе. Есть тут один эстет, Володя Зархидзе. Может, он вас куда-нибудь закинет со своими. Только там палатки, конечно.<br />- Само то. Ну, спасибо, мы двинули.<br />- Братья, что ли? - подумал Олег. - Симпатичные парни.<br />- Еще по стопарю? – сказал Коленька.<br />- Иди-иди, - сказал Олег, - я ложусь. Все.<br />- Вася! Где мой Вася? - закричал -Коленька.<br />- Идем, - отозвался Реня, - ну, пойдем, Вась. Слышишь, Коленька зовет?<br /> - Ты, если я коми, значит, ты надо мной издеваешься, да? Ты знаешь, я кто ?- кричал Вася Касьяныну. – Ты - хохол, а я - охотник!.<br />Касъяныч, обалдело глядя на Васю, взял с полу отстегнутую ногу и переложил на кровать себе за спину.<br />- Где мой брат Вася? – орал Коленькя, звеня стаканами.<br />- Да не обращайте вы внимания, Никодим Касьянович, - сказал Олег, - все будет нормально.<br />- Та! – со слезой сказал Косьяныч. – То усе шуряк, Степа Хухра, шоб вин сказывси с теми грошами. Сам же ж сманул,а сам же…<br />- Олежек, выпейте с нами. Вы мне так понравились. - Реня прсел к Олегу, слепо шаря руками по одеялу.<br />- Не уговаривайте, Ренегард Самсонович!<br />- Зовите меня, пожалуйста, просто Реня. Мы с вами так подружимся. Я прямо ощущаю.<br />Ренина рука, слепо блуждая, юркнула под одеяло. Олег примерился и решил, что ногой убойнее. Реня сильно врезался в угол, падая, уронил тумбочку и не надолго затих.<br />- Во, дает наука! - закричал Коленька. - По стопарю?<br />- Иди-иди, - сказал Олег, - я сплю.<br />- А, я где буду спать? - спросил Вася с надрывом. - Я под кроватью у вас буду спать. Я охотник потому что. Везде могу спать.<br />- Ложись, со мной, - оживился в углу Реня.<br /> - Давай, давай, - веселился Коленъка, - ложись с Реней. Он тебя побаюкает. Давай!<br />Все стали укладываться.<br />- Нет, ты к стеночке...- уговаривал Реня.<br />- Цирк! - веселился Коленька. – Олег, ты там у двери, закрой на ключ.<br /> Постепенно угомонились, и лишь Касьяныч горестно и шумно вздыхал в углу. Олег закрыл глаза и тотчас же увидел ледяную прозрачную гряду и в, то же время, как бы с ее высоты - слабо рыжеющую сквозь снег тундру в синеватых застругах, и на ее кромке зе¬леный состав с хвостом дыма, и ощутил себя самого, мощно и равномерно работающего красными закоптелыми шатунами и одновре¬менно парящего над землей в чистом холодном небе.<br />- Ты чего лапаешься?- заорал в темноте Вася,- Чего лапаешься? Чего я тебе, баба?<br /> - Ах, - сказал Реня слабым голосом, - мне снился мой Верунчк, что мы опять вместе...<br /> - Ну, цирк! - заходился Коленька. - Вася, ставь капкан. Ты охотник или нет ?<br /> - Я охотник? Не хватай, чего хватаешъся? Я вон с третьего этажа сейчас спрыгну, и живой к вам приду.<br />- Нет, мой Вася, не спрыгнешь ты!<br /> Вася подхватился и полез в фортку. Олег пошел к окну.<br />- Не надо, не надо, - перехватил его Коленька, - пусть лезет. Ну, Вася, давай! - и, схватив его под коленками, подтолкнул. Вася, наполовину выдвинутый на улицу, истошно кричал и матерился.<br />- Вася, иди ко мне! – слабо звал Реня.<br /> Коленька заходился. Мат висел страшный. В дверь резко по-хозяйски застучали. Коленька прыгнул в постель, Вася юркнул под кровать, и на него с громким стуком упала Касьянова нога. Олег осторожно повернул ключ и нырнул под одеяло. Дверь распахнулась, обозначив крупную суровую жен¬щину в белом халате<br />- Ну-ка, - сказала, она неожиданно молодым веселым голо¬сом, - кто это здесь разбрасывается своими членами?<br />Утром, идя умываться, Олег встретил Дуркина. Под глазом у Федора Еремеевича разливался добротный, еще не тронутый жел¬тизной синяк. Олег весело, с ним поздоровался и понял, что он снова вернулся в Воркуту.<br /><br /><br />В Ы С Т Р Е Л<br />Восемь дней небо над Печорским клином прополаскивал антициклон. От Урала до Тимана и на север, сколько хватало глаз, над тундрой будто туго натянули простиранное полотно, чуть отдающее синькой. Ветер дул ровно, не надолго смолкая на закате и тотчас же вновь устремляясь к югу на крутом взлете незаходящего солнца. Солнце казалось мне вспугнутой с гнезда птицей, плещущей у горизонта багровыми крыльями.<br />Ко дню рождения у меня остался один патрон, заряженный катаной единичкой, отряд мой жаждал оттянуться, Ванечка, физик-теоретик из МИФИ, варил кофейный ликер, и еда у нас в общем-то кончилась.<br />По чистой и мелкой воде Адьзвы я перебрался на песчаный островок, предполагая взять утку на пролете или на плаву у бережка. Я сел на белый речной песок в скудных кустах ракитника, чувствуя себя хозяином всей этой земли, над которой скатывалось к северу уставшее за день солнце. И в то же время, с ружьем и последним своим патроном, я ощущал себя и не хозяином вовсе, а чем-то вроде речного песка, или этой вот полоски воды у валунного обрывчика, чем-то неодушевленным и неотделимым совершенно от тундры...<br />Однако вечерело. Я встал в кустах без всякой уже надежды, и именно в этот миг впереди и чуть справа услышал виолончельный, дробно-слитный звук. Гусиный клин выходил на реку метрах в трехстах ниже, и я исступленно молил его развернуться в сторону островка. И, словно повинуясь охотничьей моей воле, клин послушно пошел на меня, распахивая и отталкивая по сторонам плотный воздух тяжелыми крыльями. Ружье заметалось у меня в руках. И опять же, не сознательной своей волей, а только охотничьим вдохновением, я закаменел, выбрал гуся, выцелил на пол корпуса и слепо, вроде даже не целясь, ударил. Недоумевая, чуть ли не с детской обидой, я смотрел, как уходит клин, уходит, не нарушая строя, равномерно взмахивая крыльями. И в эту, отлетающую от меня секунду, в левой середке клина, у плавно плывущего гуся вдруг вывернулось крыло, и он быстро и грузно упал у самого островка в мелкую воду. Я побежал, вынимая по привычке стреляную, чесночно попахивающую гильзу.<br />Гусь слабо тыкался в воду головою на обессиленной шее. Крыло его было безобразно вывернуто и заброшено за спину. Торопясь, с отвращением, я свернул ему голову. В лагере за излукой дружно закричали.<br />Мальчики мои знали, что начальник стреляет хорошо.<br /><br />САД<br />В конце февраля к Анатолию Матвеевичу нагрянул нежданно-негаданно свояк Иван Никитич, обосновавшийся лет десять назад на крупном заводе под Ростовом. Приехал он в их провинцию протолкнуть заказ на прокат, но порешил с дорожки отдохнуть, а к делу приступить с понедельника. Вернувшийся из лаборатории Анатолий Матвеевич нашел его уже отдохнувшим и умиротворенным банькою. После поцелуев и недолгих расспросов про житье-бытье, хозяин послал жену в магазин, а сам, извинившись, отправился принимать процедуры, после чего и приступили, не мешкая.<br />За ради такого случая Феня расстаралась собственными пельмешками, и гость, раз отведав, уже не переставал и ахать, и охать, и разводить в сладостном недоумении руками. За такой закуской не заметили, как приговорили первую, ополовинили вторую, но вовремя спохватились оставить место для своей на собственных же вишнях наливочки. За чаем мужчины разбеседовались, подробно обсудили цены и погоды в том и другом краю и, кстати, задели доходную статью семейных бюджетов.<br />- А ведь не густо тебе платят. - Заметил Иван Никитич, привыкший за десять лет к замдиректорскому окладу.<br />Анатолий Матвеевич на это только пожал плечами:<br />- Я, Ваня, видишь ли, не жалуюсь. Ты вот что пойми. У меня здесь, можно ска;зать, свое подсобное хозяйство. Не бог весть, а все не каждый день на рынок бегать. Потом - сад. Это его сейчас не видать, а ты на него в августе полюбуйся. Он нас лучше сякой работы кормит. Народ у нас на фрукты не балованный, прям с руками рвут. Ну, зато и мы тоже. Феня, считай, с весны из него не выходит, а я, как со службы, сейчас - за грабли, то с секатором, то с лопатой.<br />- Ну, сад - конечно. Это для здоровья и вообще. Но вот чего я тебе скажу. У нас, строго между нами, в лаборатории скоро вакансия откроется, зава у нас не сегодня-завтра шеф схарчит. А ты - с передового завода и все прочее, так? Оклад тебе минимум вдвое, коттедж с участком, не сравни с этим, - два ! Потом, если что, я всегда по-родственному поддержу - три. А Катя, Катя-то как обрадуется! Конечно, Сибирь - волшебный край, только вопрос - когда? А нам сейчас есть-пить надо. В общем, думай, голова.<br />Анатолий Матвеевич кое-как отнекался от прилипшего со своим прожектом свояка и насилу уложил его на перину.<br />С утра, после завтрака, переодевшись в старый лыжный костюм, Анатолий Матвеевич пошел поднаколоть дровишек. День выдался ясный, искристый, в меру мрозистый, но не стылый, а только бодрящий и изгоняющий из головы вчерашнюю дурь. Мохнатый иней отягощал каждую веточку, но особо хороши были уснувшие до юры три рядка ровных вишен. Анатолий Матвеевич садом прошел к сараю и, поплевав в ладошки, приступил, сперва пластая колуном на трое звенящую чурку, а затем легоньким топориком откалывая ровные увесистые полешки.. Подошедший свояк тоже решил побаловаться, но пару раз бестолково тюкнув, завязил топор и, как ни бился, справиться с ним не смог. Он было взялся за полено ударить по топорищу, но тут уж Анатолий Матвеевич, скрывая досаду, взялся сам, и еще некоторое время ощущал в себе какую-то болезненность, словно полено было нацелено не на топорище, на него самого.<br />Иван Никитич уехал через три дня, обещав непременно держать Анатолия Матвеевича в курсе, и, в случае чего, чтобы он выезжал, не раздумывая действительно, в середине апреля пришло от него письмо с официальным запросом, и не ожидавший этого ни в какой степени Анатолий Матвеевич совсем потерял голову от бесконечных с Феней планов и совещаний. Постепенно убеждая жену ехать, он и сам мало-помалу стал укрепляться в этой необходимости, но тут некстати вспоминала Феня про их сад, и все начиналось сызнова. В конце концов решили все же ехать. Анатолий Матвеевич подал заявление, расклеил объявления о продаже дома с садом, и, пока суд а дело, Феня распродала потихоньку по соседям остатние дрова, мебель и всякую хозяйскую нужность. В лаборатории Анатолий Матвеевич прилежно дорабатывал, но сам был уже далеко, и мысли его перескакивали с дома на сад, с сада на новую должность, как-то его там примут и что его там ожидает. После службы он одиноко мыкался по опустевшему дому, принимал редких покупателей, с непонятной самому болью водил их осматривать сад. Покупателям, однако, цена за дом, и главное, за сад, казалась непомерной, они все отступались, а время уж подпирало и торговаться было некогда. Анатолий Матвеевич сбавил, сколько мог, а покупателя все не находилось. Правда захаживал один садовод-любитель с Нагорной улицы, божился, что не может дать больше половины, на и Анатолий Матвеевич уступить больше не мог, и так уж поступился и отдавал чуть ли не за бесценок. Любитель все приходил и сокрушался, что пропадет мол в дурных руках такой дивный сад, а он, дескать, его ублажит, и все такое. Анатолий Матвеевич только отмахивался и разве что не гнал любителя в шею.<br />Сад представлялся ему живым, как бы плоть от плоти его: все-то он тут знал назубок, чувствовал, как идет по стволам и веткам сок от сытых в унавоженной почве корней, и отдать все это так, ни за что, казалось ему немыслимым. Наконец он продал дом в случайные руки, тому, кто чуть больше дал.<br />В ночь перед отъездом они с Феней так и не прилегли, перемогаясь на ногах и испытывая одинаковое томление, будто прощались с покойником. Они потянулись в сад, чуть развиднялось. Едва увидев с крыльца сиреневые, как бы тающие его ветви, и у дальней оградки смутно проступающие стволы яблонь, и грязно-белые подтеки в основании вишен, Феня, словно ее подтолкнули, упала, рыдая и захлебываясь, на сложенные на крылечке узлы. Анатолий Матвеевич крепился, сколько мог, чем дальше, тем сильнее ожесточаясь, что вот он уедет невесть куда, и пропадет его сад пропадом. Пора было идти, но его точно что-то держало, переворачивая все существо. Он, прощаясь, обошел сад по глухому забору, вошел в опустелый сарай, нашел за притолокой топорик и вернулся к крыльцу. Увидав его, Феня слабо ахнула и прихватила руками грудь. Он глядел на нее, все еще не решаясь, пока она не закивала ему заплаканным лицом. И тогда отчужденно и твердо Анатолий Матвеевич шагнул к ближайшей от него вишне. Он ударил умело, наискось, и сам чуть не заплакал, увидев на срезе крупные капли. Как в тумане прошел он по первому, а затем и по другим рядкам, слыша то рядом, то поодаль сдавленные Фенины рыданья...<br />Когда он наконец управился, они разобрали вещи, прошли по дорожке и слегка замешкались в воротах, тесня друг друга, спеша побыстрее очутиться на дороге с подъезжающей за ними заводской машиной.<br /><br /><br /><br />ЧУДЬ БЕЛОГЛАЗАЯ<br /><br />«Алфавит», № 10, 1999 г.<br /><br />Моя профессиональная судьба завязалась на «северах» и, к счастью, не развязывалась до вполне почтенных седин, убеленный которыми (изящнее бы по-русски сказать – коими) я и вернулся наконец во Мневники под заветную сень Серебряного Бора. Не то чтобы я уж очень тяготился Москвою, но помаленьку что-то точило душу. Так или иначе, годика через два очутились мы с домашними в деревне Беняково Весьегонского района на северном стыке Тверской и Ярославской областей, под самым локотком у Вологодской и чуть сбоку от Новогородской. Очутились мы на коротком летнем постое в свободной избе нынче уж покойного Александра Верина, земля ему пухом. Первым делом покрыл я дранкою разоренную кровлю бани, настелил пол выловленными в затоне досками, выправил каменку, укрепил валунами чугунный обливной котел и, само собой, запарил свежих березовых веников. Баня сваями упиралась в воду, так что мы с огненного пару заныривали без разбега прямо в тихую речку Себлу. Добираться из Москвы в отпуск за 460 верст без машины в конце весны - начале лета было край как тяжело. С машиной, впрочем, еще тяжче и обязательно на тракторном подхвате за бутылку «Московской». Однако год за годом мы упорно возвращались в Беняково аккурат в начале белых ночей над большой водою. Перезнакомились и передружились с соседями, в большинстве бабками да дедками, к которым из Питера и Москвы, Рыбинска, Ярославля и Твери, Краснодара и Мурманска волнами накатывались сыновья, дочери, зятья, снохи и только внучата всерьез и надолго – с мая по август.<br />И вот представьте, копаюсь я в палисаде, а через улицу оживленно так собеседует Марья Алексеевна Орлова, дом которой напротив моего окна в окна, собеседует она , значит, со своей подружкой Лидой Дымовой, следующий дом по порядку, и с другой стороны к ним активно подключается баба Нюра Новикова, поскольку тон разговора нарастает, я бы сказал, по экспоненте. Тут уж и я разгибаюсь, о чем это они так жарко-то? Вслушиваюсь внимательно и ничегошеньки не улавливаю, то есть даже словечка не могу разобрать. И сам себе вспоминаю, как в молодые годы в сельской лавке деревни Номбур, что на Печорской Цильме у самого Полярного круга, бабы в раритетных, так сказать, сарафанах, с пулеметной скоростью и почти не размыкая губ, вот так же о чем-то оживленно собеседовали, и я с преогромным трудом вычленял их этого бурного потока старославянские слова или, скорее, образы: «Не лъпо ли ны бяшеть, братия, начати старыми словесы…», - в таком вот разговорном жанре. Оказалось – это цилемы, русские старообрядцы, укрывавшиеся от Никона сперва на архангельском севере, а затем уж от лютых петровских поручиков за Тиманом.<br />А здесь – ни словечка, полное неведение. Разве что, как бы мельком, проскальзывает в полуденном воздухе протяжная интонация Урмаса Отта, не вполне здесь, надо сказать, уместная.<br />Через пару-другую дней за рюмочкой спрашиваю свою закадычную подружку Марью Алексеевну, на каком, мол, вы с Лидкой языке-то разговаривали?<br />- Да по-нашему и говорили, - отвечает, - по-карельскому.<br />- Маня! – строго говорю.<br />- Да вот тебе крест! – и осеняет себя православным привычным крестом.<br /> Еще через денек спрашиваю Володю Кабикова, бывшего ректора бывшего Института марксизма-ленинизма в бывшем Калинине, укладывающего в родительский дровяник полешки на зиму, как, мол, сюда попали карелы-то?<br />Считается, говорит Володя, что карелы выселены сюда по указу то ли Петра, то ли матушки Екатерины, то ли за смуту то ли валить сосну для нужд русского флота. И расселены эти карелы от наших тихих мест до Рамешек близ Твери.<br />- Ничего себе, - прикидываю, - где Беняково, а где Тверь. А русские-то в деревне наличествуют?<br />- Конечно есть, - отвечает, - Да вот Люба, Сашки Верина жена.<br />- А Иван и дядя Миша Широковы, Толька Тихомиров, Тоня Крупнова, Толька Тихомиров, братья Ратниковы, наконец?<br />- Эти нет, эти – карелы.<br />Господи, спаси, братья Ратниковы! – Оба-два под метр девяносто, оба льняные, глаза – голубень, оба, естественно, отслужили Родине в десбате.<br />Воротясь в Москву, из сталинской энциклопедии узнаю, что никто моих карелов в Беняково не выселял, а был их массовый и вроде как добровольный исход, когда Карельский перешеек с прилегающими землями отошел по Столбовскому договору 1617 года к шведам.<br />Еще через пару лет купили и мы у весьегонской Тони Горчаковой дом в соседней через речку деревне с прелестным названием Приворот. Деревня в 26 дворов, до Себлы 100 метров, до Рыбинского моря километр, лес – за огородом. Еще через годок срубили мне на задах баньку по-черному. Настелил я пол, сложил каменку, подвесил на цепях котел, ну и, само собой, запарил березовых веников, а один – можжевеловый. Сразу же пошли деревенские дела – поднимать гряды, косить да копать, колоть да рубить. Перезнакомились вскоре и передружились домами. Все стало обвычно, и я уж не удивляюсь, когда за широким застольем у соседки Надежды Дмитриевны другая Надежда, Ивановна, и тоже Горчакова вдруг без паузы переходит на карельский, и только легко так проскакивают над столешницей наши родимые матерки. А потом раскрасневшиеся бабоньки дружно распевают местную «Хороши весной на Себле золотые вечера» и межнациональную - «Когда б имел златые горы».<br />В Привороте напряжение у нас такое, что в телевизоре мало чего разберешь. Тем паче, что и разбирать высоко наряженные московские вести-новости отсюда неохота: то танки в Москву приедут, то по-красному Останкино долбят, то по-черному марши маршируют – просто не первопрестольная, а Кащенко какая-то. Поэтому привожу я с собою и медленно так, с тщанием, читаю: в один год Сергея Михайловича Соловьева, в другой дневник писателя Достоевского, в третий – три тома убористого текста Василия Осиповича Ключевского. Читаю я, следовательно, знаменитого нашего историка о давно минувших веках, когда киевские Рюриковичи прибирали помаленьку к рукам северные родовые земли угро-финских малых и больших племен. И что, дескать, как слабое напоминание о малых сих остался город Весьегонск в Тверской губернии от племени весь на реке Егоне. Что же касается до больших племен, то обитало здесь племя меря (меряне, как называл их Лев Николаевич Толстой). И что расселены они были от слияния Юга и Сухоны и восточного берега Онежского озера до Калужской и Серпуховской губерний.<br />Пришлые «варяги» обустраивались вдоль речек на суходолах, подсекали сосну да ель, поднимали пашню. Деревни почти все были однодворками, максимум – три двора. Ни о каких межэтнических сечах и битвах памяти история не сохранила, кроме очередного Олегова набега на Царьград вместе с дружественной мерью. Но это еще когда они дружили против греков. А здесь, на северах, с простодушными подсечниками , охотниками и рыбарями все потихоньку перезнакомились и передружились, угорские жрецы перетолковали с о святыми православными отцами и, надо полагать, вполне поладили. Люди научились чуждой речи, пообменялись сказками и легендами, богатый русский гость Садко побудил, как известно из одноименной оперы, к плясками старого угро-финского водяного царя к взаимному их удовольствию...<br />И вот так на обширном лесном клине от Балтики до Уральского Камня и от полярной мглы до южного края дремучих лесов киевские рюриковичи вместе с полянами, кривичами и новогородскими словенами, а также вепсами, ижорой, водью, мерью, коми, мордвою, черемисами, муромой, ярославскими «сицкарями» и тверскими карелами сформировали под державной своей десницею некую новую историческую общность – великорусскую нацию, или великороссов, как говорил Василий Осипович Ключевский, мягко дистанцируя их от славян вообще, малороссов и белорусов, в частности.<br />И вот что еще поразило меня в тихом нашем Привороте на самом стыке Тверской и Ярославской областей, под локотком у Вологодской и чуть сбоку от Новогородской. Пришлые русские всех местных угро-финов чохом называли чудью, отчего и пошли в русском языке слова «чудить, начудить, отчудить, чудаки» – чудные, словом.<br />Впрочем, как я вижу по Бенякову и Привороту, отнюдь не чуднее русских.<br /><br /> Игорь ЗайонцАлексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com3tag:blogger.com,1999:blog-3441927105360516964.post-31112943772624037722008-10-23T00:01:00.000-07:002008-10-24T14:01:51.314-07:00Несуществующий дневник<a href="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEgPzcBhBxMqJb3FKxyIPTpbJoCMDsNEPYrwxk7k5gC40HL39_eX7efzFTVZNtCSH4mja-eBvrv_0nnfD-J-pwCckDZul0xJiNNKGnZZyHJ5pleaHMINSMRk2eW969Mnc3-JBH1hBELHISs/s1600-h/fon_2.jpg"><img id="BLOGGER_PHOTO_ID_5260828356133526834" style="DISPLAY: block; MARGIN: 0px auto 10px; WIDTH: 320px; CURSOR: hand; HEIGHT: 232px; TEXT-ALIGN: center" alt="" src="https://blogger.googleusercontent.com/img/b/R29vZ2xl/AVvXsEgPzcBhBxMqJb3FKxyIPTpbJoCMDsNEPYrwxk7k5gC40HL39_eX7efzFTVZNtCSH4mja-eBvrv_0nnfD-J-pwCckDZul0xJiNNKGnZZyHJ5pleaHMINSMRk2eW969Mnc3-JBH1hBELHISs/s320/fon_2.jpg" border="0" /></a> <span style="font-size:0;"><strong>Несуществующий дневник</strong></span><br /><br />В школьные годы я пару раз решительно заводил дневник, в котором довольно связно излагал волнующие меня тогда глупости. Потом в более поздние молодые годы я вел нерегулярные записи, а чаще, полагаясь на свою изрядную память, держал все в голове, часто пересказывая друзьям и знакомым не запротоколированные письменно, но поразившие меня случаи из жизни. Теперь, на склоне лет, листая "ветхие" страницы и перебирая в памяти рассказанные байки, я неожиданно для самого себя потянулся положить хотя бы частичку всего этого "на клавир", и столь же неожиданно для самого себя вдруг ощутил цвет, вкус и аромат прожитой когда-то жизни. Я не знаю, да и не задаюсь вопросом, является ли это предметом литературы, но, перечитывая эти простые записи, вдруг чувствую, как сладкий спазм мучительно сжимает горло, и, как бы сказали в старину, на потускневшие очи накатывается слеза.<br /><br />Юрка Ерофеев<br /><br />В 43-ем, если не ошибаюсь, мы вернулись в Москву из эвакуации. Точнее, т.е. не в саму Москву, а в Кунцевский район - самое ближнее в те годы Подмосковье. Оно состояло из деревень Терехово и Нижние Мневники, разделенных небольшим заводом химпрома "Галалит" и соседним, совсем уж затрапезным, бетонным заводиком. Все это пространство было замкнуто вытянутой подковой Москва-реки, над которой с юга и запада нависали Фили, Кунцево, Крылацкое, а с севера до Серебряного Бора расстилалась луговая пойма. Квартира наша над медпунктом, которым заведовала до войны мама, была занята, мы временно поселились во Мневниках, пока, уже после войны, не купили дом напополам с демобилизованным танкистом дядей Мишей Ястребцевым. Мама работала в Москве, но все окрестные больные по-прежнему тянулись к ней не иссекаемо. Довоенное детство из меня еще не выветрилось, и я, по-прежнему, ощущал себя заводским и все свое время проводил в заводском поселке. Заводские с деревенскими ходили в одну и ту же восьмилетнюю школу, часто были связанны родством, однако мы, заводские, держались все же особняком. "Галалитовский" заводской поселок состоял из двухэтажных кирпичных домов-бараков с общими отхожими местами (я при всем желании не в состоянии назвать их туалетами) на каждом этаже с совершенно, казалось бы, непереносимым хлорно-аммиачным запахом, от которого больно щипало глаза.<br /><br />*<br />Итак – по порядку.<br />Оторвавшись однажды по настоятельнейшей малой нужде от какой-то дворовой беготни, я почему-то оказался в туалете второго этажа последнего в ряду барака. Рядом пристроился незнакомый высокий мальчишка с меньшим братом, мы все дружно писали в зловонные дырки, только меньшой несколько нарушал процесс, громко шмыгая носом. В миг очередного особо громкого шмыга и одновременно с ним он громко пукнул (применявшиеся тогда нами глаголы для определения этого акта были фонетически гораздо точнее!), за что получил от старшего подзатыльник:<br />- Подбери сопли, - велел старший брат, - тебя Игорь зовут?<br />- Ага, - сказал я, - а тебя?<br />- Юрка Ерофеев, а его Левка.<br />Мы сбежали во двор и, неожиданно появившись друг у друга, с этой коммунальной минутки уже не разлучались долгие годы. Не то, чтобы я был озадачен, но время от времени все же задавался вопросом, как это мы с ним узнали, что стали друзья. Не друзьями, а именно - друзья. Потому что все остальные, даже самые близкие нам ребята, были все же товарищами.<br />Мы с Юркой были противоположны во всем. Он - великан, я - метр с кепкой. Он – курносый, русый, с простым, даже простодушным круглым лицом, я – горбоносый, чернявый, с явным еврейско-кавказским обликом. Он – сдержан, я импульсивен. Он – технарь, я – лирик. У него крупные рабочие грабки, у меня – руки-крюки. Он всегда хочет чего-нибудь смастерить или придумать (макет корабля, лодку с реданом, самолет), я написать стихотворение, научиться танцевать, сыграть "роль" в заводской клубной самодеятельности. Мои родители – культурные, известные (особенно мама) люди. Его отец дядя Коля - сперва на фронте, потом мастер на заводе, мама тетя Зина – полуграмотная заводская работница. И, несмотря на все это, год за годом мы всегда друг с другом, нам интересно друг с другом, и с годами все интереснее и интереснее. Вечерами нам трудно расстаться, мы провожаем друг друга на километровом отрезке между домами, сначала он меня, потом я его, потом снова он меня… У нас даже выработалось присловье - при расставании говорить друг другу: "Ну, ты – ко мне, или я к – тебе, значения не имеет". То есть подразумевалось, что завтра мы непременно встретимся.<br /><br />*<br /><br />В 10-12 лет мы открывали окружающий нас мир, и особенно таинственны и заманчивы были подвалы, чердаки, крыши и запретная, охраняемая собаками территория завода. Наша компания владела боевой винтовкой, одним советским и одним немецким автоматами, которые мы прятали от взрослых и наших дворовых конкурентов за трубами в промороженном подвале, где потолок и стены обросли инеем, а под ногами крошился плитчатый лед. Уже в 44-ом, в конце войны, патронов, пороха и всякой военной мелочевки у нас было немеренно, поскольку стоящая на пойме Моска-реки у Терехова зенитная батарея лишилась какого бы-то ни было присмотра, солдатики переместились под бочок к нашим деревенским солдаткам, и мы хозяйничали там вволю. Тогда на гранате первым подорвался Толик Скворцов, ему повредило глаз и оторвало пальцы на одной руке, слава Богу, ноги остались целы, поскольку Толик был невообразимый плясун и бил чечетку даже в туалете. Потом он пробовался в хор Пятницкого, не помню уж, чем это закончилось.<br />Да, оружие приплывало нам из-под Можайска на льдинах во время паводков. Один автомат мы выменяли у конкурентов на магнето от неосторожно оставленного в поле колхозного трактора, а винтовку и другой автомат - на наган с патронами россыпью. Из нагана никто из нас еще не стрелял, мы знали об отдаче и было боязно. Для проверки боевого оружия мы в выходной день забрались на чердак одного из заводских цехов. Юрка, как самый авторитетный по технике, закрепил проволокой наган на деревянной чердачной распорке, привязал к крючку прочную бечевку и, когда мы все укрылись, дал мне дернуть. После выстрела заводские собаки яростно загремели цепями, и, вспоминая тот день, я всегда отчетливо слышу, как они заходятся в лае, и как колотится мое маленькое сердце.<br />Кстати о технике. Родители нам с братом купили трофейный легкий дамский двухколесный (!) велосипед. Это был первый и единственный тогда велосипед в округе, и мы все по очереди на нем носились по поселку. У велосипеда, помню, был изумительно легкий ход. Продолжалось это не долго: как-то один из очередных ездоков на крутом повороте врезался передним колесом в широкий "двутавр", вкопанный зачем-то в землю на обочине дороги. Дальше – тишина! Юрка позже нашел где-то на свалке раму от велосипеда и из остатков трофейного и этой рамы собрал вполне приличный мужской велосипед, на котором мы вдвоем раскатывали по округе, выделывая всяческие как бы акробатические номера. Иногда Юрка, помимо меня, вез на велосипеде человек семь пацанов – целую акробатическую группу.<br />В свободное от гульбы время Юрка мастерил макет настоящего парусного корабля, подходящего материала ни для деревянной обшивки, ни для правильной оснастки, впрочем, у него не было. Корабль он так и не построил, однако к моему изумлению в этой заготовке уже угадывались волнующие обводы настоящего фрегата.<br /><br />*<br /><br />Все жили бедно, но моя семья все же побогаче других, поскольку мама работала уже заместителем заведующего Русаковской больницы в Сокольниках и получала что-то около 1200 рублей. Это было очень прилично – обычные заводские зарплаты не превышали 500-600, а о деревенских просто срамно и вспоминать: слезы одни. Мы избегивались в ребячьих играх до обморочных голодных спазм. Помню, как-то мы с Юркой вбегаем на второй этаж барака, врываемся в их комнату, на печке среди посудного бардака – кастрюля с посиневшей вареной картошкой. Вываливаем ее в миску, Юрка крупно ее крошит, посыпает крупной солью и поливает – вот счастье-то! – подсолнечным маслом. Господи Боже, ничего с той поры вкуснее не ел!<br /><br />*<br /><br />Однажды мы с братом, Юркой и Левкой отправились в Москву на экскурсию. Тогда только-только открыли кольцевую линию, и нас магнитом притягивало метро. На автобусе мы доехали до Красной Пресни и далее пешком дошагали до Краснопресненской по нагретому тротуару. Денег на билеты мы накопили, но нас решительно завернули, потому что в метро босиком – нельзя! Недолго погоревав, мы с братом сняли свои изодранные ботинки, отдали их братьям Ерофеевым и так победили строгую контролершу: двое в ботинках, двое в носках!<br />Сейчас-то я думаю, она просто по-бабьи пожалела нас, убогих, пусть де деревенские ребятишки порадуются на подземную красоту.<br /><br />*<br /><br />После семилетки родители определили меня от греха в московскую десятилетку, поскольку во Мневниках я был отличником по определению. В Москве-то я сразу хлебнул школьного горюшка полной мерой. Но не об этом речь. Юрка в то лето после семилетки решил податься в техникум, какой-то там механический, при знаменитом авиационном номерном 22-ом заводе, который потом стал знаменитым заводом "Хруничева".<br />Так вот. Юрка сдавал положенные экзамены, даже дважды написал диктант, что тогда разрешалось. Перед русским-устным он пришел ко мне и горестно поведал, что такой сложный предмет он, конечно же, не сдаст. Не долго думая, мы отпарили с экзаменационной книжки курносую Юркину фотографию, приклеили мою и красиво навели на нее отсутствующий сегмент печати. С тем я и вошел в аудиторию, где томились над ответами красные от напряженных усилий юные абитуриенты. За столом сидел преподаватель лет сорока, типичный русский еврей с грустными семитскими очами. Печально и отрешенно он велел мне вытащить билет, что я и сделал, не глядя.<br />- Ну, и что вы стоите, Ерофеев? – спросил он обреченно, - Идите, готовьтесь.<br />Я ответил, что мне не надо готовиться, поскольку я готов отвечать сразу. Он изумленно на меня выставился, неуверенно кивнул, и я "запел".<br />Через 20 примерно минут он перевел дух и сказал:<br />- Ерофеев! – я в душе хохотнул, подивившись его наивности, - Вы не представляете, какое вы мне доставили наслаждение. Ничего подобного я здесь не слышал.<br />Он, не спеша, растягивая удовольствие, поставил мне пятерку, приговаривая, что сейчас он взглянет на диктант и выставит общую оценку. Покопавшись в стопке листков в клеточку, он вытащил Юркин диктант и вытаращился на него в полной прострации. Я, признаться, тоже. Ибо из-за сплошных красных подчеркиваний слова Юркиного диктанта как-то уходили даже не второй, а на третий план.<br />- Как же так, Ерофеев? – спросил он растерянно.<br />- Да я тогда болел, - быстро соврал я, - давайте я прямо сейчас перепишу.<br />При этом я лихорадочно прикидывал, смогу ли это сделать чисто технически. Дело в том, что, как у многих полуграмотных русских людей, тем более таких творческих личностей, как Юрка, его почерк был витиевато красив с изящным наклоном в левую, противоположную от правил правописания сторону.<br />Преподаватель было согласился, но, заглянув в какую-то ведомость, грустно сообщил, что я уже два раза писал и что третьего раза не положено, при всем его ко мне расположении. Тут в его семитских очах промелькнула некая искорка надвигающегося прозрения, и я поспешил забрать назад уличающую нас экзаменационную книжку.<br />Кстати, чуть позже, когда в мы школе с нашим горе-учителем проходили физику и никто в классе ни бельмеса в ней не понимал, я как-то пожаловался Юрке, что постигнуть закон Ома физически не в состоянии.<br />- Ну, как же, Игуся? – сказал он мне деликатно, - вот представь себе широкий коридор в школе, и по нему на переменке несется толпа ребят. И вдруг коридор резко сужается. Как ты думаешь, уменьшится скорость у ребят? Вот я и говорю, что конечно. А это что значит? Это, миленький мой, означает, что, чем больше сопротивление провода, тем меньше сила тока, вот и все.<br />- Надо же! – возмущаюсь, - А чего же мы на такой ерунде уже месяц толчемся?<br />Я совершенно уверен, что, если бы мысль о подлоге пришла нам в голову до написания этого злополучного диктанта, наша страна не лишилась бы крупного талантливого инженера, а возможно, столь же крупного ученого-экспериментатора.<br /><br />*<br /><br />Юрка читал книги, наморщив лоб и шевеля губами. При его комплекции это было уморительно до слез. А читали мы, надо сказать много. Тогда почти у каждой семьи была сараюшка, которые дружно лепились друг к другу, наподобие нынешних гаражей. Мы с ребятами сходились в чьей-нибудь сараюшке, и я вслух с выражением читал книги, которые покупал нам с братом отец: Майн Рид, Дюма-отец, Джек Лондон. Помню ошеломляющее впечатление, которые произвели на нас "Сердца четырех" Лондона – все эти страсти-мордасти в девственных джунглях, пули "дум-дум", любовь и ненависть. А мы все – в заводской сарайке, и сквозь щели бьют с воли широкие полосы таинственного света с парящими в нем пылинками. Правда иногда в соседней сараюшке довольно внятно с охами и вздохами совершается акт любви - это вернулся из лагеря после очередной отсидки один из Гуреевых и ему, естественно, невтерпеж. Но нас пока это не сильно отвлекает от джунглей. Я это к тому, что наморщив лоб и шевеля губами, Юрка не просто читал, он содействовал, а главное - сопереживал.<br />*<br /><br />В предармейские годы после недолгой учебной подготовки Юрка стал клубным киномехаником. Киношник был по совместительству также кассиром и билетером, все это - в одном лице. В небольшом клубе в деревне Верхние Мневники, за шлюзом и чуть поближе к Москве, Юрка продавал билеты, отбирал их у посетителей и крутил картины. А поскольку он, как его научили ушлые коллеги, не надрывал билетов, а аккуратно изымал их у многочисленных зрителей и частично продавал зрителям следующего вечернего сеанса, у него завелись кое-какие деньжата. Через годик он прикупил в коммерческом магазине роскошный шведский костюм и стал неотразим. Теперь уже я по сравнению с ним стал выглядеть бедным родственником.<br />Я обычно приходил ко второму и последнему сеансу к нему в кинобудку, где на подхвате возился с бабинами какой-то конопатый пацан по кличке Копченый. Неспешно крутился фильм, мы расстилали на табуретку газету, раскладывали немудреную закусь, Юрка доставал из казенной тумбочки бутылку водки с "белой головкой", т.е не какой-то "сучок", а вполне благородный напиток, и мы за неспешными разговорами ее незаметно выпивали как раз к исходу сеанса. Никаких угрызений ни у него за левые деньжата на водку, ни у меня за откровенную халяву, само собой, не возникало.<br />Как-то незаметно я пристрастился. Но тут халява кончилась. Тетя Зина, учуяв, считай, каждодневный Юркин поддавон, решительно заставила его взять расчет и перевела из мелкого кинобизнеса в заводской цех под отцовский догляд. Так что последний год до армии Юрка проходил нормальную трудовую школу на родном нашем заводе слесарем по металлу. До преклонных лет с той юной поры Юрка по-нашему, считай, не пьет вовсе, не пил даже в самые распрекрасные для пьянства брежневские годы. В зрелом уже возрасте он мне как-то объяснил, как смешно и противно наблюдать солидных мужиков, размазывающих по щекам пьяные сопли. Этот его монолог я вложил позже в уста одного персонажа в "Ударе кирки".<br />Я же, как говорилось, пристрастился и уже стал попивать с кем придется на автобусном кругу у водочного ларька. Таких ларьков по Москве было изрядно, в народе их ласково называли "Голубыми Дунаями" за характерный цвет и в честь популярнейшего тогда фильма с Марийкой Рок. Мне подносили уже работающие знакомые ребята и вполне степенные мужики, уважавшие моих родителей, особенно маму. Голос одного из них слышу до сих пор. Шофер автобуса, дядя Гриша Ястребцев, родственник нашего соседа-танкиста, стоит со мною рядом зимой у ларька, у нас – по сто пятьдесят и по бутерброду:<br />- Ну что я тебе скажу, Игорек? Я уже, считай, свое отрулил. Ребятам образование дал высшее, так что можно скоро и на законный пенсион. И вот я так себе мечтаю: на работу в парк с самого ранья уже не надо, и я таким вот морозным днем ближе к ночи выхожу из дому. Дом – в порядке, дети – в порядке, здоровьишко еще есть, а я – в овчинном полушубке и в теплых валенках. Иду сюда из Терехова по дороге, щеки прихватывает, снег под ногами – хруст-хруст.. Подхожу – луна пылает, мужики кучкуются, беру сто петьдесят, кружечку жигулевского с сосиской, принимаю стакан и думаю себе: "Эх, хорошо-то как, ядрена мать!".<br />И мне так вкусно его слушать, так хорошо и радостно, ну прямо до слез. Но дядя Гриша Ястребцов – штучная личность, а так – с кем ни попадя. Пока однажды, уже вразумленный матушкой, Юрка мне довольно строго не попенял:<br />- Игуся, ты не замечаешь, каким ты становишься. Почему-почему? По кочану!. Ты пьешь со всякой швалью, кто тебе ни поднесет. Я бы с такими ссать рядом не стал. У тебя вообще-то есть чувство собственного достоинства? Ты не обижайся давай. Ведь никто другой тебе, миленький мой, этого не скажет.<br /><br />*<br /><br />Юра увлекся девушкой-геодезистом, дальней родственницей кого-то из тереховских. Как-то на майские праздники они гуляли с нею в Терехове, и с;реди прочих там был какой-то бывалый торговый морячок, который красовался среди девушек, особенно тем, что все свои эскапады обрушивал на Юрку, только-только входившего в свою пору.<br />- Кто не умеет ненавидеть, - говорил он Юрке снисходительно среди обмирающих девиц, - тот не умеет любить, учти это!"<br />Или: "От любви до ненависти один всего лишь шаг, ты понял?" - ну и тому подобные пошлости. Юрка понимал, как все это глупо и пошло, у него кулаки чесались, он внутренне краснел от обиды, главное - совершенно не заслуженной, но драться среди девчонок было еще глупей, а возразить достойно "златоусту" он не умел. Я утешал друга, разыгрывая в лицах, как бы я утер морячка с его дурацкими сентенциями.<br />- Да нет, - сказал Юрка, - я мог бы, конечно, ему въехать в пачку. Но ты понимаешь, сила ведь ничего не решает. Вот у нас на заводе мужичок один, среднего росточка, ну, правда, плечи, а так – ничего особенного… Как-то в обед у забора ребята стали друг перед другом выставляться на силу, слово за слово, в общем, он молча встает, растолкал их, берет с земли колесо от грузового в сборе, и раз его - через 2-метровый забор. Ну, все сразу прижухли, а я, Игуся, понял, что на всякую силу всегда найдется другая сила. Ну, допустим, победил бы я моряка на силу, но в другой-то какой-нибудь раз сила-то может оказаться и не под силу…<br /><br /><br />*<br /><br />Я должен рассказать о его матушке, о тете Зине. Мало кого я в жизни так любил.<br />Жила она тогда так: дядя Коля на войне, в артиллерии, а рядом двое вечно голодных и обношенных до крайности сыновей. Тетя Зина, как мне помнится, была уборщицей. Очень простое широкое русское, какое-то именно подмосковное лицо. Хозяйка плохая, или от забот ей совсем не до домашнего уюта и чистоты. Полуграмотна, говорит, например, "полуклиника".<br />Иногда в ее квартире (одна комната, где – бабушка, она сама, Юрка с Левкой) собирались женщины и за гроши надомничали для заводского плана: навешивали пряжки на хлорвиниловые пояса и т.п. Женщины, почему-то были в основном молодые, и тетя Зина за работой им рассказывала русские народные сказки. Не из учебников, а именно русские народные сказки, которые она знала во множестве. Юрка слушал ее с упоением.<br /><br />Как-то без стука влетаю к ним со двора попить. Тетя Зина сидит на стуле у заставленного грязной посудой стола, на кухонной плите – кот не валялся, она сидит с книгою в руках и по ее глазам безостановочно льются горючие слезы.<br />-Тетя Зина! – бросаюсь к ней, - Что случилось?<br />Оказывается, ничего такого не случилось. Это - тетя Зина просто читает в замызганной общей комнате нищего заводского барака книжку "Граф Монте-Кристо".<br /><br />Спустя довольно много лет, уже инженером-геологом прихожу к ним в гости. У меня для Юркиного сынишки - килограммовый пакет с "Мишками". Садимся за стол чаевничать. Чисто, прибрано, уютно. Мне так с ними хорошо, сил нет. Юркин Сережка деловито и серьезно обносит всех сидящих за столом конфетами, каждый берет по одной. Доходит очередь и до меня. " Сереженька! – говорю. – Я не хочу, спасибо". И тут же получаю от тети Зины сполна. Когда Сережка отходит к себе в ребячий уголок, тете Зина сердито в пол голоса мне выговаривает: "Ты мне, говнюк, пацана не порть!"<br />Юрка ее боготворил, боготворит и сейчас после давней уже ее смерти.<br /><br />Когда стали выселять Мневники и заводской поселок, тетя Зина с дядей Колей переехали на противоположную окраину Москвы в Бутовский родовой дом. Как-то на какой-то праздник Юрка с Левкой с женами навестили стариков. Тетя Зина, вся просветленная, как бы неземная, говорит за столом невесткам:<br />- Девочки, что я вам скажу. Если вам будет плохо, неприятность какая случится, вы тогда., девочки, читайте русские народные сказки, вот что я вам скажу.<br />Невестки переглянулись, мол, совсем старая съехала. Юрка их до сих пор их осуждает и жалеет - не поняли, дурочки, его мудрую матушку.<br /><br />Как-то Юрка приезжает навестить родителей. Тетя Зина со смехом говорит:<br />- Юра, что тебе расскажу. Ночью вдруг проснулась, бужу - "Коля, да Коля же!", добудилась и начала ему читать поэму. Целый час без перерыва читала, - дядя Коля кивает, так, мол, и было, - а утром сегодня встала, ни словечка не могу вспомнить. Какая поэма, про чего, ничего не помню…<br />В Бутово она перечитала всю местную библиотеку, усердней чтицы не было.<br /><br />Когда младший Левка вошел в возраст, начались заводские гулянки с водкой и мордобоем. Как-то в нашем клубе на танцах эту пьяную ватагу приехал брать наряд милиции. Левка с дружками вынесли ментов из клуба на кулаках. И тогда вступила тетя Зина. Мне до сих пор в это не верится: тетя Зина дома завалила почти двухметрового уже протрезвевшего Левку, отгуляла проволокой и пообещала лично удавить этой проволокой, если сын не образумится. Левка образумился, дальше по жизни все у него было, как у людей. Еще раз говорю, даже представить тетю Зину с проволокой в руке не могу, но – верю!<br /><br />*<br /><br />9 мая 1945 г. мы с Юркой в клубе смотрели какой-то трофейный фильм, которые тогда каждый вечер крутили в заводском клубе. Вдруг кто-то снаружи распахнул дверь – оказалось, что над Москвою гремит победный салют. Мы, толкаясь и что-то радостно крича, наперегонки выскочили на автобусный круг и как бы все окаменели: вокруг нас по всему окоему, волшебно скрещиваясь, синхронно двигались сияющие, расширяющиеся кверху лучи прожекторов, гремели торжественно победные залпы салюта, взрываясь огнями небывалой мощи и непередаваемой красоты, а в самом зените черного предночного неба, с его неземной высоты, на всех нас, высвеченный ослепительными лучами, отечески улыбаясь, смотрел Сталин. Он был вездесущ и огромен, как Бог. Никогда в жизни я не видел ничего, столь же грандиозного, величественного, сказочно красивого и столь же мистически страшного и таинственного.<br /><br />А через восемь без малого лет после того Дня Победы в марте Сталин умер.<br />У меня сохранилась восторженно-паническая запись тех дней о том, что жизнь наша окончена, как жить дальше – неизвестно, мрак, словом, и ужас. Мы с Юркой собираемся в Колонный зал отдать последний долг Отцу родному. Доехали до Пресни, а дальше, оказывается, пути нет, все улицы перекрыты. Как-то неожиданно из растерянной толпы выбивается энергичная кучка, во главе ее кто-то из знающих, как достичь заветного Колонного зала. Мы ныряем в подворотню и дворами, дворами, пересекая "Зоопарк", оказываемся у площади Восстания, но Садовое кольцо пересекаем, представьте, под землей по какому-то коллектору, потому что все Садовое совершенно пустынно, только – военные патрули и военные машины, перегораживающие вливающиеся с боков улицы. В районе Бронной у Пушкинской мы пробегаем по каким-то бесконечным душным подвалам с огромным количеством людей, то ли татар, то ли цыган, в пестрых шалях, за Пушкинской – по пожарным лестницам, по крышам и чердакам, затем опять подвалами, пока из глухого двора не вываливаемся почти к Колонному залу только с противоположной стороны Пушкинской улицы, и выход к нему перегорожен вплотную поставленными студебеккерами. Ух, какой нас гонит азарт! Я уж вроде и позабыл, зачем и куда мы так рвемся. Ах, да! – на противоположной стороне строго по тротуару вплотную друг к другу движется молчащая людская лента, а мы с Юркой лежим под скатами, и прямо перед моими глазами – широко расставленные ноги в милицейских сапогах. Мы переглядываемся и бросаемся одновременно вперед, я – промеж милицейских сапог, и только слышу, как оскальзывается на спине по старенькой отцовской кожанке милицейская рука. Но нас уже здесь нет, мы с налета прыжком кидаемся в толпу, меня сжимают плотно, ноги не достают до земли, и нас с Юркой, больно сжав, несет эта бесконечная лента в буквальном смысле спрессованного человеческого горя. В Колонном – благоговейная тишина, стоят у гроба бледный Ворошилов с Кагановичем, музыка в слезах. Юрка, взглянув не без трепета на лежащего в гробу Сталина, еле слышно сокрушается: "Эх, родной!". Дальше – тишина. Ничего не помню. В это самое время, как потом оказалось, у Трубной сотнями насмерть давились в толпе люди. Нас тогда смерть, слава Богу, обошла. Но, странно, какой же это был неподдельный спортивный азарт – добраться до гроба Сталина!<br />Тогда мы об этом всем не думали и не говорили. Сейчас на старости лет вспоминаем с ним этот незабываемый длинный день.<br />- Игуся, - говорит Юрка, - ты помнишь? Мы ведь тогда и позабыли, что рвемся к Сталину. Вот чего было, так это озорство. Вот уж чего было, так было!<br /><br />*<br /><br />Из армии Юрка воротился женатым. По его словам она его приворожила, и он в это до сей поры верит. Потом у него утонул Сережка, с женой они развелись, потом были разные женщины, но все как-то мимо сердца. Потом женился вторично, живет ладно, но я сейчас не об этом. Юрка после армии слесарил-токарил на приличном московском заводе, и я через него постигал сдельно-премиальную систему оплаты труда. К моему изумлению оказалось, что Юрка мог втрое перевыполнять нормы, но с определенных пор зарекся это делать. Случилось это так. В конце месяца после очередной получки подошел к своему мастеру цеха и попросил объяснить, почему он получает не сообразно выполненной работе? Мастер отвел его в свою выгородку, посадил за стол, дал ведомость на зарплату и предложил Юрке показать у кого он, мастер, должен вычесть деньги, чтобы заплатить Юрке по справедливости, поскольку выйти за рамки цехового фонда оплаты труда он не имеет права. Юрка все понял и стал перевыполнять государственный план не более чем на 1-2 процента.<br /><br />Множество лет спустя, в пору Горбачевской перестройки, в газетах стали прозрачно намекать, что наш передовой рабочий класс лентяй и лодырь, и живем мы плохо, потому что плохо работаем. Юрка с этим был категорически не согласен.<br />-Ты пойми, Игуся, как я всю жизнь работал? Надо сделать какую-то работу. Я иду в заводской двор, там на свалке из какого-то хлама в снегу отрываю подходящую болванку, отпиливаю нужный мне брусок, вожусь с ним как мамка, пока не сделаю все, как требуется. Мне это, надо? Да если бы я так не работал, вся жизнь в стране остановилась бы!<br /><br />Конечно, он получил все мыслимые рабочие цацки на грудь, а всяких там почетных грамот – без счета. Потом по здоровью Юрка комиссовался с грязной и тяжелой слесарной работы, его определили в заводской клуб заведовать радиолами, потом магнитофонами, заводским радио и т.п. Через несколько лет он самоучкой превзошел всю эту науку, В квартире у него стоят современные магнитофоны один другого хлеще, нижний, в корпусе, поблескивающем неземным каким-то металлом, с горящими разноцветными глазками – его гордость: сделал его, как он говорит, "на коленке." А еще ниже, в выдвижном столе, вообще что-то непередаваемое – какие-то платы, которых ни у кого нет, позволяющие записывать все, что угодно, со стопроцентным сохранением записи оригинала. Это его собственное изобретение, и ему довольно того, что он об этом знает сам.<br />На стенах висят три суперколонки, ты сидишь в кресле, в центре всего этого благолепия, и тебя со всех сторон овевает чистейшего звучания музыка. Писать он предпочитает только с виниловых пластинок, сохраняющих природный тембр, окраску и глубину голоса. В память о "галалитовском" нашем детстве он записал Петра Лещенко и много других песен, которыми упивалась тогда рабоче-крестьянская окраина Москвы…<br /><br />*<br /><br />Еще до армии внезапно он пристрастился к краскам и стал рисовать маслом копии с известных картин, пока не достиг в этом профессионального мастерства. У меня с той поры на; книжной полке стоит небольшой холст – молодой Маяковский, срисованный сперва по клеточкам из моей любимой книги стихов, а затем доработанный маслом.<br />В его двухкомнатной квартире на стенах, как в музее, красуются копии великих русских мастеров от "Версавии" Карла Брюллова до "Неизвестной" Крамского. Но больше всего меня потрясает выплывающий из стены чуть ниже потолка фантастически красивый фрегат в полной оснастке, тот самый фрегат, который он мечтал смастерить в нашем детстве, и который он все же выстроил в зрелые свои годы в память о детской нашей мечте.<br />Сам же он больше всего ценит небольшой портрет тети Зины, со смертью которой он безутешно осиротел. Он часто подходит к стенке, кладет свою большую ладонь на мамино лицо и разговаривает с нею, как с живой. Иногда она ему не отзывается, и это его сильно печалит.<br /><br />*<br /><br />Юрий Николаевич Ерофеев, наверное, не очень начитан. Но он очень о многом передумал, очень многое понял про себя и окружающую его жизнь, принял определенные решения, если не сказать обеты. Он многогранно талантлив, и он - очень глубокий человек.<br />На работе коллеги часто интересуются, почему он не колотит бабки, почему он их не берет, даже выполняя кому-то левую работу. Нет, он не то, что бы уж совсем ничего не берет, но он не хочет сторговываться заранее, потом рассчитываться. По нему, пусть уж эти занимаются люди, умеющие это делать, т.е торговаться и брать с людей деньги.<br />- Игуся, - говорит он мне теперь, в начале третьего тысячелетия, - зачем мне это делать, я не комфортно себя при этом чувствую! Мне гораздо важнее сохранить свое мироощущение. Не потому что я какой-то особенный, просто мне гораздо важнее, как я сам себя ощущаю. Вот говорят, состоялся человек, не состоялся. Поверь мне, я достойно справился со своей работой, у меня есть определенные принципы, и я не намерен их нарушать, мне не надо ни перед кем заискивать, лебезить… Не надо мне этого! Я знаю себе цену, как работнику, как человеку, в конце концов… Ты знаешь, Игуся, вот только друзей у меня так и не появилось. Просто каждый август в твой день рождения я каждый год, каждый год (!), выпиваю рюмку за твое здоровье, Игуся…<br /><br />Глеб<br /><br />Глеб возвратился в Москву из лагеря в 1954 году. Взят он был за анекдот про Сталина с третьего курса МИФИ где-то, повидимому, между 48-м и 51-ом.. Блестящий математик, он в лагере освоил профессии кровельщика, слесаря, токаря, механика и т.п. Физически поджар и крепок. Глаза с чертовщинкой, широко расставлены. В лице слабый отсвет татарского происхождения, хотя сам он по матери из потомственных Вяземских. Меня с ним познакомили как молодого и подающего литературные надежды, после чего мы довольно продолжительное время до окончания института регулярно общались. Он первым показал мне и как бы научил любить импрессионистов в крохотной экспозиции Пушкинского музея, просто гулять по Москве, смотреть на Новодевичий и т.п.<br /><br />*<br /><br />Г. о возможности опубликования моих стихов и вообще всякой художественной литературы:<br />- - Но ведь для того, чтобы печататься, нужно быть подлецом. Ходить по канцеляриям, называть себя "молодым". Надо быть подлецом и обязательно к тому же подлецом моральным.<br />- Но, Глебушка, я пишу стихи, ни строчкой не противоречащие советской власти. Художественно, по моему, они отвечают требованиям поэзии. Во всяком случае, они не хуже того, что печатается?<br />- Да! Поэтому тебя и не станут печатать. Им не нужна поэзия. И вообще я не понимаю: ведь если бы ты был на необитаемом острове, ты бы все равно писал? Я разделяю мнение китайского философа Лао Цзы "Создавай и не получай", - упиваясь смыслом, с наслаждением, - "Создавай и не получай"!".<br /><br />*<br /><br />Г. о моей теории закономерного отсутствия крепких психологически и философски романов о современной жизни советских людей из-за того, что советская власть освободила людей от власти денег и этим как бы уровняла характеры.<br />- И вот мы, - говорю, - раскрепостили человека, я умышленно идеализирую вопрос, от власти денег…<br />Г. с силой, с большим сарказмом, не столько зло, сколько гневно и очень убежденно:<br />- Совершенно раскрепостили! Карманы вывернули и конечно раскрепостили. Я даже могу точно сказать, когда это произошло - в феврале 18 года декретом Ленина. Как телеграфировал тогда мой дедушка; "Всем! Всем! Всем! Все отняли все! Все! Все!". Конечно же раскрепостили.<br />- Подожди, Глеб. Насколько я понимаю, в эти времена народ России жил не лучше нас, а в какой-то, несомненно большей части, значительно хуже.<br />С тончайшей иронией:<br />- Да-с!<br />- Так что, это было правильным действием. Ну, так вот. Мы, правда никого ни от чего не раскрепостили, но в идеале художники, призванные утверждать идеи марксизма-ленинизма, встали перед дилеммой новых отношений между людьми в новом обществе. А это настолько сложно, что у нас в литературе до сих пор нет решений…<br />- Да о каких решениях, о каких дилеммах ты говоришь! Если в 37-ом 90 % умнейших, талантливейших людей были уничтожены физически. Бабель, Бруно-Ясенский (следует перечень знакомых, мало знакомых и вовсе незнакомых фамилий)! И это делалось в смысле отбора, надо отдать им должное, с большим знанием литературы. О каких же дилеммах здесь можно говорить?! Ведь расстреляли, быть может, и нашего Пушкина, и Толстого…<br />- Ну, Ясенский – далеко не Толстой.<br />- Не знаю, Мы не можем этого знать. Кстати, я-то уверен, что земля наша талантами не оскудела. И есть какой-нибудь Пушкин, которого не печатают. Писателям запретили писать о любви и смерти. Тут действительно возникает вопрос: могут ли эти темы расшатать устои власти? – убежденно и торжественно, - Могут! Потому что это заставляет людей задумываться, в потом, естественно, и сомневаться в правильности существующего порядка. Вот так писатели-разночинцы, писавшие о любви и смерти, расшатали дворянскую Россию.<br />- Писатели-разночинцы писали о нищей деревне!<br />- Да пошли они к ебене матери, эти писатели-разночинцы с их нищими деревнями! Продолжи свою мысль.<br /><br />*<br />Г. о системе:<br />- Да, я расцениваю нашу систему именно так. Это – система, где забота о труде заменена отчетностью о нем. Система гипертрофированного бюрократического аппарата.<br /><br />*<br /><br />Жестикуляция Г.<br />Во время беседы со мною медленно, а кажется, что крайне энергично, кивает головой. Двойственность жестикуляции очень характерна для него, как, очевидно, для всякого сильного человека, вынужденного носить маску обыденности. После лагеря, по его словам, он "чтит уголовный кодекс".<br />Ждет, как мы уговорились, в нашем институтском дворе на Моховой. Теплая предлетняя погода. Глеб в опрятном сером стандартном советском костюме, белая рубашка апаш, рукава пиджака обтрепаны до бахромы. Но в петлице – белая хризантема! На мое замечание по поводу обтрепанных рукавов:<br />- Не все ли мне равно, ходить в костюме за 1000 или 1500 рублей, если мы не можем носить роскошную одежду. И если я не имею возможности жить в своем особняке, не все ли мне равно, где снимать комнату - у тети Клавы на Зубовской или у тети Фроси на Арбате?<br />Я сразу увидел его во фраке: он был бы очень элегантен!<br /><br />*<br /><br />У Г. в Перловке была крохотная в пол рубленного дома дачка, состоящая из терраски и крохотной без окон комнатке. В ней умещался старинный гардероб, маленький столик, а главное – кровать: в Москве очень остро стояла проблема "хаты", в связи с чем я изредка, преимущественно зимой, пользовался этим приютом. Ключ лежал в укромном месте под крылечком. Тепла и света в комнатке не было, приходилось зажигать свечи и согревать ледяную постель своими телами. Из инвентаря имелись фарфоровые рюмки с розовыми поросячьми мордашками и толстенный старинный псалтырь, на широких полях которого были с ятями вписаны родовые предки, Г. – последним. Поскольку терраска открывалась вовнутрь и не имела крючка, я вставлял изнутри в дверную ручку веник, условный знак для Г., что на дачке "грешат". Однажды, отходя в нагретой кровати от порывов молодой страсти, я уловил на терраске какое-то движение, наскоро надел брючата и голенький до пояса вышел. На терраске стояла увядающая старушка с черной сумкою. Помню, как меня поразило ее милое, странное и несколько асимметричное лицо. Я растерянно объяснил ей, что Глеба нет дома и, видимо, уже не будет.<br />-Ну что же, - легко согласилась старушка, - я загляну как-нибудь в другой раз. Мы попрощались, и о ней позабыл, едва занырнул в нагретую постель.<br />Как-то месяца через два мы с Г. гуляли по улочкам Пресни и, проходя вдоль жилого фабричного дома времен старой "Трехгорки, Г. неожиданно пригласил меня познакомиться наконец-то с его матушкой. Мы прошли по длиннющему коммунальному коридору в самый его конец возле общей кухни, постучали, услышали "Войдите" и вошли в небольшую опрятную комнату.<br />Нам навстречу встала милая старушка с несколько асимметричным лицом, другая старушка, обликом чуть попроще, сидела у стола с вязанием.<br />- Мальчик, - сказал Г., - это моя мама, Наталья Аркадьевна.<br />Я обмер. Она протянула мне тонкую руку и сказала ровным приветливым голосом:<br />- Я очень рада с вами познакомится. Глеб много в вас рассказывал.<br />Я поцеловал ей руку и поднял через силу глаза – она глядела на меня с ровным интересом, смотрела так, будто впервые меня видит, словно она и не ехала через всю Москву и затем в холодной электричке по какой-то надобности на свою дачу, где на родной терраске неожиданно увидела полуголого молодца с блудливой от смущения улыбкой. Затем мы пили чай, и тетушка нас потчевала домашним вареньем.<br /><br />Множество лет спустя, в Центральном доме литераторов на премьерном показе "Зеркала" Андрея Тарковского я на экране вдруг увидел Наталью Аркадьевну и ее сестру, буквально увидел зеркально. К потрясению от фильма добавилась частичка моего личного крохотного потрясения от давно прожитого дня в коммунальной комнатке последней в Москве княжны Вяземской.<br />Кстати о "Зеркале". Весь фильм отзывался во мне именно такими же крохотными личными потрясениями, узнавание своей жизни было потрясающим. После премьеры Б.Б.Холопов за столиком в ЦДЛ сказал: " Это - фильм, абсолютно понятный людям 1934 года рождения, во всяком случае родившимся не раньше 32-го и не позже 37-го". Совершенно согласен: это – фильм о нас.<br /><br />*<br /><br />В тот раз, когда Г. явился с хризантемой в петлице, был какой-то сумасшедший бесконечный день: с утра – импрессионисты, затем двор Новодевичьего монастыря (впечатление священных руин – "Придете кудри наклонять и плакать"), кафе у метро Крапоткинская (вино, красные блики на скатерти, Г. выщелкивает в кофейную чашечку ампулу кофеина, я записываю стихотворные строки в толстую общую тетрадь), в каком-то переулке старого Арбата - стремительный взлет по истертым ступеням на третий этаж, тяжелая дверь, медная таблица, на табличке "Пастернак…" (инициалов не запомнил), звонок, в пол голоса вопросы-ответы у порога и столь же стремительный сбег на улицу, какое-то кафе-мороженное (белые шарики в фужерах с дешевым портвейном, я записываю стихи в тетрадку), вдруг – уже вечер, расслабленно – вниз от площади Восстания к Краснопресненскому метро, не доходя до Зоопарка, снова стремительно - на 5 этаж кирпичного дома (звонок, типично московская интеллигентская квартира, высокий человек в домашнем халате (!) и бархатной ермолке (!), профессор математики в МГУ - Роб).<br />Г.: "Роб! Листал я вчера Лузина и обнаружил у старика ошибку!"<br />Р. с легкой усмешкой: "Ну уж?"<br />Г.: "Представь себе!"<br />Выхватывает мою тетрадь, раскрывает с конца и начинает быстро исписывать формулами страницу за страницей. На четвертой странице ставит за последней формулой торжествующий восклицательный знак. Р. с легкой иронией склоняется, разводя руки, холодновато спрашивает: "Все?" Стремительный сбег на улицу. Я чувствую, что-то здесь не так. Что?<br />- Видишь ли, мальчик, мы с Робом друзья, учились в одной группе. Он, к счастью, уцелел. И вообще, я не понимаю! У него есть аспирантка, черненькая, неказистая, этакий ученый сухарик. Как-то месяца два назад выпивали с Робом, я ее увел. Я его не понимаю!- искренне, - Не понимаю! – изумленно, - Дело-то вые…ного яйца не стоит".<br /><br />Он настолько искренно не понимает, что и я думаю, мол, о чем тут говорить? Какие между ними могут быть из-за этого нелады? Чушь какая-то! Ведь они – друзья, у Роба – семья, Глеб только-только из тюрьмы, а девица? – да черт с ней, в самом деле, тем более – "неказистый сухарик"!<br /><br />На улице ночь. На Красной Пресне сажусь на последний автобус в родные пенаты, вот и наш сад, исполненный сирени; входная дверь, как и должно быть, открыта для меня-полуночника, вхожу в спящий дом, вдыхаю родной теплый запах и обваливаюсь в сон.<br /><br />*<br /><br />Муки совести у Г.<br />Наталья Аркадьевна благородно, но все же явственно переживала, что Г. работает кем-то вроде старшего рабочего или младшего механика на учебно-производственной базе сельхозтехники в Тимерязьевской академии и не прилагает усилий для получения диплома хотя бы инженера, если уж ему не суждено быть ученым. Г. это было досадно. Тем более, что тогдашня зарплата инженера значительно уступала заработкам работяги, особенно квалифицированного. Я уже понял, что ни наше родное правительство, ни население родного многомиллионного города, да и всей России с ее передовым отрядом коммунистов во главе, он не держал за что-нибудь действительно важное. А уж своих работодателей он вообще не держал за людей.<br />Как-то, во время очередной прогулке по Москве, внезапно с трудом, как бы через силу, признается:<br />- Видишь ли, мальчик, у меня возникла моральная проблема? А вот какая! Я для своих работодателей, этих охотников за кандидатскими званиями, подрядился за деньги делать диссертации, поскольку в расчетных частях они не смыслят совершенно. Как, впрочем, и во всем остальном. Да, и во всем остальном, поверь мне! Две уже отработал. – неожиданно смущенно, - Меня не то волнует, что за деньги, а то, что этим я как бы увеличиваю процент бездарности в этой стране…, - сам искренне удивлен, - Почему-то, мальчик, меня это волнует?<br />Я был, мягко говоря, потрясен: Г. выпал из образа.<br /><br />После института я по пол года проводил в поле, встречи наши как-то сами собой сошли на нет, и в дальнейшем мы не встречались. Как и почему вообще исчерпываются взаимоотношения людей?<br /><br /><br />Художник и общество<br /><br />Мне кажется, что для подавляющего большинства художников процесс творчества есть форма ухода от жизни, своеобразная реакция на общественную несправедливость или просто на несправедливое отношение к нему самому со стороны общества, власти, коллег, наконец.<br />Художник, находящийся в разладе со средой своего обитания, уходит в мир вымышленных героев либо в самое процесс творчества, и, чем сильнее этот разлад, тем большей силы желание спрятаться от него в творчестве. Отсюда столь распространенный трюизм, что художник должен быть несчастен по определению, и что нет более благоприятных условий для творчества, чем несчастливость художника. "Лучшая школа для писателя – несчастное детство" (Э .Хемингуэй) – это жестоко, но справедливо по многим резонам. В том числе и по то тому, что творческую компоненту личности, данную человеку генетически, формирует именно детство.<br />Справедливость этого, я замечаю по себе и по своим друзьям, замечаю даже в житейски смешных ситуациях, когда мы отдаемся письму в моменты, требующие совершенно иной конкретной деятельности, в моменты, требующие усилий для преодоления простых или не совсем простых житейских трудностей.<br />Критика о наиболее ярких представителях такого рода художников говорит как о создателях искусства для искусства, замкнувшихся в "в башнях из слоновой кости". Конечно, может быть, и существует искусство для других, но я убежден, что само по себе творчество – все равно противопоставление себя обществу, активный уход от него.<br />С другой стороны, сам процесс творчества настолько сладостен, что художник нередко сам провоцирует разлад со средой, сам вызывает конфликт с нею. Так, по свидетельству А. М Горького, вполне счастливый в семейной жизни Леонид Андреев внезапно буквально как бы "срывается с цепи", погружаясь в бездну пьянства и порока. То же, в сущности, - "Черный монах" у Чехова, Альберт у Толстого, биографии таких художников, как, скажем, Гоген и Ван Гог. И ежели перед таким слегка сумасшедшим художником встанет дилемма излечиться полностью или остаться пребывать в своем странном раздвоенном состоянии, он, не колеблясь, выберет второе.<br /><br />*<br /><br />Большинство современных советских писателей не глубоко проникают в существо человека, не понимают связей между людьми, между людьми и обществом, между людьми и государством. Возможно, не могут, а иные, возможно, и активно не хотят постигать. У этих художников люди всегда поступают не так, как они должны поступать по своему характеру и по сюжетной ситуации, а как желается самому автору. Наиболее ярким таким примером является Константин Паустовский, несомненно, самый талантливый из них.<br />Из классиков таков Ф. М. Достоевский, герои которого не столько живут в окружающей жизни, сколько всегда выражают идею. Например, князь Мышкин, написанный именно для того, чтобы показать Европе образ вполне положительного героя. У любого другого автора – это был бы ходульный персонаж и не более того. Но – гений! – он делает Мышкина, во-первых, импотентом, во-вторых, лишает его какой бы-то ни было профессии (кроме чистописания) для добывания средств к существованию ("птичка божья"), и наконец он делает его идиотом. Не "Идиотом", но идиотом в прямом смысле слова (вялотекущая шизофрения, как я полагаю). И тут-то уж мы все верим безусловно!<br /><br />И не таков из классиков Лев Толстой – мы даже не задумываемся, отчего его герои поступают так, а не иначе!<br />1960 г.<br /><br />Человек и общество<br /><br />Итак, с начала 60-х годов я задумался о главном: что такое человек и есть ли объективные критерии его оценки?<br />Не помню, когда у меня это началось? Точно знаю, не с чтения литературы, но, наверное, в прямой связи с советской современной прозой. Меня угнетала совершенно надуманность ситуаций, ходульность героев, безаппеляционность оценок, искусственность конфликтов. Я с наслаждением читал современных американцев, но порою почти с отвращением откладывал книгу: герои вновь и вновь определялись деньгами, отношением к деньгам. Из этого противоречия постепенно выкристаллизовался вопрос: а чем же определяется советский человек? Я долгие годы безуспешно бился над его разгадкой, но так ни к чему и не пришел. Советские герои не определялись столь же резко и однозначно, в них как бы не было внутреннего стержня.<br />В 1974 г. я задал этот вопрос своему сотруднику Валентину Ивановичу Соболеву, весьма обстоятельному, глубоко и организованно думающему человеку. Дня через три он мне ответил так: "Ежели при капитализме человек определяется уровнем капитала, то, надо полагать, при социализме он определяется уровнем социала". Я ахнул! Все стало разом понятно, все - от красных кремлевских палат до самого донышка в подсобке продуктового магазина .<br /><br />Володя Рубцов<br /><br />В 1960 г. в поле в Большеземельской тундре я встретил человека с совершенно иным чем у меня образом мышления, который мыслил, скорее, чувствовал, совсем другими категориями. Фамилия его была Рубцов, я звал его Рубчик. Он писал прозу, был слаб физически, с небольшой шизофренией, о чем сам знал или догадывался. Всем он казался в лучшем случае чудаком, и чем здоровее физиологически был человек, тем резче и грубее он его отвергал.<br />Как-то выслушивая мои гневные обвинения в адрес какого-то подонка, он болезненно и как-то брезгливо сморщился:<br />- Как ты презираешь людей. - сказал он чуть ли не с жалостью.<br />Я, помнится, сперва оторопел, потом накинулся на него, доказывая правоту подобного взгляда на людей. Я приводил убойные примеры: человек де убил женщину-мать, изнасиловал малолетнего ребенка. Как мне в таком случае о нем думать? Как с ним следует поступать? Рубчик не знал. Он ничего не умел доказать в споре, особенно публичном споре, и в глазах других, так сказать, на кругу, я всегда выходил победителем. Но когда проходил запал спора, я наверняка чувствовал, что побежден-то именно я. Для него моя устоявшаяся к 25-ти годам логика была просто звоном, пустым набором трескучих фраз, не боле. Он почти ничего не знал о 37-ом годе, о Сталине он не думал, но про "культ личности" понимал гораздо глубже меня. Он это понимал в людях, в их характерах, а не моих или иных других оценках явлений или событий. Он даже не читал Хэма, как мы тогда говорили. Для человека, любящего литературу, на мой взгляд, это было святотатством. Его, в свою очередь, ужасало, что я не читал Белинского сверх школьной программы. Он был воспитан, точнее самовоспитался на русской классике. Гоголем он бредил.<br /><br />Его поступки, ход мысли, способ мышления, его душевное содержание я объяснял своими устоявшимися, ничего не говорящими клише. Например, взгляды на человека я исчерпывал всепрощенчеством, толстовщиной; его внутреннее я, весь строй его чувств – достоевщиной, копанием в своих мелких страстишках и т.п.<br />Он расщелкивал людей, как орешки, и неожиданно точно вылущивал самое ядро. Причем свое точное знание он облекал не в слова, а в интонацию, имевшую множество оттенков. N. его возненавидела: он раскусил ее сразу. Если бы она умела чувствовать сильнее, эта ненависть прошла бы через всю ее жизнь.<br /><br />*<br /><br />Рубчик был слаб физически и слаб духом, по-видимому оттого, что все-таки знал о своей психической неполноценности. Я скоро это понял. Однажды Рубчик размечтался, что вот вернется он в Москву, а потом уедет в заповедное, тайное, желанное свое место к лесорубам, и как он станет там с ними жить, и рубить и пилить, и смотреть на жизнь.<br />- Никуда ты не поедешь. – сказал я.<br />- Почему это не поеду? – запальчиво выкрикнул он.<br />И с веселой твердой мужественностью, по праву сильного уверенного человека, я сказал: "Спорим?".<br />Он помолчал недолго и сказал с пронзительной жалостью, легкой обидой и ужаснувшей меня тоскою: "Как ты уверен…"<br />Больше мы не спорили. Я сам собою был втоптан в грязь, мне нечем было откупиться, искупить свою вину. Я не могу забыть об этом до сих пор. Мне нечем и оправдать себя, разве что молодой глупостью.<br />Когда мы прощались, я не знал куда деваться, как показать ему, что он мне мил, близок и дорог, что в нем видятся мне хрустальные дворцы и прозрачные воды. Он простился со мной просто, несколько холодно, как бы уже отчужденно.<br />В Москве один раз зашел к нам на камералку. Был чисто выбрит, аккуратно одет и выглядел здоровым. Он, конечно, никуда не поехал.<br />Я прочел ему стихи, они его не тронули. Разговора не получилось. Это было уже в начале 1961 г.<br />*<br /><br />Рубчик, неуч по моим представлениям, был гораздо выше меня. Литературу он понимал безо всяких условностей, читая книгу, он не видел букв и строчек; он видел лес, дом, человека, слышал его голос, узнавал походку. Его замечания по ходу чтения были поразительны по точности. При этом к книгам относился варварски. Купленный в г. Печоре для чтения в долгом лодочном маршруте толстый и дорогой том Белинского вымазал маслом и бензином, потом день книга пролежала в воде на дне лодки. Я не мог разлепить страниц, когда взялся почитать. Потом страницами из Белинского мы все подтирались.<br />*<br /><br />О женщинах Рубчик говорил, что лучше всего в женщине целомудрие и чистота. Я вышучивал его. Он отвечал, что женщина в полном праве быть развратной. Но развратной честно перед собою. Вот, мол, я – проститутка, мне это нравится и плевать мне на все. Но его лично больше прельщала в женщинах целомудрие и чистота. N. его терпеть не могла.<br /><br />*<br />Лебеди парами на озере. В лагере обсуждался вопрос, можно ли стрелять в белых лебедей. Все дружно не могли. Или говорили, что не могут. Рубчик взял ружье, выстрелил и промахнулся, к счастью. Когда его корили, он неловко врал, что целился поверх.<br />Сейчас я понимаю это, как некий способ самоутверждения в мире здоровых людей. Лебедь – большая сильная птица, ее лестно убить, проявить большую силу.<br /><br />*<br /><br />Он перевернул меня. Впервые я почувствовал разлад с самим собою. Потом это становилось все чаще. Я начал писать другие стихи. Друзья этого не заметили, стихи были плохими, но в них уже проклевывалось что-то настоящее. Конечно, это произошло не сразу, это был длительный и довольно болезненный процесс переоценки ценностей. Но так или иначе я уже изменился. Раньше все люди для меня делились на плохих и хороших. Теперь я увидел, как они сложны, как они бесконечно сложны.<br /><br />В чем счастье?<br /><br />1962 год. Павлов и Фрейд, Мечников, телепатия, наследственность. Я начал думать и уже не мог остановиться, как кем-то запущенный механизм. Со стороны казалось, что я питаюсь чужими мыслями. Друзья усмешливо говорили мне об этом. Мне было абсолютно безразлично, как они меня понимают и понимают ли вообще. Я понимал для себя, что создаю стройное здание, в котором мне придется жить.<br />Итак, есть ли критерии для объективной оценки человека?<br />Зададимся некоторыми вопросами.<br />Что такое мораль? Мораль – это сумма правил, необходимых для существования человека как общественного животного. Вне связи с обществом морали не существует.<br />Начнем с наиболее, на мой взгляд, обыденного и простого – с семьи.<br />Мой жизненный опыт, пусть и не большой, говорит определенно, что счастливых семей я не видел и не знаю. Не знают и мои друзья, близкие и просто знакомые люди. Даже если они есть, это не более, чем счастливое исключение из правила. "Все поэты романы недаром на свадьбе кончают, потому что не знают, что делать с героем потом" (К. Симонов). Если же знают, то счастливые семьи в литературе от Толстого-моралиста до наших образцово-правильных писателей так ненатурально жалки. Какая духовная ущербность, серость, скука царит в их стерильных квартирах. В жизни все проще и одновременно сложнее: люди лгут, изменяют, расходятся, сходятся, снова лгут. Жрецы морали кричат, что из-за падения нравственности брак стал непрочным. Но есть нечто хуже измен и разводов. Это, когда муж и жена, не питая друг к другу никаких чувств, продолжают жить вместе во имя абстрактного чувства долга, из-за денег, в большинстве случаев из-за детей. Вот один из примеров.<br />Глубоко порядочный женатый человек лет сорока, отдыхая на юге, встретил женщину. Они полюбили друг друга. Вернувшись домой, он объяснился с женой. Они все обсудили и решили жить вместе, неся обоюдную ответственность за сына. Он дал слово не встречаться с той женщиной и сдержал его. Это был кадровый военный старой школы. Они прожили долгую жизнь, сын стал ученым, деканом института. Совершенно случайно узнал эту историю, но узнал также, что с того самого дня они не разу не спали вместе. Его это потрясло. Он восхищался ими, как восхищался бы ихтиозаврами.<br />Разве это не надругательство над существом человека? Разве это не глупая подлость по отношению к двум живым людям?<br />Когда-нибудь такое будет считаться безнравственным.<br /><br />"Вот что ты мне скажи, - говорили мне при встрече два школьных приятеля чуть ли не в один голос, - лежу я с женой и – ноль желаний. Вот черт, думаю, что же я не способен, что ли? И, знаешь, иду к другой, ну, просто, чтоб проверить. И, глядишь, раз, потом – другой, потом встали, чуть выпили, а потом, глядишь, уж до утра".<br /><br />Шофер такси поздней ночью спросил меня откуда я еду. Я ответил. "Ну, что ты скажешь! Все…! Я вчера одного профессора вез, старый черт, а тоже туда же. Да я про себя скажу. С женой как-то не так получается, сделал свое и отвалился. А на сторону сходишь, тут уж до самых печенок норовишь достать. Это точно! И почему это на стороне всегда слаще?"<br /><br />N. , недавно женившийся, строго и убежденно сказал: "Человек, изменивший своей жене, может изменить Родине!" Через пол года разлуки с молодой женой он однажды грустно признался: "В каждом мужчине сидит петух".<br /><br />Женщина: "Ты, как муж, уже больше одного раза не можешь".<br /><br />Этот факт находит свое научное объяснение. Мечников говорит, что половая зрелость у мужчины и женщины не совпадает по возрасту. Кроме того, мужчина раньше женщины теряет способность к половому акту. Отсюда, говорит он, многочисленные несчастливые семьи.<br />И. П. Павлов утверждает, что постоянно действующие раздражители в конце концов притупляют рефлексы.<br />Как все это совмещается с моралью? Никак! На западе, как выход, хотя бы для мужчин, заводят публичные дома. У нас официально и безоговорочно осуждаются любые внебрачные связи. Но возможна ли совместная жизнь мужчины и женщины, не говорю уж о любви, но хотя бы без половой близости? В любви, кстати, как многие знают по себе, это безусловно высшая близость. Значит, в существующей форме семья не решает этих вопросов, а лишь неизмеримо усложняет их.<br />В любом современном цивилизованном обществе семья – это экономическая ячейка. Семья – это государство в миниатюре и его; опора. Достаточно посмотреть, как согласованно превозносят семью апологеты и социализма и империализма. Это настолько понятно, что и писать не хочется. Если мы отбросим экономические причины, включая и содержание детей до определенного возраста, что же должно соединять людей в действительно крепкую семью. Особое чувство взаимной близости, радости семейного очага? Когда я прочел приписываемую Христу фразу "Враги человека - ближние его", я был поражен и восхищен. А ведь то, что называют Христом, - это обобщение многотысячелетнего чистого опыта человечества. Без Мечниковых, Павловых, Фрейдов и электронных микроскопов.<br />Человек должен быть свободен. Свободен для любви, ибо она пробуждает в нем огромные потенциальные способности и силы к творчеству. Свободен и для самого творчества, для перемены мест, свободен от страха за семью. И в этом смысле враги человека, – несомненно, близкие его.<br />Но, может быть, есть нечто самое корневое, что неизбежно приводит к образованию семьи? Ясно, что это не просто инстинкт продолжения рода. Стал читать "Диалектику природы". Энгельс убедительно показывает, что парная семья явилась результатом частной собственности, что до нее множество тысячелетий семьи были исключительно полигамными. Обратимся снова к Павлову. Человечество от древних предков в течение порядка миллиона лет развивалась в полигамии, и лишь в последние 4-5 тыс.лет в моногамии. Следовательно, полигамная традиция в человеческих особях на уровне рефлексов должна быть закреплена неизмеримо сильнее. Я говорю не о безусловном рефлексе (инстинкте) продолжения рода, но именно о традиции семьи. Отсюда с неизбежностью вытекает, что с улучшением экономического состояния общества, парная семья должна неизбежно трансформироваться вплоть до распада.<br />Что же в итоге: пресловутая свободная любовь? Разгул разврата? Я полагаю – нисколько! Наоборот, отношения будут строиться на свободном волеизъявлении двух свободных людей жить парной семьей. Но коль скоро нарушается связь между ними, пара расходится, поскольку жить при этом вместе безнравственно. По-видимому, изменится и чувство ревности. Оно и появилось у нас совсем недавно, как собственнический рефлекс.<br />Все это отнюдь не исключает влюбленности, великих мук неразделенной любви и т.п. Отпадает только нечестность в отношениях двух людей. Впрочем, без серьезных экономических оснований, все это – пустое.<br />Что же все-таки в отношениях полов может считаться безнравственным? Мне кажется, безнравственным должно считаться то положение, когда молодые люди приобщаются к половой жизни без предшествующего первоначального чувства любви. Это, как видно по рано взрослевшим детям военного поколения, приводит к последующей развращенности, распущенности. В разумном обществе это должно как-то умно упреждаться воспитанием.<br />Простота нравов ведет к простоте отношений, упрощенность – к разнузданности.<br />Двадцать лет спустя, молодой, романтически настроенный и постоянно влюбленный начальник Ханты-Мансийского авио-отряда, обсуждая со мной проблему "настоящей" любви, утверждал, что она безусловно существует. Вот его доводы.<br />"Сколько женщин ты можешь встретить в жизни, познакомиться с ними, хоть как-то узнать? 20, ну 100, ну 1000, верно? А ведь женщин в России десятки миллионов. И где-то среди них есть одна, с которой ты никогда не встретишься, которая тебе подходит как половинка целого яблока (меня особо умилило это "яблоко")! И ты ей подходишь так же! Я часто влюбляюсь, потому что ищу свою половинку. А она, бедная, мыкается так же где-нибудь в Южно-Сахалинске и ничего обо мне не знает".<br />Я подумал, что действительно настоящая, в таком понимании проблемы, любовь должна существовать как редчайший дар, когда два человека разняться друг от друга, но и так соответствуют друг другу психологически, физически, физиологически, что долгая счастливая жизнь парной семьей не только возможна, но и единственно необходима.<br /><br />В ранней юности мне так рисовался и даже снился приход любви. Я иду жарким днем по тропинке среди пойменных зарослей тальника. И у самой воды из-за куста неожиданно прямо на меня – девушка. Но самое неожиданное, что это та самая девушка и что она это тоже понимает, едва увидев меня. Я обнимаю ее тонкие беззащитные плечи и, забыв себя, долго целую. Потом, оторвавшись, смотрю в ее счастливые глаза и спрашиваю, как ее зовут.<br />Но человек я был такой, что девушки не влюблялись в меня сразу, как говорится, с первого взгляда. Хотя, узнав, и любили. Одни за веселость, другие за необычность, третьи в ответ на мою любовь. Мне всегда приходилось как бы их завоевывать. И поэтому неожиданное для меня чувство по отношению ко мне со стороны какой-либо женщины я воспринимал как светлый подарок судьбы и бывал от этого очень счастлив.<br />*<br /><br />Со времен Аристотеля известны меланхолики, холерики, сангвиники. И. П. Павлов, говоря о типах нервной системы и о многообразии человеческих типов, на противоположные концы этого бесконечного ряда ставил "Художника" и "Ученого". Я долго думал об этом, пока однажды и вдруг не осознал, что всемирные герои классической литературы – они-то и есть, по преимуществу, именно крайние типы человеческой природы, как, скажем, Дон Кихот и Санчо, как Офелия и Гамлет, как князь Мышкин с Рогожиным и Раскольников, как Иван и Дмитрий Карамазовы, как Анна Каренина и Левин, как, наконец, Долохов и Пьер Безухов. Или Блок и Брюсов.<br />Причем, это не свойство ума, крайние типы могут быть равно умны, они лишь всегда действуют, поступают по-разному в соответствии со своей природой.<br /><br />*<br />То же - общество и отдельно взятый человек. И. П. Павлов рассматривает зафиксированный и клинически описанный циклический "военный психоз". Любой человек на войне подвергается мощному воздействию боевой обстановкой, испытывает сильнейший животный страх, нечто вроде эмоциональной комы. Человек с сильным типом нервной системы относительно легко преодолевает этот комплекс страха. Для людей же со слабым типом нервной системы нужно более продолжительное время для адаптации, которая, впрочем, может не наступить никогда. Подобный человек в такие часы и минуты думает, что в случае какой-нибудь болезни мог бы избежать всего этого ужаса. Но он здоров. Вот если бы как бы сойти с ума, вот тогда… И он сходит с ума сначала как бы понарошку. Потом, подлечившись в госпитале и довольно быстро придя в себя, в предчувствии скорой выписки и неизбежного грядущего ужаса, он снова пытается как бы сойти с ума, и вот так, зацикливая сам себя, сходит с ума всерьез, становится больным с диагнозом "военный психоз", по-настоящему сумасшедшим.<br />Я представил себе простреливаемое насквозь поле боя, заваленный мертвыми телами бруствер, вой и разрывы мин, и молодой командир с наганом поднимает солдат в очередную атаку. Все через силу встают, а один вжимается в грязь траншеи или даже пытается ползти назад.<br />В лучшем случае он будет потом носить клеймо труса, в худшем – получит пулю в спину. Я представил себе злое презрение его однополчан, суровую карающую правоту командира, которому некогда да и нельзя рассуждать в бою о типах нервной системы его солдат. А так же понял простые и вполне по-своему разумные военно-политические решения высшего руководства, выстраивающие за спинами наступающих красноармейцев заградительные пулеметные отряды НКВД.<br /><br />*<br />Я начал думать затем о преступниках, о маньяках, о том, что проще было бы лечить людей, выправляя их наследственность в интересах общества, что было бы и гуманно и справедливо по отношению к бедным изгоям. В общем, путем мучительных, но, в сущности, несложных умозаключений я пришел к ужаснувшему меня итогу. Меня ужаснуло не столько то, что власть могла бы использовать такие механизмы для подавления личности, сколько то, что таким образом можно было бы сконструировать общество однообразных людей, находящихся как раз посередке в длинной цепи типов человеческой природы.<br />Мне было очень горько. Очень горько. Почти физически.<br />Потом я прочел у Екклезиаста: "И кто умножает познание, тот умножает скорбь". Мои, никогда не читавшие Библии, буровики об этом же рассуждали так: "Меньше знаешь, лучше спишь!".<br />*<br />Если знание так горько, почему же всегда существовали философы?<br />Я вспомнил себя думающего. Я попытался вспомнить, что я тогда испытывал – Д У М А Я после почти четвертьвекового эмбрионального существования. Мне кажется, я понимаю в чем дело. Процесс мышления как акт творчества не менее эмоционально насыщен, чем опыт чистого художника. Думать физически сладко. Я знал, я давно понял, что художественное творчество по своему воздействию сродни половому экстазу. Не просто краткому мигу оргазма, но именно всему процессу полового акта от первого неясного влечения до полного завершения. Оказалось, процесс мышления может воздействовать на философа точно таким же мощным образом. Любопытно, согласились бы с этим утверждением Кант и Ницше?<br /><br />*<br />Тогда я подумал, а что же такое – человеческое счастье, в чем именно оно заключено?<br />И первое, что пришло мне на ум, - это я сам в сладком довоенном детстве. При том, что, по зрелому размышлению, ничего особенно сладкого в той жизни не наблюдалось. Я сразу же затем вспомнил умилительную любовь уже боготворимого мною Льва Николаевича к детворе. Но почему именно дети? Отчего они счастливы?<br />Ну, первое: они переполнены любовью. В нормальном течении жизни их защищают и любят как добрые, так и строгие родители. Более того, им еще, наверное, сладка, еще наверное не выветрилась память о теплом материнском чреве, где они были зачаты и выношены в любви. Так!<br />Во-вторых. Во-вторых, они бесконечно, без всяких околичностей, безмерно, безусловно верят, верят всему, снегу, солнцу, речке, бабушке, маме, отцу, сказке, Деду Морозу, Снеговику, всему на свете. Они бездумно верят тому, что живут и будут жить вечно, как и все вокруг никогда не уйдут из их игр и занятий. Значит – вера!<br />Что-еще в-третьих? А в-третьих, они ежедневно, ежечасно, ежесекундно творят. Да, они творят! Они творчески открывают для себя мир, они творчески его постигают, они творчески задают вопросы и отвечают на них творчески, они калякают-малякают в своих рисовальных альбомах и тетрадках, и Бог знает, что они там видят в этих своих каракулях. Да, они творят!<br />Что же еще? Как я ни напрягал сердце и разум, больше ничего не выходило. И тогда я решил, что, хотя человек, конечно же, не "создан для счастья, как птица для полета", но если в его жизни отсутствует пусть что-нибудь одно, – любовь, вера или творчество – он не сможет чувствовать себя счастливым.<br /><br />Кстати о вере. Показательно - как только рухнула наша коммунистическая вера, мы без передышки толпами устремились в храмы, мечети, пагоды и синагоги. Образованные и неучи, атеисты и сомневающиеся, коммунисты и беспартийные – всем оказалось необходимым прислониться к каким-либо священным столпам. Я думаю, если бы на смену зажиревшим большевикам пришел бы наш Русский Гитлер, люди бросились бы и на его проповедь, под дым его кадильницы. И это никакой не цинизм, это едва осознаваемая врожденная потребность в вере, или, говоря проще, тяга к счастью.<br />Пушкин. Конспект "Цыган".<br /><br />1. Земфира приводит в табор преследуемого законом Алеко. Табор трогается. А. грустит, не зная отчего. Вообще он человек беззаботный: "не знал надежного гнезда и ни к чему не привыкал". Жил как бы сегодняшним днем: "И жизни не могла тревога смутить его сердечну лень" Мечтал о славе, не прилагая, впрочем, усилий для ее достижения. Не признавал и власти судьбы (для Пушкина – нелюдь какая-то. Как же - без судьбы?). Сильная натура эмоционально.<br />2. А. в обществе не устраивает фальшь, там стыдятся любви, "торгуют волею своей и просят денег и цепей". Старик возражает ему: тому кто приучен к "неге", не мила свобода. В ответ не умная интеллигентская сентенция Алеко ("О Рим… и т.д).<br />3. Проходит 2 (!) лета Земфира поет "Старый муж, грозный муж..". Не скрываясь, уходит к любовнику. Итак, всего через два лета – молодой Алеко уже и старый, и постылый. Сон А., во сне он страшен, ему снится измена. Старик: "не плачь, тоска тебя погубит, здесь люди вольны…" А. не в состоянии понять, что З. охладела. Старик рассказывает о измене ему матери З. А.: почему не отомстил?. "К чему?". Любовь нельзя удержать силой! А. не таков, он хочет насладиться хотя бы ненавистью.<br />4. А. настигает влюбленных, убивает любовника. З.: "Что ты сделал?" Проклинает его убийство. Убийство, а не А.! А. она только презирает! Каково? Убивает и ее. З.: "Умру, любя!" Каково?<br />5. Табор уходит. А. в полной прострации, израсходован полностью, валится на траву. Старик: "Оставь нас, гордый человек! Ты для себя лишь хочешь воли…" А. остается один.<br /><br />А. С. Пушкин: "Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя. И еще собирает деньги с публики. Вяземский повторил то же замечание. Рылеев просил меня сделать из Алеко хотя бы кузнеца, что было бы не в пример благороднее. Всего бы лучше сделать из него чиновника восьмого класса, или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы: и тем лучше!". – Гениально!!!<br />Как же мог Пушкин сделать из него кузнеца? Разгоряченные временем Рылеев со товарищи видели в Алеко социального героя. Ни в коем случае! Алеко, конечно, по-своему, чистая и цельная, очень страстная натура. Закон его карает за мщенье по любви, за дуэль. В любом обществе он антиобщественен, хотя и благороден (Лермонтов - ?). Дай ему власть, он заковал бы всех в золотые нравственные цепи. В золотые, но в цепи же! Разлад у него не с государством, как у декабристов, а с обществом. Поистине: "Оставь нас, гордый человек!".<br /><br />И У Д А<br /><br />Иуда Искариот среди сподвижников Иисуса Христа представляется мне вполне благопристойным и, по-своему, весьма преуспевающим человеком: из тех румяных, несколько склонных к полноте, лысоватых людей лет под сорок, с пухлыми сочными губами, начинающих толстеть, особенно талией и щеками, отчего глаза слегка припухают, словом, из тех довольных собой и жизнью, добродушных, со всеми приятных, хамоватых от бескультурья, из тех вполне благопристойных и весьма, по-своему, преуспевающих на своих полуответственных постах людей, которых в народе называют "кувшинное рыло".<br /><br />Учитель.<br /><br />В школе у меня были разные учителя, но след оставил только один. Он вел у нас литературу часть восьмого, девятый и частичку десятого класса. Его звали Александр Николаевич.<br />Он вошел в класс, поздоровался; молча, на длинной паузе, оглядел нас холодными стальными глазами, подошел к Паше Сулеру на первой парте, взял двумя пальцами брезгливо зеленый учебник Тимофеева и молча же швырнул в угол. "Чтоб я эту гадость у вас больше не видел." – сказал он ясным и четким голосом. Я влюбился сразу же и обвально.<br />Следует объясниться. Шел 1949 г. Александр Николаевич уже отвоевал. До нашей школы, по слухам, он преподавал чуть ли не в Московском университете, был оттуда за что-то изгнан, и взят директрисой как бы с испытательским сроком. Значит, если прикинуть нос к пальцу, выходит, что было ему где-то за тридцать. Но наверняка – до сорока. Чуть выше среднего роста, подтянутый, в аккуратном темном ладном костюме, коротко стриженный (для себя я влюбленно называл эту прическу "солдатский бобрик" -?), с красивым мужским лицом, в котором я находил что-то сибирское, с ладной, какой-то не штатской походкой. Нынче бы я сказал – Василий Макарович Шукшин городского типа.<br />Педагог, ну - тот, в котором учащиеся души не чают, он был никакой. За людей нас не держал, мог любого из нас обозвать болваном, дураком, но чаще всего болваном. Любящих литературу в классе было не больше трех, все, как водится, евреи или полукровки. Для нас он исключения также не делал. Класс был пестрый, от маменькиных сынков до мелкой тверской шпаны и барыг.<br />Начало его деятельности было таким. Стоя и слегка закинув голову А.Н. говорит: " Вслушайтесь в музыку Пушкина – "Цыгане шумною толпой…". В ответ с задней парты два великовозрастных олуха одновременно: "Толкали в жопу студебеккер!".<br />Так или иначе, скоро мы друг к другу притерлись. Вместо уроков начались семинары, немыслимые какие-то сочинения. Ну, например, вдруг все срываемся и едем с ним вместо урока к Л. Н. Толстому в Хамовники. На другой день он входит в класс, здоровается и пишет на школьной доске своим четким мужским почерком: Сочинение: "Музей усадьба Л. Н. Толстого в Хамовниках". Народ в полном отпаде. Чего музей-то?<br />Свои занятия он открывал краткими и незамысловатыми на первый взгляд байками, которые я пронес с собою через всю жизнь.<br /><br />"Здравствуйте. Еду я сегодня в школу. Вхожу в троллейбус, а там генерал сидит. Я подхожу и говорю: "Товарищ генерал! Можно с вами присесть?". Да, садись, - говорит, а - в чем дело?" "Да я, товарищ генерал, всю войну прошел, не разу живого генерала не видел". Ну, начнем урок".<br /><br />"В воскресенье еду на "Аннушке" к Зоопарку. На "Тишинском рынке" входят два контролера. Доходят до одного безбилетника. Нет билета и брать не хочет. Почему? "Да потому! Вы знаете кто я такой? Я министр Индонезии!". "Что вы, пожалуйста, пожалуйста!". У посольства сошел… Министр… Индонезии… На Тишинке лавровым листом т;оргует… Начнем урок".<br /><br />"Минувшим летом на Волге лежу как-то на песочке, а рядом пацаненок белобрысый вертится. Сунет палец в песок и смотрит в дырку. "Дяденька, - спрашивает, - а куда песок из дырки девается?" Я ему объясняю, что песок спрессовывается и от этого, де, остается вмятина. Он говорит: "Это я понимаю. А песок-то куда девается?". Я ему говорю: "Вот смотри, взял я горсть песка, сжал, меньше стало песка?" "Меньше!" "Ну, так и здесь. Часть песка уплотнилась, как в ладони, часть вот тут образовала валик, видишь? Вот так и получается твоя дырка, понял?" "Это-то я понял, - говорит, - а песок-то куда делся?". "Ах, так! - как врезал ему в лобешник. – Иди, гад паршивый, отсюда!". Ну, начнем урок".<br /><br />"Здравствуйте. Вы помните, я рассказывал вам о Граде Китеже? Ну и отлично. Пала Киевская Русь, Владимир, Ярославль, Рязань. Покорялись не просто, бились жестоко, сам Батый за доблесть целовал в мертвые уста нашего Евпатия Коловрата. И вот перед ханом, как на ладошке, Град Китеж – только руку протяни. А Китеж, теремковый и башенный, без каменных защитных стен, вдруг уходит на дно озера со всеми своими теремами, церквами и звонницами. Всю Отчизну, почитай, отдали в полон врагу, а Град Китеж не отдали, сохранили и сохраняем до наших советских времен. Подумайте, как-нибудь на досуге - почему? Начнем урок".<br /><br />Множество лет спустя, видя в теленовостях, как яростно бьются и стоят в Иерусалиме евреи за Храмовую гору со своею Стеной плача, я понимаю, о чем спрашивал нас тогда А.Н.<br /><br />*<br />У меня с ним были возвышенно-сложные отношения, у него со мною, скорее всего, никаких особых отношений не было, либо он их очень своеобразно выказывал. Впрочем, выказывал, конечно.<br />Программное городское сочинение, не помню как называлось, что-то вроде "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство", а также отрочество, юность и зрелость. Два полных часа без перерыва на переменку сочиняю вирши, весь в восторге вдохновения, все ладится, т.е. все, что вливалось в уши с довоенного детства выливается, как из пожарного шланга. На следующий день получаю заветные листки. Стоит красная четвертка и его четким мужским почерком сделана приписка: "Тема раскрыта превосходно, НО – описка, иногда ямб капризничает, нейдет!". Представьте себе, четверка из-за описки?! Четверка из-за того, что в превосходном сочинении о С ТА Л И Н Е где-то ямб капризничает, нейдет! Да что же он???!!!<br /><br />Множество лет спустя, думаю, как же это он осмеливался тогда?<br /><br />Проходим "Бориса Годунова". Сижу на уроке и в тетрадке по литературе раскрашиваю картину – Пимен в келье. Краем уха слышу, вызывает. Выхожу: "Пимен – самый яркий, самый поэтический образ…". В классе смех. "В чем дело? - холодно осведомляется, - Возможно, он именно так подступает к теме". "В Пимене – говорю, воплощено все самое дорогое, самое святое, что было присуще Пушкину!". В классе гомерический хохот. Оказывается, меня спрашивают про царя Бориса. Сбитый с толку, а главное, потеряв кураж, лепечу что-то. А.Н. подходит к столу, брезгливо морщась, открывает журнал, берет авторучку, находит мою строчку, там - 5, 5, 5, 5. С раздражением отбрасывает ручку, отходит между партами к задней стенке класса и велит читать наизусть монолог Пимена. "Еще одно последнее сказанье…" – запеваю. В классе наступает гробовая тишина. В середке монолога вижу, как у Алика Радвогина в четвертом ряду ходит от подступающих слез кадык. Заканчиваю монолог – тишина. А.Н., сомкнув на груди руки, продолжает стоять у стенки. Потоптавшись, тихонько сажусь. А.Н. молча подходит к столу, раскрывает журнал, берет авторучку, находит мою строчку, ставит очередную пятерку. Молчит вместе с классом до звонка. Встает и молча уходит.<br />Через пару дней, как-то походя, замечает мне холодно: "Вы учитесь на эмоциях". Бешусь дней десять, пытаясь понять, что бы это такое оскорбительное значило? Что оскорбительное – ясно, но почему на эмоциях-то?<br /><br />Март. Вдруг срываемся, едем на Кропоткинку в музей А. С. Пушкина. Не в Пушкинский изобразительных искусств, а в небольшой уютный особняк с мебелью начала прошлого века, небольшими картинами по стенкам. Нас ведет женщина-экскурсовод, лет так тридцати пяти-сорока, для нас - умудренная ученая тетка. Доходим до "Медного всадника" Бенуа. Она нам объясняет, что вот - несчастный одиночка, тайный борец с самодержавием, не выдерживает неравной борьбы с самовластием, ну, и т.д. в том же духе. Я энергично возражаю против такой очевидно нелепой трактовки бедного Евгения, с наглой пылкостью подключается Юрка Штейнберг. Минут через десять жаркой дискуссии класс расползается по музею. Остаемся мы с экскурсоводом и молчащий А.Н. На сороковой минуте спора женщина-экскурсовод, отчаянно махнув рукою, вдруг говорит: "Ребята, да я сама так же думаю, но у меня - утвержденная программа экскурсии по музею!".<br />Мы вываливаемся на улицу. Март, глаза слепит от солнечных луж на тротуаре, А.Н. в центре, по бокам гордые, как турманы, мы с Юркой. А.Н. молчит. Наконец я не выдерживаю, я же чувствовал, видел, как он нами гордился: " Александр Николаевич! Как мы ее заделали, а?!". В ответ – сильнейший, по настоящему сильнейший подзатыльник. У меня – буквально искры из глаз. Вместе со слезами. "Говно!" – говорит А.Н. с брезгливой холодностью.<br /><br />Множество лет спустя, понимаю этот сильнейший (чтоб запомнил надолго!) подзатыльник: что, де, твоя говенная пылкость, перед отвагой той женщины, признавшейся двум мальцам и их молчаливому учителю в несогласии с высочайше утвержденной экскурсией?<br />*<br /><br />Как я уже говорил, мы притерлись друг к другу, ошарашить его, сбить чем-то было невозможно, да никто уже и не пытался. А.Н. умел красноречиво молчать, но как он говорил, как божественно он говорил! Вот, например, он идет между партами от своей любимой задней стенки к столу и на ходу говорит: "И все же, как в те давние времена, когда из пыточных подвалов средневековья вырывались солнечные титаны Возрождения…". Вынимает из кармана платок - на пол у ножки стола падает развернутый (!) презерватив. Пока он продолжает свой проход к классной доске, 30 пацанов военных лет уже все увидели и теперь с тайным наслаждением садистов ждут исхода. А.Н. оборачивается, осознает содеянное, подходит к столу, садится, что-то там такое бессмысленно повторяет насчет пыточных подвалов, достает из кармана (мы уже просчитали!) платок, роняет (а как же!) на пол, поднимает вместе с презервативом (развернутым!), засовывает в карман (ну, не в классный же журнал!), продолжая что-то там бессмысленно лопотать про солнечных титанов Возрождения. Впервые на наших глазах - у него сильнейший эмоциональный шок! Класс ликует. Вот так-то, не только мы болваны!<br />*<br /><br />Я конечно сострадал ему, поскольку сам в своих Мневниках являлся в некотором роде лицом общественным, и в мою личную юную жизнь лезли , кто не попадя. Как ни странно, у А.Н. не было ни жены (это при том женском голоде на мужиков, хоть бы и искалеченных войною), ни постоянной подруги. Не знаю в чем там было дело. Однажды, задержавшись по общественной работе в школе допоздна, я его застукал в подлестничном закутке с нашей завхозшей, женщиной лет так тридцати, доброй, но всегда какой-то как бы полусонной. А.Н. был явно навеселе, что меня почему-то поразило меньше, чем его приставанья: уж больно сильно они с нею разнились, вернее он в моих глазах парил где-то совсем в иных сферах, где нашей завхозше места не было. Может быть, оттого, что я к ней тоже пару раз прислонялся.<br /><br />*<br /><br />Как и следовало ожидать, его вышибли из школы. Этому предшествовало такое обстоятельство. В школе нашей были два параллельных десятых класса. Один – наш, рабоче-служащий, и другой, в котором училась отобранная элита, в т.ч. сыновья виднейший советских композиторов. Так вот литературу в том параллельном классе вела "Мама", наша директриса Юлия Терентьевна, красивая "равнобедренная" дама с ярко выраженной эротической притягательностью. В всяком случае - для нас всех с пятого по десятый классы. Так вот, как-то "Мама" решила устроить для нас-дураков открытый показательный урок в ее собственном классе. А вести этот урок, в ее, разумеется, присутствии, по ее задумке должен был А.Н. Мы все, естественно пришли, расселись кое-как, А.Н. раскрыл журнал, взял авторучку, нашел строчки круглых пятерочников и начал задавать им вроде бы уже простые для нас вопросы. Послушав малое время одного, он бросал "Садись, болван!" и переходил к следующему. Следующие были не лучше, хотя в рамках зеленого учебника Тимофеева знали все – от зубов отскакивало.<br />Больше я А.Н. не видел. Хотя нет, один раз он пришел на наш выпускной вечер с молодой здоровой девицей. После торжественной части и самодеятельности, разок с ней потанцевал, после чего ее отобрал мой близкий друг, веселый гимнаст, спортсмен разрядник Игорек, проводил на ее квартиру, где и благополучно соблазнил, прошу простить за неточный глагол. Оказалось, что А.Н. с девицей в той злополучной квартире соседствовали.Алексhttp://www.blogger.com/profile/13802543069396894840noreply@blogger.com1